Были Святки. Мой закадычный друг Васька с нашего двора давно подбивал меня побывать в балаганах под Девичьим.

– Огромадное место там, пустое, – рассказывал он мне с жаром, – и всё там балаганы, и черти выскакивают, и пушки грохают… вот ей-богу! И дворник наш тоже побожился, что "бывает, что и чертей показывают… всякие там кеятры!".

Меня выпустили гулять на двор, и я ускользнул с Васькой под Девичье. Был у меня всего двугривенный. Мы его разменяли по дороге на стрючки и сахарных петушков, а когда добежали до гулянья, Васька взманил меня прокатиться на карусели, обещая взять какую-то "партию" в шесть колец; тогда нас будут катать задаром хоть целый день. Я отдал последний гривенник. Васька взял "партию", прокатился раз пять задаром, и его наконец стащили с конька за шиворот.

– Жулики! – обругался он. – Не хочется только городового звать… А в балаган под доски пролезем… Мне все известно!

Высокие балаганы заманчиво белели свежими досками, пестрели щелкавшими по ветру флагами. Весело зазывал колокол, парни сипло орали на морозе:

– Пра-воррней, пра-воррней!.. Не теряйте время дарром!..

Мы протискались к высокому балагану с раскрашенным балконом. По балкону ходил какой-то в зеленом балахоне и орал хриплым голосом:

– К началу, к началу, щипать мочалу! Сейчас сам господин Наполеон будет палить из пушки… по старушке! Эй, городовой, начнем Бородинский бой!.. Гренадер[3]-военный, у тебя шаг здоровенный… шагай – не бойся, только в баню сходи помойся, а то у нас все господа за грош, а на тебе грязь да вошь!..

Все весело топтались, гоготали. Солдаты валили кучами, брали в окошечке билеты и пропадали за полотном, на котором были намазаны корабли, стрелявшие огнем пушки, бушующее море, откуда высовывали морды зеленые крокодилы и огненные змеи, стояла красная крепость на горе, усыпанная солдатами, и перед ней, скрестив руки, – человек в сером сюртуке и в шляпе с пером. Я подумал, что это, пожалуй, Наполеон и есть, который будет палить из пушки.

Васька пробовал проскользнуть с солдатами, но его схватил парень в красном плаще, с золотым мечом, и столкнул со ступенек в снег. Тогда он повел меня кругом балагана – поискать, нет ли дырки. Но дырки не было, и мы опять очутились перед входом. В окошечке торчала голова барыни в лисьей шубе и зорко поглядывала на нас. Иногда барыня высовывалась, как собака из конуры, дергала в колокол и огрызалась:

– Если желаете в спектакли, платите деньги. Сенька, гони мальчишек!

Из-за моря со змеями выскакивал красный парень и отгонял нас мечом. А в балагане уж раз выпалили из пушки. Васька уже предлагал подкопаться под стенку сзади, как вдруг надо мной раздался веселый голос:

– А, и вы здесь, сударь?! Неужто одни ушли?..

И я увидал дядина приказчика. Он был в синей чуйке[4], в новых резиновых калошах и пощелкивал шпанские[5] орешки. У меня засосало сердце, что я убежал без спроса. Он, должно быть, заметил мое смущение.

– Ничего-с, скажем, что со мной были. Угощайтесь… – протянул он орешков на ладони. – Изволили любоваться на приставление кеятров?

– У него де-нег нету, – плаксиво зашипел Васька.

– Связались вы, сударь, с таким сопливым, – сказал дядин приказчик, даже и не взглянув на Ваську. – А зачем нам с вами платить деньги, ежели у нас тут самый главный представлятель, который папеньке стенки в банях расписывал! Да мы его сейчас встрепенем!..

Он подошел к окошечку и важно закачал пальцем. Барыня что-то поморщилась и закричала злым голосом:

– Прихо́дите в самые спектакли! Наполеона требуют! – крикнула она под занавеску.

Дядин приказчик вынул серебряные часы и долго смотрел на них. Потом погремел мелочью в кармане.

– Наполеона, Василь Сергеева… хозяйка кличет! – заорал кто-то за стеною, и появился тот, который недавно ходил по балагану.

