История изучения стихотворного цикла А. А. Блока несколько парадоксальна. С одной стороны, критики и исследователи единодушны в том, что цикл — лирический шедевр поэта, содержащий общественное «послание», с другой стороны — они на редкость разноречивы и неопределенны в толковании этого послания.

Как считают некоторые исследователи, «послание» автора оказывается адресованным не к современности, а в будущее, оно обрело статус пророчества: «В дни создания “На поле Куликовом” ясновидцу Блоку было открыто будущее. В “непробудной тишине” реакции 1908 года он различал гул событий…»[2]; «<…> фуга “На поле Куликовом” <…> полна мрачных, зловещих предчувствий грядущих катастроф…»[3]. Правомерность подобного подхода может быть подтверждена словами самого поэта, который позднее, в 1912 г., снабдил текст ставшим впоследствии знаменитым примечанием: «Куликовская битва принадлежит, по убеждению автора, к символическим событиям русской истории. Таким событиям суждено возвращение. Разгадка их еще впереди»[4]. Однако, что допустимо для творца — не обязательно допустимо для филолога. А герменевтический аппарат, созданный на базе категорий «ясновидец», «будущее», «предчувствия грядущих катастроф», хотя и не лишен познавательных потенций, но явно выходит за рамки филологии.

Более уместен и продуктивен столь же традиционный подход, при котором «послание» цикла «На поле Куликовом» связывается с размышлениями Блока о трагическом для русской истории противостоянии народа и интеллигенции. Это исследовательское положение подтверждается целым рядом аргументов: в аспекте творческой истории лирический цикл Блока бесспорно зависит от его драматической поэмы «Песня Судьбы», а драма посвящена именно попыткам осмысления взаимоотношений народа и интеллигенции. Кроме того, центральный персонаж «Песни Судьбы» Герман прямо упоминает Куликовскую битву: «Все, что было, все, что будет, — обступило меня: точно эти дни живу я жизнью всех времен, живу муками моей родины. Помню страшный день Куликовской битвы»[5]. Слова эти произносит герой-интеллигент, «ищущий» Россию и народ, и следовательно, в стихотворениях, образующих цикл «На поле Куликовом», битва могла трактоваться в упомянутом идеологическом контексте.

Рассмотренная точка зрения исследователей учитывает и публицистические тексты Блока. В его статье «Россия и интеллигенция» (1908) «стояние» русской и татарской рати перед Куликовской битвой обретает символический характер: «Есть между двумя станами — между народом и интеллигенцией — некая черта, на которой сходятся и сговариваются те и другие. Такой соединительной черты не было между русскими и татарами, между двумя станами, явно враждебными; но как тонка эта нынешняя черта — между станами, враждебными тайно! <…> Не так ли тонка эта черта, как туманная речка Непрядва? Ночью перед битвой вилась она, прозрачная, между двух станов; а в ночь после битвы и еще семь ночей подряд она текла, красная от русской и татарской крови»[6].

Впрочем, из рассуждений Блока следует, что конфликт народа и интеллигенции только чреват превращением в «кровавую сечу» — пугающий предел нынешней трагической вражды. По словам А. В. Лаврова, который суммировал данный материал в комментариях к новому академическому собранию сочинений Блока, «неправомерно было бы считать, что Блок прямо и конкретно уподобляет современные «станы» — народ и интеллигенцию — русским и татарам на Куликовом поле…»[7]. Действительно, символика Куликовской битвы, какой она сложилась в отечественной традиции, неизбежно обозначает борьбу с иноземцами и иноверцами, что никак не подходит для обозначения конфликта народа и интеллигенции в 1908 г. (иное дело — события «смутных» 1917 и 1918 гг., отразившиеся в «Двенадцати» и «Скифах»). По нашему мнению, в образах Куликовской битвы описываются события, которые относятся, скорее, к внешнеполитической сфере: речь идет о балканском кризисе 1908–1909 гг., державшем в напряжении весь цивилизованный мир.

Хронология создания цикла «На поле Куликовом» хорошо известна: «Три первых стихотворения цикла были написаны в первой половине июня 1908 г., четвертое — в июле, над пятым стихотворением Блок работал в октябре и закончил его в декабре 1908 г.»[8].

Параллельно развертывался и балканский кризис, подробно и неравнодушно освещаемый в российской прессе. По Берлинскому договору (1878) южнославянские территории Боснии и Герцеговины, входившие в состав Турецкой империи, были заняты австрийскими войсками. В самом начале XX в. отношения России с Австро-Венгрией основывались «на двух предпосылках: на идее солидарности монархических государств и на обоюдном отказе от попыток изменения status quo на Балканах»[9]. Но в июле 1908 г., решив воспользоваться революцией младотурков, Австро-Венгрия взяла курс на формальное присоединение Боснии и Герцеговины к своей территории.

