Петя Ростов. По страницам "Войны и мира". Долинина Н.Г.
Главная
СОДЕРЖАНИЕ
V части
 
 
 
 
 
Петя и Карабах.
Иллюстрация А. В. Николаева к роману Л. Н. Толстого "Война и мир"
 
Толстой Лев Николаевич (1828 – 1910)
 
По страницам "Войны и мира"
(книга Н.Г.Долининой)
[1]
Часть IV


4. ВОЗРОЖДЕНИЕ

Вернувшись из плена, Пьер тоже испытал это непонимание радостей и горестей других людей.

«В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий».

Но для Пьера это странное чувство стало шагом на пути к возрождению, к той новой жизни, которая через двенадцать лет приведет его на Сенатскую площадь.

Почему он стал в плену другим человеком? Можно предположить, что страдание очистило его душу, но мы ведь знаем, что душа его и раньше была чиста, и раньше он стремился к добру и правде. Чем обогатил его плен?

Первые дни под арестом были мучительны для Пьера не столько физически, сколько духовно.

Он чувствовал себя чужим среди арестованных: «все они, узнав в Пьере барина, чуждались его». Никогда еще он не был так несвободен: не потому, что был заперт на гауптвахте, а потому, что не мог понять происходящего и «чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины».

Сначала его допрашивала целая комиссия, и он понимал, что «единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его». Потом он предстал перед маршалом Даву, который «для Пьера был не просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек».

Толстой не изображает Пьера гордым героем: он говорил с маршалом Даву «не обиженным, но умоляющим голосом», назвал ему свое имя, хотя скрывал его до сих пор, и, вспомнив Рамбаля, «назвал его полк и фамилию», в надежде, что у Рамбаля справятся о нем. Но все это не могло помочь ему. «Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера... Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья». Может быть, Даву увидел в глазах Пьера не только страх, но и ту силу личности, которую создала незаметная со стороны душевная работа?

После казни поджигателей Пьер был присоединен к военнопленным и провел четыре недели в солдатском бараке, хотя французы предлагали перевести его в офицерский. Он «испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек»; но именно в этот месяц он понял что-то очень важное, самое важное для себя — для духовной жизни его этот месяц был счастливым. После расстрела Пьер впервые с огромной силой почувствовал, что разрушилась его вера в благоустройство мира. «Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, — сомнения эти имели источником собственную вину... Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах...»

Когда-то, вступая в масоны, Пьер хотел только усовершенствовать себя; ему казалось: достаточно каждому человеку стать лучше, и все в мире пойдет правильно. Здесь, в плену, он понял, что нужно улучшать не только себя, но и окружающий мир, который «завалился в его глазах», — может быть, именно это заставит его через несколько лет стать членом тайного общества.

Самое сильное из всех впечатлений Пьера — встреча его с пленным солдатом Апшеронского полка Платоном Каратаевым. Для Толстого Каратаев — воплощение народного, естественного образа жизни: круглый, добрый человек с успокоительными аккуратными движениями, все умеющий делать «не очень хорошо, но и не дурно».

Каратаев ни о чем не задумывается: живет, как птица, так же внутренне свободно в плену, как и на воле; каждый вечер! говорит: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; каждое утро: «Лег — свернулся, встал — встряхнулся» — и ничто его не заботит, кроме самых простых естественных потребностей человека, всему он радуется, во всем умеет находить светлую сторону. Его крестьянский склад, его прибаутки, доброта стали для Пьера «олицетворением духа простоты и правды».

Но ведь Каратаев никак не мог заронить в душу Пьера стремление улучшить мир. Две любимые истории Платона: одна о том, как его отдали в солдаты за порубку чужого леса и как это получилось хорошо, потому что иначе пришлось бы идти младшему брату, а у того пятеро ребят, и другая — о старом купце, которого обвинили в убийстве и ограблении, а через много лет настоящий убийца, встретив его на каторге, пожалел старичка и признался в своей вине, но пока пришли бумаги об освобождении, старичок уже умер.

Обе эти истории вызывают восторг и радость Каратаева, но обе они о смирении, о том, как человек притерпелся к жестокости и несправедливости. А Пьер делает из них совсем другие выводы.

Встретившись с Каратаевым в самые трудные дни своей жизни, Пьер многому у него научился.

