ВОР

                Мужик был плут,
                Украл у палача
Ременный кнут.
                Его поймали;
                Не волоча,
                То дело окончали;
Но как он был введен в приказ,
Так множество нашлось его тогда проказ:
Он деньги у людей,
В церквах он крал иконы,
А ныне таковы законы:
                Таких людей
                Выводят, будто змей.
Сей кнут, что вор украл, ему же пригодился:
Он пытан тем кнутом,
                Потом
                И жизни вор лишился.

                Но сила басни в том:
Когда по истине дела вершиться станут,
Так воровать навек злодеи перестанут.

Между 1763 и 1767

ЛЯГУШКИ, ПРОСЯЩИЕ О ЦАРЕ[5]

Лягушки некогда Юпитера просили,
                Чтоб дал он им царя;
А просьбу вот они какую приносили
Правителю небес, со плачем говоря:
«Живем мы своевольно;
Неправд у нас довольно,
                У нас
                На всякий час
Друг дружку ненавидят;
Бессильных сильные обидят;
А сильный сильного считает за врага,
                И кто кого смога,
                Так тот того в рога;
И словом, всё у нас наполнилось сим ядом;
Мы стали фурии, болото стало адом».
                Зевес
Услышал просьбу их с небес
И ко просящему народу
Отрубок древа бросил в воду,
                Сказав: «Вот, бедна тварь,
                Вам дался царь».
Чурбан от высоты упал и сделал волны;
Лягушки, радости и страха полны,
                С почтеньем на владыку зрят
                И тако говорят:
«Теперь дадутся нам полезные законы,
Восстановятся здесь правдивые суды,
И не останутся вдовы без обороны;
Все, словом, кончатся у нас теперь беды».
И, в ожидании сего повсеминутном,
Лягушки много дней сидели в блате мутном,
                Не выходя на свет.
Но всё у них равно: царя как будто нет.
                Потом лягушек миллионы
Восстали и царю все делали поклоны.
Перед царем тварь бедная дрожит,
                А царь лежит,
Поклонов их не примечает
И ни словечушка на речь не отвечает,
Которую ему лягушки говорят.
                Лягушки это зрят
И думают, что их владетель горд безмерно;
Однако ж служат все царю нелицемерно;
                Притом
                Жалеют лишь о том —
Угодна ли царю лягушечья услуга,
И вопрошают все друг друга,
                Ко уху говоря:
«Знать, царь не ведает лягушечья языка;
                Повеселим царя,
У нас изрядная вокальная музыка».
Запели все: одна кричит,
                Другая тут ворчит,
                А третия хлехочет,
                Четвертая хохочет,
                Иная дребезжит.
                Но царь лежит,
Музыки их не внемлет
И головы, как мертвый, не подъемлет.
Лягушки целый день кричали: «Крак, крак, крак
Конечно, царь наш почивает»,
А царь и не дышит, и не зевает.
Сказали наконец: «Владетель наш дурак
                И ничего не знает;
К себе нас не зовет и прочь не отгоняет.
                Приступим мы к нему —
                Учить его уму».
Но что за чудеса! Лишь ближе подошли —
Чурбан, а не царя в царе своем нашли;
                В противность всей природе,
                Опять друг дружку бьют.
Восстал опять мятеж в лягушечьем народе,
Опять бессильные на небо вопиют:
«Умилосердися, Юпитер, над рабами!
Смягчися нашими мольбами!
                Воззри на бедну тварь!
                Какой тобою дан нам царь?
                Он наших бед не ощущает,
                Обидимых не защищает.
                Пошли ты нам царя,
Который бы, на бедства наши зря,
И царство управлял, как кормщик правит судно».
                Юпитеру нетрудно
                Спокоить тварь:
Послал аиста к ним, и стал аист их царь.
Приняв престол, аист лягушек всех считает,
                Обидчиков хватает
                И их глотает.
                Аисту царску честь
                Дают бессильные лягушки,
Что им истреблены обидчиков всех душки;
А царь их всякий день не может, чтоб не есть.
Так не осталося в болоте ни лягушки.