В июле 1908 г. происходит еще одно важнейшее — с точки зрения «славянской взаимности» — событие: в Праге собрался Славянский съезд. Инициаторами традиционно выступили чехи, прежде всего лидер Национальной партии свободомыслящих К. Крамарж, который, готовя съезд, еще в мае посетил Россию в рамках «славянских дней». Российскую делегацию на пражском съезде представляли деятели, близкие к солидным, оппозиционным партиям кадетов и октябристов: В. А. Маклаков, Н. Н. Львов, М. А. Стахович, издатель И. Д. Сытин, психиатр В. М. Бехтерев и др. Были и делегации других славянских народов. Вопросы ставились самые разные, что видно по результатам съезда: для координации был избран Всеславянский исполнительный комитет под председательством Крамаржа, а в центрах славянства рекомендовалось создавать «комитеты славянской взаимности», включающие пять секций: культурную, экономическую, туристическую, «сокольскую» и информационную[10].

Крамарж и его единомышленники считали основной задачей сближение позиций русской и польской делегаций, которые разделяли отношение к статусу Польши в пределах Российской империи; русских же представителей занимала проблема немецкой экспансии, в частности, наступление Австро-Венгрии на Балканах. По обоим вопросам — вследствие компромиссов и осторожности делегатов — никаких жестких решений не было принято. Крамарж на пленарном заседании съезда позволил себе очень осторожную формулировку: «Мы хотим только чувствовать себя единым великим целым, спаянным совместными культурными интересами, чтобы, разделенные, враждующие между собой, мы не падали один за другим под натиском энергичной, планомерно организуемой, культурной и экономической экспансии»[11]. Это не препятствовало некоторым австро-немецким газетам подчеркивать, «что съезд преследовал не столько “всеславянские”, сколько антинемецкие цели»[12].

Тем временем, в сентябре 1908 г. главы дипломатических ведомств двух центрально-европейских монархий — А. П. Извольский и А. фон Эренталь — вели переговоры о Боснии и Герцеговине, приведшие к предварительным и не очень ясным результатам. Однако 7 октября 1908 г. Эренталь объявил об аннексии как о свершившемся факте. Сербия выступила с резким протестом, а русская общественность — в силу традиционных симпатий к Сербии и с ощущением венской измены — расценила аннексию как присвоение славянских земель. Германия, несмотря на нежелание вступать в прямую конфронтацию с Россией, твердо поддержала Австрию. К весне 1909 г. аннексия была признана мировым сообществом, в том числе — Сербией и Россией.

Правительство П. А. Столыпина было довольно тем, что удалось избежать грандиозной европейской войны, а оппозиционные русские публицисты «писали о “дипломатической Цусиме”. Они изображали происшедшее как унизительное поражение России. Наряду с искренним чувством обиды, тут действовали и политические факторы: желание оппозиции подчеркнуть и преувеличить новую неудачу “царского правительства” и стремление сторонников англо-французской ориентации — углубить расхождения между Россией и Германией»[13]. В самом деле, именно после боснийского кризиса стало очевидным, что Россия, Англия, Франция, с одной стороны, и Германия, Австрия, с другой, образовали два враждебных лагеря, нацеленных на большую войну.

Пристальный интерес к «славянской» проблематике демонстрировал П. Б. Струве, выступавший со статьями в газете «Слово», которую Блок внимательно изучал. Так, откликаясь на «славянские дни», Струве писал 18 мая 1908 г.: «Прежде всего: русское общество могло живо почувствовать на этот раз, какое значение имеют для внутренних дел, для внутреннего самочувствия, самоопределения международные проблемы. Постановка славянского сближения на очередь совершенно деловым образом сблизила разные русские политические группы, смягчила резкие отталкивания, утвердила некоторую общность. Таким образом, благодаря славянам и ради славян произошла некоторая внутренняя detente»[14]. А в статье «Унижение России» (22 марта 1909 г.) Струве бичевал царское правительство за уступчивость Австрии: «Известие о том, что Россия признает аннексию Боснии и Герцеговины, действует ошеломляюще. Это национальный позор. <…> Пусть интересы Сербии не суть интересы России. Но честь России есть ее честь. Этим моральным народным благом велась и ведется игра с такой бесцеремонностью, которая беспримерна в истории отношений между великими державами. С современной Россией разговаривали и разговаривают хуже, чем в моменты величайшего опьянения своим могуществом Наполеон I говорил с Александром I, а Наполеон III — с Вильгельмом I. В то время как Франция и Англия соблюдают свое достоинство, Россия не находит для этого достаточной решимости»[15].