Доброта Каратаева, умение легко переносить жизненные трудности, его естественность, правдивость — все это привлекает Пьера.

Но «привязанностей, дружбы, любви, как понимал Пьер, Каратаев не имел никаких»; он жил среди людей, в сущности, одиноко, смиряясь с окружающим злом — и в конце концов это зло убило его: Каратаева пристрелили французские солдаты, когда он ослабел и не мог идти вместе со всеми пленными.

Пьер запомнит Каратаева на всю жизнь — как воплощение добра и простоты.

Но при этом Пьер преодолеет каратаевское смирение, из горьких дней плена он вынесет свое собственное открытие: человек может стать сильнее окружающей жестокости, он может быть  в н у т р е н н е  с в о б о д е н,  как бы ни был оскорблен и унижен внешними обстоятельствами.

Поэтому во время мучительного перехода вслед за французской отступающей армией, когда многие пленные погибали дорогой и судьба Пьера тоже могла быть решена выстрелом французского солдата, он на одном из привалов, одиноко сидя на холодной земле, вдруг «захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.

— Ха, ха, ха! — смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: — Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня?.. Меня — мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!..

...Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое. И все это во мне, и все это я! — думал Пьер. — И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам».

Может быть, из этого чувства внутренней свободы и выросла та новая духовная жизнь Пьера, которую сразу заметит Наташа: «Он сделался какой-то чистый, гладкий, свежий; точно из бани; ты понимаешь? — морально из бани».

Но и внешне Пьер очень изменился за время плена. «Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе... Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно-готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор — подобранностью».

В первые дни плена мучения Пьера обострялись тем, что товарищи по бараку чуждались его: он барин! Но теперь Пьер остался барином, а товарищи по бараку поставили его в положение «почти героя». Тогда, в начале, эти люди чувствовали его внутреннюю растерянность и презирали ее.

Теперь их уважение вызывает собранность Пьера и «его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота» — все те стороны его характера, над которыми смеялись в свете, здесь оказались достоинствами.

История духовного обновления Пьера — очень важное открытие Толстого, и вслед за ним мы, читая «Войну и мир», делаем это открытие для себя.

Люди со слабыми характерами часто склонны объяснять все свои неудачи обстоятельствами. А вот Пьер — в самых трудных, мучительных обстоятельствах плена — имел силы совершить огромную духовную работу, и она принесла ему то самое чувство внутренней свободы, которого он не мог обрести, когда был богат, владел домами и поместьями, имел управляющего и десятки обслуживавших его людей. Значит, дело не в обстоятельствах, а в душевной стойкости и силе самого человека.

Но после нравственного подъема, испытанного им в плену, Пьер пережил духовную опустошенность и почувствовал, что не может понять радостей и горестей других людей. Слишком сильны были потрясения, пережитые Пьером. Еще живо в нем воспоминание о взгляде Каратаева, сидевшего под деревом, — перед тем, как его застрелили, он смотрел на Пьера «своими добрыми круглыми глазами», но Пьер не подошел: ему было страшно за себя.

Тогда он не позволил себе понять до конца, что Каратаев сейчас будет убит, — услышав выстрел, и он, и его товарищи по плену не оглянулись и продолжали свой путь, хотя «строгое выражение лежало на всех липах». Теперь, когда плен кончился, Пьер должен заново пере жить и осмыслить все, и осудить себя, и понять. Поэтому в первое время он не понимает других людей. Но постепенно внутренняя работа, совершенная в плену, начинает приносить плоды. То новое, что он принес из плена, была «улыбка радости жизни», которую он оценил теперь, и то, что «в глазах его светилось участие к людям — вопрос: довольны ли они так же, как и он?»

В день казни он непреложно понял: все люди, которых убили на его глазах, «одни знали, что такое была для них их жизнь...» Теперь он научился ценить эту единственную и непонятную другому жизнь каждого человека — он готов к тому, о чем" мечтал с юности: он может стать опорой, защитником, руководителем других людей, потому что научился уважать их внутренний мир не меньше, чем свой.

 


5. ПЕТЯ РОСТОВ

«Офицер этот, очень молоденький мальчик, с широким румяным лицом и быстрыми, веселыми глазами, подскакал к Денисову и подал ему промокший конверт.

