Скорняк с нашего двора, по прозвищу "Выхухоль", выдавал замуж дочку Феню. Свадьба готовилась такая, что ахали: бал и вечерний стол, на Якиманке, в доме Клименкова – "для свадеб и балов", с духовой музыкой, с лавровыми деревцами в кадках и с благородными шаферами[3], как, например, студент Иван Глебыч, который пенсне носит. И выдавал не за кого-нибудь, а за ученого землемера, – с серебряным знаком ходит!
Полугариха – сваха в месяц свертела дело, а мы все думали, что Фене нравится Иван Глебыч. Все ходил к скорняку, доучивал Феню после Мещанского училища: нанял его скорняк развивать ее, чтобы была настоящая барышня, и они все читали книжки – "Дворянское Гнездо", и... разные. Принесешь скорняку Загоскина, а они грустные стишки читают – Надсона там или "Парадный подъезд"... а "Выхухоль" слушает и вздыхает над лисьим мехом. И под гитару пели – "Глядя на луч пурпурного заката", – нравилось скорняку. Горкин всё его пустодумом звал: "До лысины всё лыцаря-Гуака своего читаешь – вот и начитал дырку в голову". Бывало, сидим на рябине с Женькой, а они про "Дворянское гнездо" всё – вот и начнем дразнить: "Ах и-Феня-Феня-я – Феня ягода моя!" – даже язык устанет. Иван Глебыч камушками швыряет: "Какие же вы неразвитые!" – а мы свое. Так и уйдет из сада. Феня была красивая: в русском костюме, темная коса, карие глаза, личико круглое, румяное, – ну, ягодка. Даже и Жене нравилась, а он всё говорил, что любовь может развратить, и не совершишь подвигов, как Юлий Цезарь, и барышень всё дичился. А тут, будто, и ревновал, сердился: "Кошачьи амуры... из ведра бы!.."
И так неожиданно – за землемера, собственный дом. Ну, домишка на огородах, в спарже там жулики ночуют... а, главное, с серебряным знаком ходит. И... десять тыщ чистоганом дает скорняк, на кошках под бобра капиталец какой накрасил!..
* * *
При мне и с Фирсановым рядились, с кондитером.
– ...и амуровые чтобы канделябры, для молодых.
Старик Фирсанов, высокий, в баках, похожий на лорда Гленарвана, из "Детей капитана Гранта", загибает пальцы:
– Амуровые канделябры – самое первое, сахарные голубки на плите – второе-с... рог изобилия, с конфектами в ажуре, и с зеркальцами, и в кружевцах, четыре рубли фунт, "свадебные", не Кудрявцева-с, а Абрикосова-Сыновья, – три?..
– Английской горькой побольше, Болховитин-прасол будет, обещался.
– Будет-будет – всё будет! – говорит Фирсанов, скороговорочку, – и горькая, и хинная, и рябиновка... Семи сортов. Буфет, холодное и горячее, соляночки на сковородке, снеточки белозерские, картофель пушкинский, свирепая каена[4], перехватывает глотку, – фирсановское открытие! Из рыбного закусона: семга императорская, балык осетровый, балык белужий, балычок севрюжий, хрящъ уксусный, сигов трое, селедка королевская... икра свежая, икорка паюсная-ачуевская...
– Да уж пировать так пировать... событие такое... как исторический роман! за благородного отдаю, серебряный орел на груди!..
– Хорошо их знаю. Пешком не ходит, всё на извозчиках ездит в клуб, все городовые козыряют. И еще... буфет прохладительный, аршады-лимонады[5], ланинская вода[6], зельтерская для оттяжки... фруктовый сортимент...
– Пришлет золотую карету под невесту! Шафера от него: учитель рисования, при орденах, во фраке, во дворцах рисовал! и еще, тоже со знаком, ихний. И у меня не жиже: студент в мундире со шпагой, в пенсне ходит… и еще, тоже из образованных, экзекутор[7] из суда, со шпагой тоже, и двое про запас, Болховитина сынки, в перчатках, учащие.
