Блок А.А. Незнакомка

Образ блоковской Незнакомки в стихотворении Георгия Иванова [6] «Свободен путь под Фермопилами»

Стихотворение «Свободен путь под Фермопилами» было опубликовано в «Новом Журнале» в 1957 году.

Свободен путь под Фермопилами[7]
На все четыре стороны.
И Греция цветет могилами,
Как будто не было войны.

А мы – Леонтьева и Тютчева[8]
Сумбурные ученики –
Мы никогда не знали лучшего,
Чем праздной жизни пустяки.

Мы тешимся самообманами,
И нам потворствует весна,
Пройдя меж трезвыми и пьяными,
Она садится у окна.[9]

«Дыша духами и туманами,
Она садится у окна».
Ей за морями-океанами
Видна блаженная страна:[10]

Стоят рождественские елочки,[11]
Скрывая снежную тюрьму.
И голубые комсомолочки,
Визжа, купаются в Крыму.

Они ныряют над могилами,
С одной – стихи, с другой – жених...[12]
...И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них.[13]

Постепенно нарастающая блоковская линия в стихотворении разрешается видением «блаженной страны» (у Блока в «Незнакомке» – «и вижу берег очарованный / и очарованную даль»).

В стихотворении Блока видение дальнего берега явно противопоставлено картине уродливого мира, тогда как у Иванова о том мире, откуда «блаженная страна» видна, не сказано вообще ничего. То есть сказано в первой строфе, но это взгляд сверху, на некое общеевропейское состояние свободы на все четыре стороны, а вот о своем собственном, конкретном, эмигрантском бытии Иванов не говорит ни слова, так, словно, никакого бытия и нет. Вернее, всё, что есть – это не внешние обстоятельства, а жизнь внутренняя, жизнь души. В этом смысле с новой силой светится блоковское «она садится у окна» – всё дальнейшее видение будет «сквозь тусклое стекло», с акцентом не столько на гадательности нашего видения, сколько на том, что оно – внутреннее, а не внешнее.

Фольклорное «морями-океанами» указывает и на расстояние (далеко-далеко), и на русскость, и на сказочность видения – блаженная страна находится где-то там, «за морем-океаном, в тридесятом царстве, тридевятом государстве. После двоеточия – описание самой блаженной страны, не названной по имени – а имени и не нужно, потому что уже прозвучал голос Блока, уже прозвучал и фольклорный зачин «за морями-океанами».
Из «всеобщей родины», из новоевропейского мира, путь ведет в Россию, и этот путь – внутренний – сродни умному зрению (и тем отлично это видение от блоковского, где до конца не ясно – то ли это прозрение, то ли пьяный бред – у Иванова «пройдя меж трезвыми и пьяными» – не только очаровательная неточность воспоминания, но и указание на некую абсолютность видения).

Эпитет блаженная поясняется в следующих строках:
Стоят рождественские елочки,
Скрывая снежную тюрьму.
И голубые комсомолочки
Визжа, купаются в Крыму.

Они ныряют над могилами,
С одной – стихи, с другой – жених.

Кажется, что в двух первых стихах речь идет о блаженном неведении – не случайно рождественские елочки снежную тюрьму скрывают. В этом смысле зима первых двух стихов может трактоваться и как символ смерти («чистейший саван зимы, заметающей жизнь»). Но не только, ведь почти всегда у Иванова зима – это воспоминание о доме, о русском снеге, в отличие от «благодатного юга».

Стоит обратить внимание на то, что и в отношении «эмигрантской были» Иванов использует эпитет блаженный, который в контексте изгнания отсылает, скорее, к посмертному существованию, нежели к земному раю.

Мне кажется, что «блаженная страна» отсылает и к блаженному неведению, и к блаженному видению, и блаженству в простом смысле счастья (голубые комсомолочки).

Вот и рождественские елочки напоминают о светлом празднике, о том празднике, который, по словам Блока, был воспоминанием о золотом веке, о чувстве домашнего очага.