— От генерала, — сказал офицер, — извините, что не совсем сухо...»

Так мы знакомимся с Петей Ростовым, хотя видели его с первых страниц: толстый маленький мальчик, поспоривший с Наташей, что на именинном обеде она задаст свой отчаянно-веселый и совершенно не предусмотренный хорошим воспитанием вопрос о пирожном; он вертелся вокруг Николая и Денисова, приехавших в отпуск, как всякий мальчишка, который восхищается старшим братом — военным; но мы все еще не замечали его: он маленький...

Когда пришло письмо от Николая о его ранении, девятилетний Петя сурово сказал сестрам: «Вот именно, что все вы, женщины, — плаксы... Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни!.. Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил...» Он с упоением играл во взрослого мужчину — эта игра продолжается до самого 1812 года:

«— Ну теперь, папенька, я решительно скажу — и маменька тоже, как хотите, — я решительно скажу, что выпустите меня в военную службу, потому что я не могу.., вот и все...»

И вот Петя на войне. Что он знает о ней? «Ему все казалось, что там, где его нет, там-то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился поспеть туда, где его теперь не было».

Взрослые люди, окружающие Петю, стараются уберечь его. Генерал, у которого он служит ординарцем, «поминая безумный поступок Пети в Вяземском сражении, где Петя, вместо того, чтобы ехать дорогой туда, куда он был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из своего пистолета, — отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова».

Но Петя не послушался генерала, как не послушался позже Денисова и даже Долохова, — какой же мальчик в шестнадцать лет, считая себя взрослым, слушается благоразумных указаний старших?

На войне 1805 года мы видели Николая Ростова таким же юным мальчиком. Но Петя не повторяет своего брата, он другой. Сообщив Денисову, что уже был в сражении под Вязьмой, он рассказывает, как «там отличился один гусар». Николай в его возрасте непременно рассказал бы о  с в о и х  подвигах — не заметил бы, как приврал. Петя все время боится завраться, он очень честен. Передавая казаку саблю, чтобы тот ее наточил, Петя сказал было: «Затупи...» — но тут же поправился — он боялся солгать: «она никогда отточена не была».

Николай, как и Петя, страстно хотел выглядеть взрослым; он подражал Денисову, никогда бы в жизни не показал своей жалости к пленному мальчику французу и ничем бы не выдал своих чувств. Петя мучается, что его сочтут маленьким, но все-таки спрашивает, нельзя ли накормить пленного.

Познакомившись, наконец, с Петей, мы узнаем в нем черты его семьи и любуемся им: он такой добрый, открытый, чистый! Готов раздать все свои покупки, всем верит, даже маркитанта считает очень честным, и все время старается быть достойным геройского общества, в которое привела его судьба.

Попав в отряд Денисова, Петя, конечно, уже влюблен в него и «решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих пор очень уважал, — дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту». (Курсив мой. — Н. Д.). У этого ребенка есть четкие представления о том, что стыдно и что нужно: как его сестра Наташа, он страстно хочет жить правильно, как надо.

Как и всякий подросток, Петя все время боится сделать что-нибудь не так, не по-взрослому. Он старается подражать Денисову, несколько раз повторяет вслед за Долоховым, что «привык все делать аккуратно»; но детское все-таки побеждает в нем: «Я привык что-нибудь сладкое», — вырывается у него.

Отправившись с Долоховым в лагерь французов, Петя романтически шепчет: «Я живым не отдамся», а когда все кончилось, нагибается к Долохову, чтобы поцеловать его.

Но вот что удивительно: жестокий, суровый Долохов «поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте». Мы же знаем Долохова — ему ничего не стоило так оборвать мальчишку, что Петя бы сутки корчился от стыда... Почему же Долохов простил мальчику его чувствительность и, может быть, даже сам поддался ей?

Вероятно, потому, что во время их отчаянной поездки Петя, замирая от страха, ни разу этого страха не выдал. Мы ведь помним его брата в первых сражениях — Николай не мог превозмочь себя. А Петя может. Долохов очень неосмотрительно взял с собой в разведку необстрелянного мальчика — мальчик не подкачал, и это понравилось Долохову.