– Да уж бу-у-дет-будет – все будет! – говорит Фирсанов, закуривая сигару, – только сигары курит.
* * *
Пригласительный свадебный билет с золотым обрезом: "…пожаловать на бал и вечерний стол…" Вся Калужская перед домом: ноябрь, падает снежок. Подкатывают шафера в коляске. Перед ними картон с букетом. Оба в сияющих цилиндрах, в белых как мел перчатках, крылатые шинели, на груди что-то золотится. Лица румяные, с морозцу. В толпе говорят: ар-ти-сты! Я бегу к скорняку. Шафера отбивают каблуками, кричат с порога: "Жених ожидает в церкви!" – и всем делается страшно. Трещат скорняковы канарейки. Шафера сбрасывают шинели, вынимают белый букет в путающихся атласных лентах и подают невесте. Феня похожа на царевну: беленькая, во флёрдоранжах[8], светится сквозь вуальку, щечки чуть-чуть алеют. Женька вздыхает сзади. Вспоминается грустно-грустно: "Ах и Феня-Феня-я…" Скорняк схватывает образ, скорнячихе суют кулич, Феня опускается в вуальке. Скорняк, в сюртуке, похож на старого барина; скорнячиха, в шумящем платье, вся обливается слезами. Женька шепчет: "Нечего тут сыропиться!" Вскрикивают за нами: "Да Андрюша, образ-то кверх ногами!.."
Кричат шафера: "Карету под невесту!" Ахают все: ка-ре-та!.. Атласная – золотая, окна – насквозь все видно, в мелких подушечках, атласных, будто играет перламутром. Двое лакеев, в белом, в цилиндрах с бантом. Шафера откидывают дверцу. Иван Глебыч – в мундире, с флёрдоранжем; светится рукоятка шпаги, перчатка откручена на пальцы, лицо в тревоге. Кричат: "Божье благословение, мальчика-то вперед пустите!" Андрюша, в бархатных панталончиках, вихрастый, с образом на груди, тычется на подножку, в страхе; под носом у него "малина" – с медовых пряников. Тощий высокий экзекутор, в мундире и со шпагой, держит невестин шлейф, студент нежно поддерживает Феню, словно она стеклянная. С треском захлопывают дверцу. Шафера прыгают в коляску, кричат: "С Богом!" Все крестятся. Скорняк корит Кологривова: "Что ты мне под невесту подал! Богa у тебя нет, такое под невесту!.." Каретник, с заплывшими глазами, божится: "Да… покойничков у меня эти не возят… а что Паленова вчерась возили, так это из уважения, не в счет". Скорняк уходит, махнув рукой. Говорят: "Не к добру: покойницких лошадей прислал". Каретник ворчит: "Приметил, скорнячий глаз!.. Лошади не кошка, под бобрика не закрасишь".