Он теперь был в серых сапогах с жестяными звездами, в сером коленкоровом сюртуке с огромными жестяными пуговицами и в серой картонной треуголке. И лицо у него было серое и до того худое, что выступали кости. В одной руке он держал жестяную шпагу, в другой… Но другой руки не было, а болтался пустой рукав.

Он метнулся, узнав приказчика; как будто растерялся.

– А мы к вам-с, для кеятров, – сказал дядин приказчик, тыкая меня в башлычок. – Они, стало быть, сынок папеньки ихнего, стенки-то расписывали через меня… И еще будете иметь заказы! Удовлетворите уж такое ихнее любопытство… Желательно в балаган, а они прокутили весь свой капитал!

– Да что вы-с! – воскликнул серенький человек и протянул мне руку, в которой была шпага. Даже пошаркал звездами.

Я был изумлен, польщен. Все глазели на "самого главного", который сейчас будет палить из пушки, а он протягивал мне руку и кланялся!

– Вы теперь, стало быть, самый главный Анаполеон и есть? – спрашивал дядин приказчик важно, пощелкивая орешками.

– Зима-с, – поддернул Наполеон плечом. – Малярной работы нет, а тут все рублика два-три. С утра до ночи, спектаклей двадцать, и на морозе, и на балагане орать надо… Вот и представляю.

– Дело хорошее. Уж вы устройте, ублаготворите, при протекции кеятров! – настаивал приказчик.

Наполеон сморщился и покашлял в руку. Поглядел на барыню в ящике и опять покашлял.

– Да с удовольствием, отчего же-с… Трое вас…

– Сопливый и без билета прошмыгнет! – толкнул дядин приказчик Ваську.

– Дя-динька!.. – захрипел Васька, цепляясь за мой тулупчик.

– Идти – так уж всем-с! – сказал строго Наполеон и направился к барыне.

Он что-то говорил ей, снял треуголку и постучал ею в грудь; но та сидела как каменная, поджав губы.

– Хорошо-с, – сказал грустно Наполеон и махнул рукой. – Запишите. – И поманил нас шпагой. – Пожалуйте смотреть-с!

– Первые места если, рупь за троих! – крикнула строго барыня.

– Ловко вам наше угощение влетело! – сказал дядин приказчик. – Зато из чести стараетесь, для протекции! Вы теперь, стало быть, будто царь… царь Анаполеон!

– Да, – сказал уныло Наполеон. – Вот вчера простудился, всю грудь завалило, и голос потерял, сиплю. А для Наполеона, сами знаете, надо героем быть! И голос резкий чтобы.

– Ничего, сойдет. Анаполеон у нас померз. Вот и выходит, в самый раз, – сказал дядин приказчик, похлопывая по плечу Наполеона.

Серенький человек посадил нас на переднюю скамейку, где коптили в деревянной канавке лампы, и сказал, что сейчас начнется.

– Велит хозяин повеселей, для смеху публики… – усмехнулся он. – Ну, придется, знаете, ломаться! А разве так для Наполеона надо?! – показалось, сказал он мне и даже ласково подморгнул. – Ну я уж для смеху выдумываю, сочиняю сам!..

Он ушел. Занавес заколыхался, и заколыхались на нем дворцы и тигры. В балагане было, кажется, еще холоднее, чем снаружи, даже свистело в щели. Сзади стучали ногами от мороза. Наконец занавес поднялся, и я увидал город на горе, и по этой синей горе белели клубочки дыма и лезли синие турки в красных шапках. Сверху сошвыривали их штыками наши. На полу была навалена куча снега, самого настоящего, и он не таял. На куче стояла табуретка и валялось несколько березовых поленьев.

– Стало быть, зима, и Анаполеон будет замерзать! – сказал мне дядин приказчик, пощелкивая орешками.

– А помрет? – спросил боязливо Васька.

– А ты не встревай, сопливый… сиди-гляди! – сказал строго приказчик, швыряя скорлупки в снег. – Им бы весь намост завалить надо, для вида лучше!

Вышел Наполеон, опустив голову на грудь. Дошел до ламп, и стало видно, как изо рта его вырывался пар. Видно по всему было, что ему очень плохо.

– Ах, какой ужасный русский мороз! – прохрипел он, грея дыханием руки. – Сегодня, должно быть, сто градусов! Ужасно!