В ночь перед сражением Петя в полусне слышит музыку и командует ею, и чудится ему, что он создает звуки... «Валяй, моя музыка! Ну!..» — думал Петя, и звуки слушались его, и он был счастлив. Огромный, никому и даже самому Пете еще неизвестный мир жил в нем, — мир, полный красоты и добра.

Не готов Петя к войне и ее жестокости, не понимает он войны. Когда Денисов сказал о Тихоне Щербатом: «Это наш пластун. Я его посылал языка взять» (курсив мои. — Н. Д.), — Петя «решительно не понял ни одного слова», хотя и не показал этого. Он чувствует неловкость при мысли о том, что Тихон только что убил человека, и при споре Долохова с Денисовым о пленных: Денисов посылает их в город, Долохов расстреливает — Петя инстинктивно старается не понять этого.

Слушая и наблюдая вместе с Петей, мы видим беспощадность войны, которой он не хочет замечать, потому что играет: то приготавливается к тому, «как он, как следует большому и офицеру, не намекая на прежнее знакомство, будет держать себя с Денисовым»; то страстно просится «в самую... в главную...», умоляет: «Мне дайте команду совсем, чтобы я командовал... ну что вам стоит?»

Это «ну что вам стоит?» — детское представление о том, что взрослые все могут, — ранит больнее всего, когда читаешь о Пете.

С этим детским представлением он пришел на войну, выстрелил два раза из своего пистолета, накупил у маркитанта изюма и кремней, наточил саблю... Но он выдержал поездку с Долоховым в лагерь французов, потому что играл в свою игру изо всех сил.

На рассвете, когда невыспавшийся Петя снова бросается к Денисову с мольбой: «Вы мне поручите что-нибудь? Пожалуйста... ради бога...» — Денисов делается суров с ним. «Об одном тебя пг'ошу, — сказал он строго, — слушаться меня и никуда не соваться».

Самое трагическое — контраст между волшебным миром, в котором еще ночью чувствовал себя Петя, и правдой войны, в которой живут все остальные.

Казалось бы, Толстой покажет это сражение глазами Пети, как он всегда делает. Но видим мы на этот раз глазами самого Толстого, — перед нами жестокий быт войны: Денисов ехал молча, стало светать, лошади скользили, туман скрывал отдаленные предметы, один француз «упал в грязь под ногами Петиной лошади...»

Петя не видит всего этого, не слушает Денисова, кричащего на него, — он живет в своем выдуманном, сказочном мире. «— Ура!.. Ребята... наши... — прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице...»

Услышав крик Долохова: «В объезд! Пехоту подождать!» — Петя не слушается и Долохова.

«— Подождать?.. Ураааа!..» — закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым».

Тогда-то и столкнулись два мира: войны и игры в войну. «Послышался залп, провизжали пустые и во что-то шлепнувшие пули». С чудовищной простотой мир войны обрушился на Петю: «во что-то шлепнувшие» — это в него.

Как когда-то под Аустерлицем князь Андрей почувствовал, словно его ударили палкой по голове, — так и теперь все произошло ужасающе просто: казаки увидели, что Петя «тяжело упал на мокрую землю», и «быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась».

Денисов увидел «еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети», и все-таки не поверил, все-таки вскрикнул: «Убит?!»

Сколько убитых видел Денисов! Но, может быть, только над телом этого мальчика он окончательно понял, что с каждым убитым уходит целый мир — и уходит безвозвратно. Навсегда.

6. ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ КУТУЗОВ

Он проходит через всю книгу, почти не изменяясь внешне: старый человек с седой головой «на огромном толщиной теле», с чисто промытыми складками шрама там, «где измаильская пуля пронизала ему голову». Он «медленно и вяло» идет перед полками на смотре в Браунау; дремлет на военном совете перед Аустерлицем и тяжело опускается на колени перед иконой накануне Бородина.

Он почти не меняется и внутренне на протяжении всего романа: в начале войны 1805 года перед нами тот же спокойный, мудрый, все понимающий Кутузов, что и в конце Отечественной войны 1812 года.

Он человек, и ничто человеческое ему не чуждо: старый главнокомандующий устает, с трудом садится на лошадь, с трудом выходит из коляски: на наших глазах он медленно, с усилием жует жареную курицу: увлеченно читает легкий французский роман, горюет о смерти старого друга, злится на Бенигсена, подчиняется царю, светским тоном говорит Пьеру: «Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам...»