* * *
В доме Клименкова горят окна. Мы с Женькой топчемся у ворот: рано, войти неловко. По двору пробегают поварята, тащат с саней корзины, звенят бутылки. Музыканты приехали: пробуют, слышно, трубы. На боковой подъезд, во дворе, выбегает Фирсанов, во фраке, с салфеткою под мышкой: "Че-е-рти, куда заливное сунули?" Здороваемся с Фирсановым. "Да что… опять, мошенник, нарезался, заливное никак не сыщем, а еще старший повар!" Поваренок кричит: "Нашли заливное, в дрова засунута! А Семеныча снежком оттерли!" – "Ну, слава богу!.. Со́ли в мороженое бы не попало!" – кричит Фирсанов и приглашает заправиться: закусочные пирожки готовы. Это наш придворный кондитер, правит все свадьбы, поминки и именины, еще от дедушки. Подъезжают на своих и на лихачах. Прасол вываливается кулем из саночек. Бегут барышни в белых шальках, духами веют. Подкатывают: мясник Лощенков с семьей, в карете; краснотоварцы Архиповы, Головкин-рыбник, портной Хлобыстов, булочник с семейством – Ратниковы, Баталовы, Целиковы; бараночник Муравлятников с сынками, Сараев-башмачник с дочками – какие-то все другие, в хороших шубах. Молодые сейчас приедут. Сумерки, плохо видно. Кто-то высокий столкнулся с Женькой и извиняется, идет на подъезд за всеми. Женька шепчет: "Ты знаешь, это кто?.. Он, ей-богу! Да "дикообразово перо"-то подарил я, тот, писатель!" Я не верю… Не может быть! И радостное во мне: будто знакомый голос, баском таким: "Ах, простите, пожалуйста!.." Надо сказать Фирсанову, угощали чтобы… и скорняку, что писатель у него на свадьбе. Все хотел: "Живого бы писателя посмотреть, Загоскина бы". Но тот уж помер, а это живой писатель.
* * *
Входим под фонари подъезда в большие сени, с зеленой куда-то дверью. Пахнет парено-сладковато: осетриной, сдобными пирожками, сельдереем – особенным, поварским духом. Идем по широкой лестнице по малиновому ковру. В высокой зеркальной зале, под мрамор с золотом, с хрустальными люстрами из свечей, – свадебный стол, "покоем". Белоснежные скатерти, тысячи огоньков хрустальных – от разноцветных пробок, от бутылок, лафитничков и рюмок, блеск от бронзы и серебра. Музыканты на хорах пробуют робко трубы, сияет медь. "После "встречи", – кричит Фирсанов, – "Дунайские волны" пустишь, а там скажу!" Потягивая бакенбарду, он оглядывает парад, что-то соображая пальцем. На "княжем месте" на серебре – "рог изобилия", из которого рушатся конфекты. "Амуровые канделябры" – по сторонам: золотые амурчики целуются под виноградом, выбросив в воздух ножки. Мы выискиваем по зале – где он. По стенам сидят недвижимо гости, положив красные руки на колени или подпершись, самоваром, – все красноликие, в стесняющем крахмале, в тугих сюртуках, в манжетах. Белоногие барышни смирно сидят с мамашами. Официанты несут подносы, звенят бокальчики. Фирсанов кричит в фортку: "Как завидишь – бенгальский огонь, пунцовый!"
Нет его и в малиновой гостиной: старые дамы только сонно сидят на креслах. Нет его и в ломберной – угловой, и в малой, где "прохладительное" для дам; нет и в буфетной, с "горячим" и "холодным", где разноцветные стенки из бутылок, в которых плавают язычки огней, где всякие соблазнительные яства: пулярды[9] в перьях, заливные поросята, осыпанные крошкой прозрачнейшего желе, сочные розовые сиги, масляно-золотистые сардины, хрящи белужьи, бочоночки с зернистой, семги и балычки, салаты и всякие соленья: хрусткая синяя капуста, огурчики-недоростки в перце, кисленькие гроздочки винограда, смородины красной венчики, свирепая каена, похожая на кирпичный соус, соляночки, снеточки, румяный картофель "пушкинский", – и здесь даже нет его! Женька шепчет: "В прохладительный заглянуть, кстати и ананасной хватим?" Толстый прасол сонно глядит на нас, будто хочет спросить: "Вы это… в котором классе?" Вьется официант с тарелочкой: "Не прикажете-с?" Прасол тычет в бутылку с перехватцем: "А ну, огорчи, любезный", – английской горькой. Мы вытаскиваем сардинку и роняем – в окнах вдруг полыхает красным, грохают медные тазы над нами – играют "встречу": приехали!