Он грозно топнул – прыгнули язычки в лампах – и сел на табуретку, разминая ногами скрипевший снег. Рукав его сюртука мотался, постукивали ноги о табуретку, подрагивали плечи.

– Здорово прихватило? – кричали сзади.

– Ему теперь прямо беда… Анаполеону-то! – объяснил мне дядин приказчик, выплевывая скорлупки прямо Наполеону под ноги. – Некуда ему податься, как приперли! Одна табуретка ему осталась да полешки… тьфу, тьфу! – поплевывал он скорлупками. – Ну-ка, Василь Сергеев, докажи себя! Повеселее!..

Наполеон поглядел на нас и усмехнулся грустно. Опять подошел к лампам и погрозил кулаком на публику.

– Не сдамся!.. Все… на банку!.. – крикнул он весело.

Так все и загудели:

– Верно! С морозу-то и на целую бутылку можно!..

– Роковой час пришел! – крикнул Наполеон и поперхнулся: забило его кашлем.

– До чего все верно-с!.. – вздохнул дядин приказчик. – Стало быть, лютый мороз, и он, понятно, застудился. Ну до чего все ве-ерно!..

– Храбрые мои марша-лы-ы! – крикнул Наполеон, махая шпагой.

Появились парни в красных плащах, в зеленых штанах, в золотых сапогах и с золотыми мечами, которыми они враз стукнули, как ружьями. На их высоких шляпах торчало по гусиному перу. Один из них только что гнал нас от балагана. Но теперь оба были чем-то испуганы и всё глядели туда, откуда вышли. А оттуда выглядывала пушка. Наполеон потер себе грудь и крикнул шипящим голосом:

– Я победил все народы!..

Маршалы вытянули шеи и опять стукнули мечами.

– И вот попал в снега России! Ужасно! Но все равно. Я сжег все корабли, и уже нет мне возврата в славное мое отечество! – выговорил Наполеон в отчаянии и стукнул кулаком в грудь. – Нет, не сдамся! Ужли я должен покончить свои роковые дни на проклятых русских полях, покрытых снегом?! О, горькая моя судьба!..

И он опустил голову на грудь. Все замерли. Дядин приказчик разгрыз орех.

– Решено и подписано! Сейчас начнется славный Бородинский бой!..

– Ура! – гаркнули маршалы и опять стукнули мечами.

– Да это наши солдаты, из Хамовников! – крикнул кто-то за мною. – С первой роты, Перновского полку!.. Митюгин, жарь!..

– А зачем он сжег свои корабли? – спросил я дядиного приказчика.

– Значит… так уже ему занадобилось. На дрова, может, по случаю морозов… Уж это ему известно!

– Храбрые мои марша-лы-ы! – крикнул Наполеон.

Парни вытянулись, как по команде, и замаршировали плечо к плечу. Потому и маршировали, что – маршалы?

– Зарядить все пушки и орудия! – крикнул Наполеон и заходил притопывая, чтобы согреться.

– Чего ж он дров-то не зажигает? – спросил Васька.

– Не умеет, – усмехнулся дядин приказчик и хитро подмигнул мне: – Полиция не дозволяет, по случаю пожара.

Маршалы отмаршировали за кулисы, откуда послышался барабанный бой и труба. Началось самое интересное. Наполеон подошел к краю, погрел руки над лампой – так все и зашумели! – и прошептал:

– Чую, что несдобровать! А, плевать! – крикнул он лихо, плюнул и даже растер ногой. – А напоследок выпью… рому! – И ловко крякнул.

Весь балаган так и загромыхал. Дядин приказчик даже всплеснул руками и затопал:

– Ну до чего же ве-рно!..

Наполеон достал из кармана бутылочку и, подмигнув нам, забулькал. Все закричали "браво!".

– Маленько обогрелся! – крикнул Наполеон, подмигивая. – Ух, русские морозы!

– Да, брат, без ее плохо! – кричали сзади.

– А теперь… в страшный бой, и пусть судьба решит!..

Но не успел он договорить, как из-под его ног вырвался белый дым, словно вытряхнули муку, и поднялось что-то в белом, как привидение.

– Кто ты… о незнакомец? – крикнул Наполеон, махая шпагой.