Как известно, Блок внимательно следил за газетами, что находило отражение и в творчестве (ср. точные аллюзии на «злобу дня» в стихотворении «День проходил, как всегда…» или в поэме «Возмездие»).

Вовлеченность Блока в «позорный» для России балканский кризис — на фоне дистанцированного отношения к интеллигенции и возмущения правительством — объясняет его жесткое письмо К. С. Станиславскому (9 декабря 1908 г.): «Ведь здесь — жизнь или смерть, счастье или погибель. К возрождению национального самосознания, к новому, иному “славянофильству” без “трех китов” (или по крайней мере без китов православия и самодержавия) и без “славянства”…»[16]. Раздраженное упоминание «славянства» с высокой степенью вероятности отсылает к балканскому контексту.

Борьба славянства с немцами (и, в некотором смысле, с турками) — согласно идеологии «славянской взаимности», исконными национальными врагами — вполне последовательно порождает символику Куликовской битвы у Блока. В цикле идет речь о решительном сражении с ино-земцами и ино-верцами.

В качестве поясняющего примера здесь уместно назвать аналогичный образный ряд, характерный для произведений Хлебникова, в которых тот откликался на следующий после боснийского южнославянский кризис — Балканские войны 1912–1913 гг., когда Болгария, Черногория, Сербия и Греция вели войну с Турцией, а германский рейхстаг снова обозначил свое враждебное отношение к славянскому миру[17]. Горестно перечисляя «славянские» темы, не освоенные русской литературой, Хлебников в программной статье «О расширении пределов русской словесности» сетует, что «совсем не известен» «великий рубеж 14 и 15 века, где собрались вместе Куликовская, Косовская и Грюнвальдская битвы», и этот рубеж, по мнению будетлянина, «ждет своего Пржевальского»[18]. Здесь сопоставляются Куликовская битва, битва на Косовом поле православных сербов с турками (1389) и Грюнвальдская битва поляков с немцами (1410). Татары, турки и немцы выступают как «варианты» вековечного «ворога», который вначале одолевал славян, но потом был ими побежден.

Согласно справедливому замечанию исследователя[19], сам Хлебников «язык великих битв» реализовал в двух поэтических миниатюрах, опубликованных в 1913 г. в сборнике «Требник троих»:

1
От Коссова я
Дружины свой бег
Злой продолжали на трупах
Ворог колол, резал и сек
Павших от ужаса глупых.

2
От Грюнвальда. — Истуканы
С серым пером на темени
В рубахах медных великаны
Бились с рожденным на Немане[20].

Равным образом, у Блока (при всей «евразийской» амбивалентности его позднейшего стихотворения «Скифы») в цикле «На поле Куликовом» восточное, «татарское» — атрибут врага («святое знамя» / «ханской сабли сталь», «поганая орда», «биться с татарвою, за святое дело мертвым лечь», «двинулась орда» / «Твой лик нерукотворный»).

Подобное утверждение, однако, нуждается в уточнениях и оговорках. Как писал Г. П. Федотов, «символ степи здесь <в первом стихотворении цикла. — М. О.> очень значителен, так как повторяется до пяти раз. Конечно, степь, где “грустят стога”, совсем не та степь, где растет ковыль. В первом случае степь взята вместо лугов, но взята умышленно, предваряя основную тему: тоска-печаль северного поля вливается в тоску-страсть южных степей. Эта безбрежная тоска — “твоя, о Русь!”, и вместе с тем, она “пронзает грудь стрелой татарской воли”. Тоска Руси — татарская тоска. Поэт мчится на бой с татарской ратью, неся в груди татарскую тоску по древней, степной воле. Вот основное противоречие, определяющее весь сдвиг образов»[21]. Иными словами, блоковское «протоевразийство» манифестировано не только в «Скифах», но и в стихотворениях куликовского цикла.

Надо признать, что важнейший образ первого стихотворения — «степная кобылица» — имеет признаки будущей «скифской» двойственности: символ России (ср. параллели из Н. В. Гоголя, А. К. Толстого и т. д.), она одновременно есть «одно из воплощений “татарского”, “степного” начала в цикле»[22]. Хотя целесообразно подчеркнуть: на степной кобылице сражается не степняк-татарин, а, видимо, русский воин (ср. черновой вариант: «И долог путь! Степная кобылица // Несет нас в даль!»[23]). Это «чужое», которое «присвоено», сделано «своим», в то время как большинство «татарских» образов существует вне какой-либо амбивалентности.