И при всем этом, в нашем сознании он стоит особо, отдельно от всех людей; мы догадываемся о его внутренней жизни, которая не меняется за семь лет, и преклоняемся перед этой жизнью, ибо она заполнена ответственностью за свою страну, и ни с кем он не делит эту ответственность, несет ее сам.

Еще во время Бородинской битвы Толстой подчеркивал, что Кутузов «не делал никаких распоряжений, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему». Но он «отдавал приказания, когда это требовалось подчиненными», и кричал на Вольцогена, привезшего ему известие, что русские бегут.

Противопоставляя Кутузова Наполеону, Толстой стремится показать, как спокойно Кутузов отдается воле событий, как мало, в сущности, он руководит войсками, зная, что «участь сражений» решает «неуловимая сила, называемая духом войска».

Но, когда нужно, он руководит армиями и отдает приказы, на которые никто другой не осмелился бы. Шенграбенская битва была бы Аустерлицем без решения Кутузова отправить отряд Багратиона вперед через Богемские горы. Оставляя Москву, он не только хотел сохранить русскую армию, — он понимал, что наполеоновские войска разбредутся по огромному городу, и это приведет к разложению армии — без потерь, без сражений начнется гибель французского войска.

Войну 1812 года выиграл народ, руководимый Кутузовым. Он не перехитрил Наполеона: он оказался  м у д р е е  этого гениального полководца, потому что лучше понял характер войны, которая не была похожа ни на одну из предыдущих войн.

Не только Наполеон, но и русский царь плохо понимал характер войны, и это мешало Кутузову.

«Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга». В Петербурге составлялись планы войны, Кутузов должен был руководствоваться этими планами. Кутузов считал правильным ждать, пока разложившаяся в Москве французская армия сама покинет город. Но со всех сторон на него оказывалось давление, и он вынужден был отдать приказ к сражению, «которого он не одобрял».

Грустно читать о Тарутинском сражении. В первый раз Толстой называет Кутузова не старым, но  д р я х л ы м  — этот месяц пребывания французов в Москве не прошел даром для старика.

Но и свои, русские генералы вынуждают его терять последние силы. Кутузову перестали беспрекословно повиноваться — в день, поневоле назначенный им для сражения, приказ не был передан войскам — и сражение не состоялось.

Впервые мы видим Кутузова вышедшим из себя: «трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева», напустился на первого попавшегося офицера, «крича и ругаясь площадными словами...

— Это что за каналья еще? Расстрелять мерзавцев! — хрипло кричал он, махая руками и шатаясь».

Почему мы прощаем Кутузову и бешенство, и ругань, и угрозы расстрелять? Потому что знаем: он  п р а в  в своем нежелании дать сражение; он не хочет лишних потерь. Его противники думают о наградах и крестах, иные — самолюбиво мечтают о подвиге; но правота Кутузова  в ы ш е  в с е г о:  он не о себе заботится — об армии, о стране. Поэтому мы так жалеем старого человека, сочувствуем его крику, и ненавидим тех, кто довел его до состояния бешенства.

Сражение все-таки на другой день состоялось — и была одержана победа, но Кутузов не очень радовался ей, потому что погибли люди, которые могли бы жить.

И вот темной октябрьской ночью к штабу Кутузова прискакал верховой.

«— Дежурного генерала скорее! Очень важное! — проговорил он кому-то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней».

Этот верховой — офицер Болховитинов с известием о том, что Наполеон ушел из Москвы.

Много раз я пыталась написать следующую фразу — и не могла, потому что этой фразой надо было пересказать то, что написано Толстым, а пересказать невозможно: все получается плоско и пусто, по сравнению с его словами — единственными, как в стихах:

«Кутузов, как и все старые люди, мало сыпал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал. Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте».

Если сегодня писатель принесет такую рукопись редактору, то редактор, не колеблясь, подчеркнет слова «сыпал» и «задремывал», как устарелые, невозможные в сегодняшнем языке. И во времена Толстого они уже были такими, но все-таки Толстой воспользовался именно этими словами; более того, они-то и создают всю силу отрывка.