Между 1763 и 1767

ПОВАР И ПОРТНОЙ[6]

Удобней повару и жарить, и варить,
Как о поваренном портному говорить.
Не знаю было где, в Литве ли, или в Польше,
Тот ведает про то, кто ведает побольше;
Я знаю только то, что ехал Пан,
А ехал из гостей, так ехал пьян.
Навстречу вдруг прохожей,
И сшелся с Паном — рожа с рожей.
Пан спесью и вином надут.
Под паном двое слуг коня его ведут.
                Конь гордо выступает,
                Пан в спеси утопает,
                Подобно как петух.
                За паном много едет слуг.
А встретившийся с ним в одежде идет скудной.
Пан спрашивал его, как человек рассудной:
«Какое ремесло имеешь за собой?»
— «Приспешник, государь, стоит перед тобой».
— «Коль так, ответствуй мне, доколь не плюну
                В рожу!
Когда Приспешник ты, так знаешь ли ты вкус,
Что почитаешь ты за лучший кус?»
— «У жареного поросенка кожу»,—
Ответствовал Приспешник так.
                — «Ты — повар не дурак,—
Пан говорил ему, — и дал ответ мне смело;
Поэтому свое ты прямо знаешь дело».
И по словах его Пан щедро наградил,
Подобно как отец, хотя и не родил.
Приспешник с радости мой, поднимая ноги,
                Помчался вдоль дороги.
Навстречу Повару дорогой шел одной —
                А кто? Портной.
                Знакомцы оба.
Притом же и друзья, хотя и не до гроба,
                Однако же друзья.
                «Куда ты, брат Илья,
                Бежишь поспешно?»
Другой ответствует: «Теперь уж я
Скажу смеленько, брат, что мастерство
                приспешно
                Получше твоего;
                Не знаешь ничего
                Ты, пьяница Петрушка,
Что будет у Ильи великая пирушка!
                Взгляни на мой карман.
Довольны мы с женою оба,
И не прожить нам с ней до гроба,
                Что дал нам Пан,
Который лишь теперь проехал пьян».
И вытянул мешок со златом он с лисенка:
«Вот что от пана я достал за поросенка!» —
И денежки в мешечке показал,
Притом всё бытие приятелю сказал.
Портной, на деньги глядя, тает,
Из зависти он много их считает
                И помышляет так:
                «Конечно, Пан — дурак,
                Что дал за поросенка
Мешок он золота с лисенка;
                И сам я побегу
                И господина настигу;
И если мудрость вся лишь в коже поросячей,
Так к его обрею, как подьячий».
                Сказав сии слова,
Пустилась в путь безумна голова.
                Пан ехал тихо,
Портной бежал мой лихо
                И вмиг
                Боярина настиг.
Кричит: «Постой, боярин!
                Я не татарин
                И не срублю;
                Я не имею сабли,
                Не погублю.
Все члены у меня в бежании ослабли.
                Приспешник я, не вор».
                Пан слышал разговор
                И, видя за спиною
Бегущего не вора с дубиною,
                Коня сдержал.
Портняжка прибежал,
Пыхтит и, как собака, рьяет,
                И чуть зевает,
Лишася бегом сил.
Тогда его боярин вопросил:
                «Зачем ты, скот, за мною
                Без памяти бежал?
Лишь только ты меня, безумец, испужал;
Я думал, что бежит разбойник с дубиною».
Портняжка говорит: «Не вор я, государь!»
А Пан ему на то: «Какая же ты тварь?»
— «Я мастерство, — сказал, — приспешное имею
И хорошо варить и жарить я умею».
Пан тотчас вопросил: «Что слаще у быка?»
                Сказал безумец: «Кожа».
Тотчас раздулися у повара бока и рожа,
                И брюхо, и спина,
                Плетьми ободрана.
Пошел портняжка прочь неспешно
                И плачет неутешно —
Клянет боярина и мастерство приспешно.

Между 1763 и 1767

КОНЬ ЗНАТНОЙ ПОРОДЫ[7]

                Два проданы коня,
Какие — лишь о том не спрашивай меня.
Один был в них хорош, другой похуже;
Так за худого дать не можно цену ту же,
Какая за Коня хорошего дана;
Коль хуже был собой, так меньше и цена.
Хорошего Коня поставили на стойло,
Всегда довольный корм дают ему и пойло.
Конем любуется всечасно господин.
                Конь, будто дворянин,
                Пьет, ест, гуляет в поле
                И поднимает нос.
                Другой, всегда в неволе,
Таскает на себе грязь, воду и навоз.
                Коню то стало скучно,
                Что он с трудами неразлучно;
                Наскучила навозна вонь;
                Хозяину пеняет Конь:
«Конечно, моего не ведаешь ты роду,
Что возишь ты на мне навоз всегда и воду;
А если бы моих ты праотцев узнал,
Конечно б пред Конем ты первенство мне дал,
Которого купил со мною ты недавно;
Рождение мое, конечно, с ним не равно.
                Меня
Такого у себя имеешь ты коня,
Которому Пегас и Буцефал родня;
Так может ли тот конь в равенстве быть со мною?»
Хозяин вдруг пресек речь конску дубиною;
                Ударив по спине,
                Сказал: «Нет нужды мне
                До знатнейшего роду;
Цена твоя велит, чтоб ты таскал век воду».