Еще менее ясны другие ключевые строки первого стихотворения[24]:

Наш путь — стрелой татарской древней воли
           Пронзил нам грудь.
Наш путь — степной, наш путь — в тоске безбрежной,
           В твоей тоске, о Русь!
И даже мглы — ночной и зарубежной —
           Я не боюсь.

Как представляется, «татарская древняя воля» не обязательно должна интерпретироваться в качестве вольного «татарского начала»[25], присущего русскому воину. Этот образ можно понимать и как татарское волевое устремление, постороннее, даже враждебное — подобно угрожающей стреле — Руси (ср. черновые варианты: «Но, как стрела татарской древней воли — // Мой правый путь!»; «Одна стрела татарской древней воли — // пронзила грудь!»[26]). Да и «степь» — образ, очень сложно нюансированный. Федотов в своем анализе проницательно указал на «умышленное» смешение в тексте «степи, где “грустят стога”» («северной», «русской») и «степи, где растет ковыль» («восточной», «татарской»). Продолжая его наблюдения, правомерно гипотетически предположить, что «степной» как эпитет «нашего пути» несколько отличен от этого же определения в словосочетании «степная кобылица». «Степной» путь — с точки зрения «реалий» (при всей их конвенциональности в символическом произведении) — путь по степи, которым идет русская рать от русских земель к Дону, навстречу Мамаевой орде. Все это показывает, насколько постепенно и неоднозначно (в отличие от программной определенности «Скифов») Блок строит символ в куликовском цикле.

Специалистами были названы многочисленные параллели, сближающие блоковские поэтические строки и древнерусские памятники куликовского цикла, прежде всего «Сказание о Мамаевом побоище»[27]. Большинство этих параллелей создает удивительный эффект отождествления лирического героя цикла (точнее, второго и третьего стихотворений) с Дмитрием Донским. Ведь именно эпизод «Сказания», в котором описывается, как в ночь перед битвой великий князь вдвоем с воеводой Дмитрием Волынцем старался угадать исход сражения, составляет «реальное» основание второго стихотворения:

Мы, сам-друг, над степью в полночь стали…
И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: «Остри свой меч,
Чтоб не даром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь!»

При таком толковании по-новому читаются строки, которые непосредственно продолжают цитату. Слова «Я — не первый воин, не последний…» уместны как раз в устах по-христиански смиренного, «скромного» великого князя, не желающего подчеркивать личные заслуги. И в третьем стихотворении словосочетание «княжеская рать» не просто означает русскую рать, но «мое» — с точки зрения лирического героя — войско. Аналогично, строки «А над Русью тихие зарницы // Князя стерегли» подразумевают, что «над Русью», т. е. над русским войском (тип словоупотребления, характерный для «Слова о полку Игореве» и древнерусских повестей о Куликовской битве), «зарницы» оберегают лирического героя.

Разумеется, Блок не собирался идентифицировать себя с Дмитрием Донским — логика символа может быть реконструирована иначе. В блоковской лирике встречается именование лирического героя «князем» (классический пример — стихотворение «В густой траве пропадешь с головой…», о котором Федотов писал, что «один лишь раз Блок сделал попытку облечь свою русскую любовь в светлые, славянские одежды»[28]), по-видимому, связанное с условно-русской, сказочно-фольклорной или «рыцарской» традициями. Значит, если в ситуации символической Куликовской битвы лирический герой — князь, и если Дмитрий Донской — князь, то лирический герой и есть Дмитрий Донской (ср. черновой вариант: «Я — князь Христов. Сияют латы»[29]). Ясно, что лирический герой становится куликовским победителем не в «ролевом», а в «символическом» смысле. Однако это лишний раз доказывает, что цикл «На поле Куликовом» содержит только эмбрионы «скифства», будучи ближе к «славянской» традиции.

«Язык великих битв», вызванный «славянским» контекстом, обуславливает существование особой мотивировки, диктовавшей Блоку выбор эпиграфа для пятого стихотворения цикла. Это стихотворение — заключительное — ясно придает Куликову полю символический характер вечно возвращающейся роковой битвы, а снабжено оно эпиграфом из стихотворения В. С. Соловьева «Дракон»:

И мглою бед неотразимых
Грядущий день заволокло.