* * *
В дверях гостиной шелковые старухи спутались бахромой, толкаются локтями, сердито шипят: "Успеете, пострелы!" Мы проскальзываем у них под локтем. У входа в залу стоят новобрачные на розовом атласе. Фирсанов держит корзиночку, все бросают овсом и хмелем. Мы тоже бросаем, в Феню. Она – царевна, только ужасно бледная, – не ягодка уж, а ландышек. Новобрачный – какой-то неприятный, чернявый, глаза косые, бородка таким скребочком. Фирсанов кричит на хоры: "Давай!" Официант с баками встряхивает салфеткой, и на молодых сыплются цветочки. Скорняк всплескивает руками, все расхватывают – на память. Иван Глебыч шепчет на ушко Фене, и она дает ему розу из букета. Начинают просить другие, но Фирсанов вежливо говорит, что букет теперь целомудренный, а к разъезду… тогда растрепем. Говорят и смеются: пра-а-вильно! Иван Глебыч как будто недоволен, все поджимает губы. Он перед молодым – красавец: высокий, волосы так, назад, как Рославлев у Загоскина. Женька ворчит: "Косоглазого выбрала!" Я говорю: "Скорняк это, не пожалел дочери несчастной". Фирсанов просит пожаловать в гостиную, сейчас будут поздравлять шампанским. Мы идем с Фенечкой, но какая-то старушенция в головке[10], выпятив зуб, скрипит: "Нечего вам тут!" – даже скорнячиху оттолкнула. Женька ей нагрубил: "А вы чего щипетесь когтями?" Дамы шепчутся: шлейф уж больно задирают. Старушенция велит Ивану Глебычу опустить, но он не слышит. Лощенова говорит Аралихе: "Убили бобра, днюет и ночует в картах, весь профершпилился". Молодых сажают на золотые кресла, Фирсанов разливает шампанское, все подходят. Мы чокаемся с Феней, она мило кивает нам, но я чувствую, что она несчастна. Говорит нам: "Ах, милые!.." Вместе с горы катались. С косоглазым не чокались, давка очень. Скорняк спрашивает: "Ндравится тебе, знак-то какой, ученый!" Говорю: видели тут писателя, только найти не можем. Он не верит. "Вы, – говорит, – это с шампанского", – смеется. А его нет и нет.
Сейчас будет "вечерний стол", куда только нас посадят, не на задний же, с музыкантами! Старшая сестра ухватывает меня: "Мамаша зовет… Испортил тебя Женька, как уличный мальчишка себя ведешь!" Я убегаю в залу. Почему это уличный мальчишка? Сам Фирсанов подлил в бокальчик, из уважения, сказал: "Скоро жениться будете, без Фирсанова уж не обойдетесь". И Горкин все говорил: "Не корыстный Фирсанов наш, провизия всегда свежая и не в обрез… Играть твою свадьбу будем – его обязательно возьмем".
* * *
Фирсанов потягивает бакенбарду, оглядывает парад – на сто пятьдесят персон! Поправляет цветы под "рогом изобилия", опять оглядывает… "Еще букетик! На крылья бутылочек добавить!" Играют "Дунайские волны", вальс. Фирсанов машет, велит: ""Черноморов марш" грохайте, кушать когда пойдут, а пока "Невозвратное" валяйте, поспокойней". Скорняк радуется: "Акое же пышне богатство вида!" Для затравки обносят пирожками, с икрой зернистой. За новобрачными, которые с утра говеют, – старушенции подают, косоглазого мать, оказывается! Говорят: коровница, молоком торгует, такая скря-а-га! Схватила, как когтями, три пирожка и зернистой икры черпнула – официант даже закосился. Женька шипит: "Карга, под шаль пирожок спустила, мешок у ней!" Фирсанов приглашает: "В буфетик для аппетиту… все мужские персоны там". Идем сардинки попробовать, а там и не подойти, такое звяканье: мясники, булочники, мучники… Прасолов голос слышно: "Глебыч… огорчимся?.." Иван Глебыч чокается со всеми, подергивает пенсне и очень бледный. Хлобыстов сига гложет, пальцы всё о портьеру обтирает. И Муравлятников, и Баталов – все с тарелочками, едят, на окошке буфет устроили, из графинчика наливают. Учитель рисования – подшофе[11], козлиной бородкой дергает, притоптывает все ножкой. Протодьякон Примагентов в углу засел, все его ублажают: надо ему загрунтоваться, "многолетие" будет возглашать. Огромный, страшно даже смотреть, как ест. Голосом лампы тушит! Женька просит какого-то: "Пропустите, пожалуйста, закусить", а тот ему: "А в котором классе?" Фирсанов углядел – сиротами мы стоим – нам по килечке положили и балычка. Прасол манит Фирсанова: "Видал, бычки-то мои, бодаться уж начинают, – на завитых пареньков из практической академии, запасные шафера которые, – женить скоро тебя возьму".