Между 1763 и 1767

МЕДВЕДЬ, ВОЛК И ЛИСИЦА[8]

                С богатым не сварись,
                А с сильным не борись —
Старинное еще сие нравоученье.
Читатель, примечай в сей басне приключенье.

                Медведь, Лисица, Волк
Пошли на промысел иль, лучше, на ловитву;
Да только во зверях не тот, что в людях, толк,—
Мы ходим со двора, всегда творя молитву.
Молитвы утренни судья в дому прочтя,
Уж смело делает неправду, лоб крестя;
Хотя виновного за деньги и оправит,
Но за молитву то господь ему оставит.
                «Судья ведь человек;
Коль с правдой жить ему, так жить без хлеба
                век», —
Так часто говорят бездушники и плуты,
И деньгами чрез то карманы их надуты;
Но у зверей не так,
Да вот, скажу я, как;
                У нас устав —
                Богатый прав;
                У них устав:
                Кто силен — прав.
Но рассуждение теперь сие оставим,
Да сказку к этому старинную приставим.
Как только в океан сокрыло солнце свет,
Медведь, Лисица, Волк пошли искать обед,
                Но счастья нет:
                Нейдет обед;
А попадались им всё волки ж да медведи,
Которые себе такой же ищут снеди.
                Уж близок свет,
                Обеда нет.
                Товарищи в печале,
                Пошли подале
                Искать еды;
                Нашли следы,
Ни заячьи и ни овечьи
Следы, да человечьи,
А именно мужик,
Который ехал на телеге
И полоть ветчины с телеги потерял,
                Когда в лесу стоял
                Он на ночлеге.
Лишь только что медведь приник,
Какое счастье вдруг явилось...
Но не во сне ль то снилось?
Увидел: полоть ветчины
                Лежит
                Среди дороги;
                Бежит
                Медведь, поднявши ноги;
За ним Лиса и Волк. Но голод утолить
Нельзя: как натрое делить?
И ежели сказать нескрытно —
Как одному, так сытно.
«Так станем разбирать мы лета, не чины,—
                Лиса сказала,—
И кто постаре в сем чину,
Тот ешь и ветчину».
Люба речь Волку стала;
Но старшинство по летам чтоб иметь,
Молчит один Медведь.
Меж тем сказала им Лиса словами сими:
«Нельзя считаться вам со летами моими;
Женился как Адам и Ева замуж шла,
Я не последнею на свадьбе их была:
                Была вторая дама».
А Волк сказал в ответ:
«Я старее тебя и твоего Адама:
                Как зачался лишь свет,
                А я был сед».
                Медведь то видит,
Что старшинством их не обидит,
                Он полоть в лапу взял,
                А сам им так сказал:
«Любезная Лиса и ты, дружочек мой,
                Хотя я вас моложе
И нету у меня волос седых на коже,
Подите от меня бесспорно вы домой,
                А полоть мой».

Между 1763 и 1767

ВОР И ПОДЬЯЧИЙ

                Пойман Вор в разбое,
Имел поличное, колечко золотое,
Которое пред тем с Подьячего склевал
В ту ночь, как Вор сего воришка разбивал;
Хотя Подьячего так звать неосторожно,
Однако ж взятки их почесть разбоем можно, —
                Затем я назвал так.
                Подьячий не дурак,
                Да только что бездельник;
                Он Вора обличал,
Что точно у него кольцо свое узнал,
И с тем еще других пожитков он искал.
На то в ответ сказал Подьячему мошенник:
«Когда меня за то достоит бить кнутом,
Так должно и тебя пытать, Подьячий, в том:
Когда родитель твой жил очень небогато,
Откуда ж у тебя сие взялося злато?
                Разбойник я ночной,
                А ты дневной;
                Скажу я и без пытки,
                Что я пожитки
                У вора крал,
Который всех людей безвинных обирал.
С тобою мы равны, хоть на весах нас взвесить;
И если должно нас, так обоих повесить».