Незнакомец ответил загробным голосом:

– Знай, несчастный, что русские непобедимы!

Ударили лихо трубы – "Ах вы, сени, мои сени…", и весь балаган загремел ногами и заорал "браво!".

Наполеон гордо откинулся и пырял воздух шпагой.

– Все силы ада супротив меня! – хрипел он. – Но я – Наполеон, властитель мира и народов! Кто ты?..

– Я… – словно завыло привидение, – конец твоему гордому ндраву! Слава твоя прошла!

И незнакомец провыл, что Наполеон помрет постыдной смертью середь моря-окияна на острове и тогда увидит его опять в последний раз!

– Кто же ты? – кричал Наполеон, пыряя шпагой.

– Кто я-аааа?! – завыл незнакомец ужасным воем. – Я… смерррть твоя!..

Простыня распахнулась, и мы увидели черное, расписанное белыми полосками, как скелет, а из-под пола выставилась сверкающая коса. Смерть подхватила косу и провела ею над головой Наполеона. Снизу задымилось, и едко запахло серой. Наполеон махнул шпагой, а смерть медленно пятилась и грозила косой. Наконец ушла.

– Ха-ха-ха! – хохотал страшно Наполеон. – Смерть? Плевать! Маршалы, ко мне! Начнем Бородинский бой!

– Начнем! – гаркнули маршалы, словно на лошадей, и выкатили пушку.

– Пали! – скомандовал Наполеон.

Грохнуло, и все заволокло дымом. И такая пошла стрельба, что стало страшно. Наконец затихло. Наполеон, кашляя от дыма, махнул платочком. Опять появились маршалы. Наполеон сел на пушку, а маршалы стали его разглядывать: не ранен ли?

– Ага! – крикнул Наполеон. – Русские не сдаются? В таком случае идем прямо на Москву!

– Ура! – заорали маршалы и стукнули мечами.

Занавес опустился. Вышел кто-то в хорьковой шубе и объявил, что завтра будут представлять бегство Наполеона из Москвы, русские пляски-апофеоз и дивертисмент с ножами и огнями, фокусы!

– Ай, Василь Сергеич!.. Какой представлятель знаменитый! – сказал дядин приказчик. – Земляк мой, всякие художества умеет.

Когда мы выходили из балагана, нас нагнал Василий Сергеич, уже в зеленом балахоне.

– Посмеялись, сударь? – ласково сказал он и погладил меня по башлычку. – Вот как на хлеб да на квас-то зарабатываем!

И попросил дядиного приказчика похлопотать для него работки.

– Найдется, опосля праздников наведайся, – сказал дядин приказчик.

– Одному-то бы ничего, да братнины сироты при мне…

– Для тебя отказу не будет. И сударь папашеньку попросит…

Когда мы пошли от балагана, по балкону ходила огромная черная голова, а бывший Наполеон колотил по ней палкой и кричал сиплым голосом:

– А вот дать сладких сухарей, чтобы издох поскорей! Проворней, проворней!.. Кхеа… кха… Ах, застрял в глотке возок льду… Проворней, проворней!.. Наполеона представлять пойду!..

– Пропащий человек! – сказал дядин приказчик.

– Почему – пропащий?

– Пропадет. В больницу его надо: кровью плюет, а он вон на морозе ломается, орет. А зато людям весело!

Я оглянулся на балаган, на зеленого человека, что-то кричавшего на народ, приставив ко рту руку, и мне стало чего-то грустно.

– Вот и получили удовольствие, – говорил мне дядин приказчик ласково, – и папашеньке скажете, что не один были, а со мной… сводил вас на представление кеятров, и денежек не платили-с. И со мной-с. Одним нехорошо в черный народ ходить-с… слова разные нехорошие и поступки-с. Так и скажите-с, что со мной, в сохранности. Орешков-с?..

Я все оглядывался. Вспоминал серое лицо Наполеона, и рукав его сюртука, и кашель. И флаги на пестрых балаганах уже не манили меня веселым щелканьем.

– А вы чего это приуныли? – спрашивал дядин приказчик весело. – Васька-то вон как прыгает! Без спросу ушли, что ли… боитесь, что трепка будет? А вы скажете, что со мной…

Пожалуй, и это меня тревожило. И было еще, другое.

1928 г.