Слышим – "Черномора" тарахают, – и нет Фирсанова. Валят гуртом, притиснули нас в дверях. Иван Глебыч бежит вприпрыжку, прасол бухает в пол ногой – та… ра-ра… та… ра-ра… – под "Черномора", под барабан турецкий.
* * *
Отходит шумно "вечерний стол". Уже прочел по записочке Фирсанов – "за здоровье". За новобрачными – старушенцию: "за здоровье глубокоуважаемой родительницы…" какой-то… кажется, Епихерии Тарасьевны. Уже поднялся протодьякон и все покрывает рыком: "Многая… ле…т-та-а-а-а!.." Расхватывают на память "свадебные конфекты". Старушенция так и вцепилась коршуном, цапнула полной горстью. Еще кричат молодым: "Го-рько!.. Горь-ка-а!.." Молодые целуются. И вот "По улице мостовой…" играют, танцы сейчас начнутся. Иван Глебыч раскатывается, придерживая пенсне: "Господа кавалеры, ангажируйте дам!" За ним ковыляет прасол, плывет саженками. Фирсанов перехватывает мягко: "В стуколочку-с… отец протодьякон ожидают". В карточной уж трещат колоды.
"Невозвратное время…" – и вот Иван Глебыч с Феней – молодой танцевать не хочет, – "бычки" за ними, подхватили сестер Араповых; накручивает землемер Лощенову, экзекутор выписывает с Коровкиной, винтит с присядцем – фалдами подметает – козлоногий учитель рисования, подцепил рыбничиху Головкину – не обхватишь, сшибает стулья.
"Не шей ты мне, матушка, красный сарафан…" – кавалеры отводят дам в "прохладительное", к оршадам. Молодого утянули в стуколочку, по три рубля заклад. Иван Глебыч – без флёрдоранжа: нашли в буфете, Феня ему прикалывает. Он склоняется к ней и шепчет, она его ударяет веером. Обносят сливочным и фисташковым мороженым, несут подносы с мармеладом и пастилой – старушкам. Говорят – будут и пирожки с зернистой, протрясутся когда маленько. Старушенция задремала на диване. Женька шепчет: "На кресле мешок забыла, рябчики даже там… наплевал ей и пепельницу еще… А не щиплись!" Козлоногий зельтерской окатил кого-то, кричат: "Платье изгадили!"
Гремит: "Ах и сашки-канашки мои…" Иван Глебыч выносится на середину залы, мундир расстегнут: "Гран-ро-он!.. Ле-кавалье, ф-фет-ляшен!.." Говорят: "Шафер-то уж нагрелся". Козлоногий вырезывает вприсядку: "Сени новые, кленовые, решетчатые!" Скорняк всплескивает: "Ух ты-ы!.." Врываются вереницей из гостиной: Иван Глебыч, головой вниз, вытягивает Феню, за Феней – вот разорвут ее – головастый "бычок" с толстухой… "Тарелки" секут на хорах: "Ах вы, сени, мои сени…" – "бычки" скорняка подшибли, у каждого по две дамы, вниз головой несутся, бодаются – "ле-каввалье-э… шерше-во-да-амм!.." Около козлоногого гогочут, – какие-то рожи строит – нашептывает: "ах вы, сени, мои сени…" – "так приятель мой поет… и своей мордашке Фене…" – за хохотом не слышно.