Праздник Рождества был светел в русских семьях, как елочные свечки, и чист, как смола. На первом плане было большое зеленое дерево и веселые дети; даже взрослые, не умудренные весельем, меньше скучали, ютясь около стен. И всё плясало – и дети и догорающие огоньки свечек.

Именно так чувствуя этот праздник, эту непоколебимость домашнего очага, законность нравов добрых и светлых, – Достоевский писал (в «Дневнике писателя», в 1876 г.) рассказ «Мальчик у Христа на елке». Когда замерзающий мальчик увидел с улицы, сквозь большое стекло, елку и хорошенькую девочку и услышал музыку, – это было для него каким-то райским видением; как будто в смертном сне ему привиделась новая и светлая жизнь.

В стихотворении Иванова райское видение, новая светлая жизнь соседствует со смертью, точно так же, как в первой строфе Греция «цветет могилами». При этом, самих голубых комсомолочек вряд ли можно расценивать, как олицетворение мирового зла.

Получается, что картина блаженной страны противопоставлена картине европейского мира в первой строфе: там свобода «на все четыре стороны», здесь – тюрьма. Но эти картины и похожи: и там, и там – забвение о смерти, о героической гибели («цветение могил» и «ныряют над могилами» – кстати, снова отсылка к Тютчеву – «под вами могилы – молчат и оне»).

В 1949 году Иванов иначе опишет эту «снежную тюрьму»:

Россия тридцать лет живет в тюрьме,
На Соловках или на Колыме.

И лишь на Колыме и Соловках
Россия та, что будет жить в веках.

В стихотворении «Свободен путь под Фермопилами» всё тот же образ «снежной тюрьмы», но «всё остальное» – уже не «планетарный ад», а купающиеся в Крыму комсомолочки. Вряд ли можно согласиться с прямодушным утверждением Кирилла Померанцева: «Русская молодежь неповинна в грехах родителей и не ведает, что живет в тюрьме. Лишенный собственных своих радостей, поэт радовался за нее». Радости в этих строках, на мой взгляд, нет и в помине. Но есть в них нежность. И уменьшительные суффиксы, и сама рифма елочки/комсомолочки вкупе с эпитетом голубые, скорее, указывает на блаженство неведения и невинности, чем на «холод и мрак» наступивших дней.

В заключительной строфе та же картина:

Они ныряют над могилами,
С одной – стихи, с другой – жених…

«Ныряют над могилами» – в том числе, над могилами белогвардейскими, а стихи и жених в следующей строке – это всё то же указание на невинность жизни, на юность, на любовь (точнее – весну, влюбленность). Примечательно, что именно «стихи», а не что-нибудь еще, но ведь «стихи» – это из той самой, невозможной и невозвратимой, русской жизни.

Заключительные строки стихотворения возвращают нас к тому, с чего оно начинается – Фермопильскому сражению:

…И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них.

Круг истории замыкается, и эта кольцевая структура не случайна – взгляд сверху обнимает целое, но само целое – не в отвлеченной идее, а в конкретном, то есть, в личности (и того, кто погиб, и того, кто видит это – «а мы»). Мы можем проследить это движение в самом стихотворении: от «всеобщей родины» и картины послевоенного, европейского мира в первой строфе, к внутренней жизни сумбурных учеников Леонтьева и Тютчева – надежде (третья строфа), которой видится «блаженная страна» – т.е. русская Греция – новая Россия (четвертая строфа) – к личности (Леонид под Фермопилами) и утверждению неслиянности и нераздельности самой истории – личной и всеобщей – «конечно, умер и за них».

Безнадежная борьба под Фермопилами оканчивается поражением и гибелью спартанцев. Сама греко-персидская война будет закончена несколько десятилетий спустя подписанием мирного договора, вполне благоприятного для Эллады, но и дни Эллады сочтены – в современной Греции только развалины напоминают о «золотом веке».