Между 1763 и 1767

СКУПОЙ[9]

Живал-бывал старик, а в нём была душа,
Котора издержать жалела и гроша;
Чрез что скопил себе он денег много
                И столько строго,
                Как стоик, жил,
                Ел хлеб и воду пил,
И только мой старик лишь денежки копил
                И их любил,
                Любил он страстно;
И держит их, ему казалося, напрасно;
                Но пользы нет,
Хотя б во области имел он целый свет
И злата б множество в дому его лежало.
Скупому прибыли в богатстве нет ни мало.
                Он —
                Как Молиеров Гарпагон
Или каков у Федра есть дракон,
Который на своем богатстве почивает,
                А Сумароков называет
                Такого дураком
И стражем своего именья,
Которому в нем нет увеселенья.
                Детина с стариком
                Был свой или знаком —
За подлинно я вас не уверяю,
А только прежнее я слово повторяю:
Детина с стариком в едином доме жил
И спал с ним на одной постеле,
А пил и ел ту ж воду, тот же хлеб,
Чрез что душа едва держалась в теле;
Но взять детине где б
Послаще съесть кусок? Уж скучил той он пищей.
                Скупой живет, как нищий;
                Все деньги заключил
В неволе у себя, без прибыли народу,
Без пользы и себе, ест хлеб и пьет он воду.
Детина ту тюрьму хотел освободить
И бедных пленников на волю испустить,
Старается о том и денно он и нощно,
Влюбился в денежки детина и заочно;
Желает страстно он мешки пересчитать,
Cтал он наконец любовник, а не тать,
                Имея, сердце нежно,
                Старается прилежно.
                Детина был удал;
Он, время улуча, желанье исполняет:
Взял деньги, а мешки песком все наполняет,
                А деньгам волю дал;
Старик еще сего несчастия не знает,
Мешки свои с песком за деньги почитает.
Но некогда он класть проценты вскрыл сундук;
Поворотя мешок, не тот услышал стук,
Кой прежде в нем бывал. Старик тут удивился,
Вскричал: «Ахти, пропал я, денежек лишился!»
                В беспамятстве упал.
Опомнясь и в тоске у петли уж стоял:
Он с деньгами хотел и живота лишиться.
Детина тут сказал: «Доколь тебе крушиться?
                Невозвратимо что,
                Жалеть о том почто?
Престань, одумайся, прерви рыданье слезно,
Ведь деньги у тебя лежали бесполезно.
Богатства для тебя довольно в сундуке,
И надобность одна — что в деньгах, что в песке».

Между 1763 и 1767

ЭЗОП ТОЛКУЕТ ДУХОВНУЮ[10]