"Вью-шки-и"!.. Музыканты полы ломают, бухает барабан: "Вери-вьюшки-вьюшки-вьюшки… – стучат по паркету каблуками, – на барышне башмачки… сафьяновые!.." Полугариха-сваха, в шали, ерзает на ноге: "Ах и что ты, что ты, я сама четвертой роты!.."
Бежим за другими в "прохладительный", допиваем оршады-лимонады, официант даже удивляется: "И как вас только не разорвет!" Фенечка раскраснелась, откинулась на спинку, веером на себя, смеется… Иван Глебыч, зеленый, волосы на лбу слиплись, глаза рыбьи какие-то, галстук мотается, пенсне упало, – за руку все ее, чего-то шепчет, качается. Дамы шушукаются: "Страмота какая, лезет прямо при публике!.. Чего ж молодому-то скажут?" Экзекутор посмеивается: "Клещами не оторвешь, сотенки скорняковы продувает. В любви везет… протодьякон всем там намноголетил". Иван Глебыч совсем склоняется, а Феня веером его все, хохочет – с шампанского, говорят, от непривычки. Аралиха так и ахает: "До безобразия дойтить может!" Иван Глебыч дергает Феню за руку и кричит: "Уйдем от них!.. Ту-да… где зреют апе…льси-ны… и л-ли…моны!.." Феня старается вырвать руку, прижалась к столу, а он все тянет. Козлоногий топает на него: "Вы пья-ны!.. Извольте оставить молодую… особу!" Иван Глебыч не отпускает Феню, качается, вскидывает пенсне: "К черту… пьяней меня…" Кричат: "Не выражайтесь при дамах!.. Позовите же молодого!.. Безобразие!.." Фирсанов упрашивает: "Прошу вас, бала не страмите… вас ждут в буфете…" Иван Глебыч выхватывает шпагу: "Прочь, хамы!.." Молодой схватывает сзади, Фирсанов вырывает шпагу и отдает косоглазому. Косоглазый кричит официантам: "Убрать пьяного нахала!" Феня… глаза такие, будто чего-то увидала, вся бледная, руками отстраняет… кричит: "Да что же это?!" – ее подхватывают. Официанты тащат Ивана Глебыча. Он кричит: "Хамы!.. Мою шпагу!.. Погубили жизнь!.." Чтобы не слышно было, музыканты играют "Сени". Косоглазый размахивает шпагой – и в форточку! "Вот его место, на мостовой!" Мы проскальзываем на лестницу, сбегаем и смотрим кверху. Ивана Глебыча волокут с площадки, торчит манишка, пенсне разбили. Он вырывается и вопит: "Молодую жизнь… хамы… на дуэль… темное царство!.." Косоглазый вверху кричит: "Дайте ему, скотине!" Мне жалко Ивана Глебыча… И вот я слышу – будто знакомый голос, баском таким: "Веселенькая свадьба!"
Возле зеленой двери – он, писатель! В сером пиджаке, в пенсне с грустно-усмешливой улыбкой. Кто-то еще за ним. Женька меня толкает: "Там он… смотри…" – но дверь закрылась.
* * *
После мы прочитали на карточке: "Антон Павлович Чехов, врач". Он жил внизу, под вывеской "Для свадеб и балов". Он видел! Может быть, и нас он видел. Многое он видел. Думал ли я тогда, что многое и я увижу "веселенького" – свадеб, похорон, всего. Думал ли я тогда, что многое узнаю, в душу свою приму, как все, обременяющее душу, – для чего?..
Сентябрь, 1934 г.
Алемон.
|
|