Стихотворение Георгия Иванова – это, в сущности, однозначный и бескомпромиссный ответ на тот вопрос, которым задаются «не сумбурные» ученики Константина Леонтьева: «Нынешняя Россия мне ужасно не нравится. Не знаю, стоит ли за нее или на службе ей умирать?». Нет сомнения, что «нынешняя Россия» – снежная тюрьма – не особенно нравится и Георгию Иванову. Тем сильнее звучит утверждение «конечно, умер и за них».

6. Георгий Владимирович Ива́нов (1894 – 1958) – русский поэт, прозаик и публицист, переводчик, критик. Один из крупнейших поэтов русской эмиграции.
Первая серьезная публикация в 1910 году, в петербургском еженедельнике «Все новости литературы, искусства, театра, техники и промышленности» были напечатаны 2 стихотворения «Осенний брат» («Он – инок. Он – Божий») и «Икар». Предположительно в этот же период познакомился с А. А. Блоком. О встрече с Г. Ивановым 18 ноября 1911 года имеется запись в блоковском дневнике: «...я уже мог сказать ему... о Платоне, о стихотворении Тютчева, о надежде так, что он ушел другой, чем пришел». Примечательно слово «уже», свидетельствующее о прогрессе в подобных беседах. Несколькими днями раньше (14 ноября) Блок записывает в дневник стихотворение Тютчева «Два голоса» (это стихотворение – призыв к мужеству в безнадежной борьбе перед лицом неизбежной гибели, которую можно рассматривать как поражение или же как победный венец). (вернуться)

7. Свободен путь под Фермопилами – стихотворение, как отмечается в комментарии к собранию стихотворений Г. Иванова, подготовленном А. Ю. Арьевым, было впервые опубликовано в нью-йоркском «Новом журнале» в 1957 году (Кн. XLVIII. C. 99–100), однако, по свидетельству К. Д. Померанцева, существовало уже в 1955 году [Померанцев 1986: 32].
Антитеза, содержащаяся в первых двух строках текста Свободен путь под Фермопилами /На все четыре стороны, – это риторическая доминанта стихотворения.
Фермопилы – горный проход на границе Фессалии и Средней Греции, место сражения греков с персами в 480 году до н. э., в ходе которого погиб отряд из 300 спартанцев, возглавляемый царем Леонидом (Леонид I, правил в 491–480 годах до н. э.).
C. Г. Бочаров называет Фермопилы символом и отмечает сразу две антитезы: «Свободен путь под Фермопилами… Но Фермопилы – это имя-символ несвободного пути, с которого началась героическая история человечества. Фермопилы – это имя-символ борьбы и сопротивления, непроходимая точка на карте — пространственный образ, прямо обратный свободе движения по карте на все четыре стороны».
В стихотворении путь под Фермопилами, который представлял собой проход между морем и горами в шестьдесят шагов ширины, свободен «на все четыре стороны». Этот фразеологизм отсылает к старинному обычаю франков – «при освобождении раба, ставить его на перекрестке, ведущем на четыре стороны со словами: «пусть будет свободен и идет куда хочет» (словарь Михельсона).
В первой строфе, представляющей собой взгляд на историю европейской части мира («всеобщей родины»), два утверждения: путь свободен – но на все четыре стороны, Греция цветет могилами – как будто не было войны. Это картина послевоенного мира, взгляд сверху.
Безнадежная борьба, символом которой являются Фермопилы, не потому безнадежна, что ведет героя к гибели (вспомним стихотворение Тютчева «Два голоса»), а потому, что свободному на все четыре стороны миру нет дела до этой гибели.(вернуться)