У Федра басню я читал подобну этой,
Которую писать намерен я теперь.
Сказать вам не могу отца того приметой,
Который у себя имел едину дщерь;
                И наконец
                При старости отец
Впал в тяжкую болезнь и, жизнь от ней кончая,
Душеприказчику он дочь свою вручая,
                Завещевает так:
«Когда ты дочь мою, приятель, воспитаешь,
                То дружбы в знак
Отдай ей только то, что сам ты пожелаешь,
                А прочее мое
                Имение — твое».
И в силе таковой духовную сложили,
И руки оба к ней бесспорно приложили.
                Пришел конец.
Преставился у девушки отец,
А дочь, богатство и супруга
Осталися в руках у истинного друга,
                Который мнит:
                Приятель спит,
                И спит он вечно.
Так я жену и дочь немножко поучу,
                Богатство ухвачу,
                И с ним куда хочу,
                Туда и полечу
И буду жить беспечно.
Намерение толь его бесчеловечно
Услышала оставшая жена;
                Напастью сражена,
Печали не стерпя, скончалась и она
И спит уж также вечно.
Минуло много дней, а может быть, и лет;
Пора исполнити приятельский завет.
Душеприказчик мой явить духовну хочет
И дочь умершего на волю отпустить,
А дружнее себе именье ухватить;
                Но дочь хлопочет,
Имения всего отдать ему не хочет,
А просит, чтоб он ей хоть половину дал.
Но он на взятки был удал
И не последний в оных роде.
Пришло ему явить духовную в народе.
                Он с ней
                Пришел перед судей
И говорит: «Отец ее мне дал на волю:
Какую я хочу, такую ей оставлю долю,
                А прочее имение — мое».
Судьи, потолковав писание сие,
Спросили: «Много ли ты хочешь ей оставить?»
— «Чтоб жадностью себя мне вечно не ославить
И не явить к именью страсть,
                Даю я ей десяту часть».
Судьи к духовной приступили
И ум свой о сию духовну притупили,
И наконец ее руками закрепили,
Дабы владел всяк долею своей.
Не нравен приговор казался девке сей;
Не перекочкавши ни истца, ни судей,
                Заплакав слезно,
Пошла и жалобы творила бесполезно,
                Сердца ведь у судей
                Не так, как у людей:
                Они на слезы не взирают
И все дела бесстрастно разбирают.
Привычка делает искуснейших судей,
Привычка делает бессовестных людей.
Пошла бедняжка вон, на злобу плачась богу.
Пошел бездельник вон, творя себе дорогу,
И грудь несет так гордо, будто зоб.
                Навстречу им Эзоп;
Уведав бедныя несчастия причину:
«Постойте, я сниму с сей хитрости личину.
И разрушу твою, девица всю кручину.
Духовная гласит твоя не то;
Пойдем назад к судьям, так я скажу вам, что
                Она в себе имеет,
Лишь рассудить ее не всякий разумеет».
Вернулась девушка, Эзоп и весь народ,
                Ступатся у ворот
Той камеры, судьи где заседают
И важные дела решат и рассуждают;
Отверзлись наконец судейские врата,
Вступила ко судьям пришедшая чета.
«Зачем ты, девушка, пришла сюда обратно?
Не станем для тебя решить мы то стократно;
Что всем собранием однажды суждено,
                То будет и дано,
                А больше нет».
Эзопов на сие такой им был ответ:
«Послушайте, судьи, что вам Эзоп расскажет,
И узел вам духовныя развяжет,
                И изъяснит, ее вам толк».
                Собор судей замолк,
А им Эзоп речь тако начинает:
«Кто точную сея духовной силу знает?
Она гласит, чтоб то наследнице отдать,
Чего захочет тот себе безбожный тать.
Исполните ж теперь, судьи, отцову волю:
Ему имения десяту дайте долю,
                А прочее добро,
Поместье, злато и сребро,
Отдайте дочери несчастной».
Сей толк был ненапрасной:
Бездушника того вернули пред судей
И приговором всех людей
Имение отца девице возвратили,
А душевредника в темницу посадили.

Между 1763 и 1767

ОСЕЛ, ПРИШЕДШИЙ НА ПИР К МЕДВЕДЮ ВО ЛЬВИНОЙ КОЖЕ[11]

                Медведь
                Поймал быка себе на снедь,
Сзывает хищных всех зверей к себе обедать:
«Пожалуйте ко мне говядины отведать;
                Теперь ведь не весна,
                Говядина вкусна».
                На зов медвежий
Пришли во вкусе не невежи,
А именно пришли тут Волки да Лисы,
Да Рыси с Барсами, раздув свои усы,
А только не было лишь Льва при этом сборе;
                Однако вскоре
                Пришел Осел в его уборе.
Не знаю, где-то он нашел умерша Льва.
Поправилась Ослу находка такова;
                Он содрал Львову кожу,
                Покрыл ей стан и рожу
                И в виде таковом
Хотел к зверям явиться Львом.
Пришел к дверям берлоги.
Узрели звери Львовы ноги;
                Со трепетом тотчас,
                Все купно согласись,
                Пошли для встречи,
Чтоб Льву почтение достойное отдать
                И слышать Львовы речи;
Однако ж не могли сначала отгадать,
Что то не Лев пришел к ним в гости,
И говорят ему: «О ты, великий Лев,
Смягчись и не приди в жарчайший гнев,
Что только от быка одни остались кости».
                Тогда Осел,
Вошед, в большое место сел
И разговорами хотел; их удостоить:
«Напрасно вам себя так, братцы, беспокоить,
Уже не хочется обедать Льву,
Затем что ел сегодня я траву».
Услышали тогда речь звери такову,
Пошли меж ими толки,
Заговорили Барсы, Рыси, Волки:
                «Львы
                Не кушают травы».
Когда же с ним Лиса вступила в разговоры,
Приметила тотчас не Львову речь и взоры,
И наконец из многого числа
Никто в собрании не чел уж Львом Осла,
                Все гневом закипели
И более Осла с собою не терпели:
Погнали гостя вон, сказавши то ему:
«Здесь вашу братью
                Встречают лишь по платью,
                Проводят — по уму».

Между 1763 и 1767

Источник: Майков В. И. Избранные произведения. – М.–Л.: Советский писатель. 1966.