Когда пятиклассники начинают проходить виды глагола и — в связи с этим — суффиксы «-ива», «-ыва», большинство ребят очень возмущается: «Зачем нам вся эта муть?» — и долгие годы, до конца школы, а иногда на всю жизнь, остается у них ощущение, что русская грамматика излишне многообразна, чересчур сложна.

Но в этой сложности, в этом многообразии — красота, и богатство, и величие нашего языка. Что и как написал бы Толстой, если бы в русском языке не было суффикса «-ыва»: Кутузов... мало спал, часто дремал... Слышите: это совсем не то!

Кутузов, как и все старые люди, мало сыпал по ночам.

Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.

В этой прозе звучит музыка, как в стихах, — звучит она, благодаря странным словам: сыпал, задремывал...

Эти слова придают особый смысл тому, о чем рассказывает Толстой: они обозначают многократность происходящего; за ними встают бесконечные, долгие ночи этой войны, когда старый полководец так же «лежал... облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал...»

Снова, в который раз, Толстой подчеркивает этот один глаз, эту изуродованную голову старого человека, чьи ровесники давно умерли, и Багратион, который был много моложе его, погиб при Бородине, а он все еще несет свою ношу — ответственность за судьбу России — и несет ее одиноко, не понимаемый почти никем...

«В соседней комнате зашевелились, и послышались шаги...

— Скажи, скажи, дружок, — сказал он Болховитинову своим тихим старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. — Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?

...Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что-то, но Кутузов перебил его... вдруг лицо его сщурилось, сморщилось...

— Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей...— дрожащим голосом сказал он, сложив руки. — Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! — И он заплакал».

Не буду пояснять эту сцену. Только об одном прошу вас: вспомните старого князя Болконского, и его сына Андрея, и Багратиона, и мальчика Петю, который еще жив и едет под дождем навстречу гибели.

***

«— Нагни, нагни ему голову-то, — сказал он солдату, державшему французского орла... — Пониже, пониже, так-то вот. Ура! ребята...

— Ура-ра-ра! — заревели тысячи голосов».

Так ведет себя Кутузов, когда победа уже ясна всем, когда французы бегут, их знамена взяты, а пленные, покрытые болячками, плетутся позади наших солдат.

Кутузов сказал короткую речь: «Благодарю всех!.. Благодарю всех за трудную и верную службу...» — и «вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что-то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам».

Это «самое нужное» — о пленных: «Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?»

И впервые на протяжении всего романа «лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз».

Здесь, с солдатами, он остается самим собой — справедливым и добрым старым человеком, чей подвиг совершен, и люди, стоящие вокруг, любят его, верят ему.

Но как только он попадает в окружение царя, как начинает чувствовать, что его не любят, а обманывают, ему не верят, а за спиной подсмеиваются над ним. Поэтому в присутствии царя и его свиты на лице Кутузова устанавливается «то самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле».

Но тогда было поражение — хотя не по его вине, а по царской. Теперь — победа, одержанная народом, избравшим его своим предводителем. Царю приходится понять это.

«Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой-то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.

Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1-й степени». (Курсив мой. — Н. Д.)

Толстой называет высший орден государства сперва «маленькой вещицей», а потом «предметом». Почему так? Потому что никакие награды не могут измерить того, что сделал Кутузов для своей страны.

Он выполнил свой долг до конца, этот дряхлый старик с одним глазом. Выполнил, не думая о наградах, — он слишком многое знает о жизни, чтобы желать наград. Он кончил свой подвиг.

«Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер».

Так кончает Толстой последнюю главу о войне.

ПРОДОЛЖЕНИЕ: 7. НЕПОБЕДИМАЯ ФРАНЦУЗСКАЯ АРМИЯ >>>


1. Наталья Григорьевна Долинина (1928 – 1979) – советский филолог, педагог, писательница и драматург. Член Союза Писателей СССР. Дочь литературоведа Г. А. Гуковского.
Её книги для учащихся:
«Прочитаем „Онегина“ вместе» (1968), 2-е изд. 1971.
«Печорин и наше время» – Л., Детская литература,1970, 2-е изд. – 1975.
"По страницам «Войны и мира» – Л., Детская литература, 1973. – 256 с.; 2-е изд. – 1978; 3-е изд. – 1989.
«Предисловие к Достоевскому». – Л., Детская литература, 1980. (вернуться).


 
 
 
 
 
Яндекс.Метрика
Используются технологии uCoz