8. Леонтьева и Тютчева /Сумбурные ученики – говоря об учителях, поэт вспоминает два имени – Ф. И. Тютчева и К. Н. Леонтьева.
Тютчев-поэт важен для поэтов Серебряного века как один из главнейших предшественников русского символизма.
Тютчев и Леонтьев упомянуты здесь как исторические мыслители. А. Арьев в комментарии к стихотворению отмечает: «Двух русских оппозиционеров-консерваторов, Тютчева и Константина Николаевича Леонтьева (1831–1891), прозаика, православного мыслителя с уклоном в историософию, несомненно можно причислить к „учителям“ Г. И., особенно значимым в эмигрантские годы. О Леонтьеве, единственном из философов, Г. И. написал статью „Страх перед жизнью“ (1932)».
Для характеристики своего ученичества поэт использует эпитет сумбурные, то есть непоследовательные, мятущиеся. (вернуться)

9. ...Она садится у окна. – третья строфа вводит в стихотворение блоковскую «Незнакомку», переводит повествование в план настоящего (…тешимся самообманами…): «шлейф» Серебряного века дотягивается до второй половины века XX.
Первая перекличка с блоковской «Незнакомкой», которая улавливается с первых же строк ивановского стихотворения, – это перекличка ритмическая. Стихотворение «Свободен путь под Фермопилами…» и «Незнакомка» имеют одинаковое метрико-строфическое строение (4-стопный ямб с дактилическими и мужскими окончаниями A’bA’b).
Блоковский текст «организует» две центральные строфы стихотворения, скрепленные сквозными рифмами (самообманами – пьяными – туманами – океанами; весна – окна – окна – страна). Далее в третьей строфе появляется символический противоречивый образ весны, который также восходит к Блоку.
Весна оказывается способной на огромном расстоянии узреть сегодняшнюю родину поэта – Советскую Россию, которая видится блаженной страной. Значительная дистанция, существующая между поэтом и Россией, подчеркивается фольклорным плеоназмом за морями-океанами (здесь также можно усмотреть гиперболу: Франция и Россия находятся на одном континенте). (вернуться)

10. ...Видна блаженная страна... – строки 15–16 содержат реминисценцию из стихотворения Н. М. Языкова «Пловец» (Там за далью непогоды / Есть блаженная страна) и новую аллюзию на блоковский текст (И вижу берег очарованный / И очарованную даль).
Уже в этой последней аллюзии заложена двойственность образа блаженной страны: с одной стороны, у Блока берег очарованный и очарованная даль – нечто позитивное, подлинное, своего рода реализация лозунга «a relibus ad realiora» ("от реального к реальнейшему", лозунг, выдвинутый теоретиком русского символизма, Вячеславом Ивановым). Но, вместе с тем, эти образы неразрывно связаны с присутствующей в блоковской «Незнакомке» темой обмана, чего-то кажущегося и иллюзорного (Иль это только снится мне?). (вернуться)

11. Стоят рождественские елочки... – строки 17–22, рисующие картины «потусторонней» советской жизни, наполнены антитетичными образами.
Во-первых, противопоставлены друг другу зимний пейзаж в строках 17–18 и летний в строках 19–20.
В семнадцатой строке появляется один из атрибутов зимы – елка, «реабилитированная» к 1936 году, – но уже не как рождественская, а как «новогодняя» или «советская» (поэтому слово рождественские можно интерпретировать как метонимический эпитет). За идиллическим образом елочек (уменьшительно-ласкательный суффикс выдает особое трепетное отношение к «увиденному»; ср. иное звучание сходных строк О. Э. Мандельштама: Сусальным золотом горят / В лесах рождественские елки), однако, скрывается снежная тюрьма. Образ тюрьмы можно интерпретировать как метафору Советской России (ср. возникший еще в середине XIX века афоризм «Россия – тюрьма народов»), снежная – метонимический эпитет.
Столь же противоречива и картина летней жизни. Купающиеся в Крыму комсомолочки (снова уменьшительно-ласкательный суффикс) наделены эпитетом голубые, который можно интерпретировать как метонимический (комсомолочки купаются в голубом море), но можно и увидеть в нем шлейф символических значений. Ср., например, интерпретацию К. Д. Померанцева: «„голубые комсомолочки“, то есть именно голубые, чистые – те молодые русские души, которых еще не успел отравить бездушный марксистский коммунизм». Добавим к этому еще одну вероятную перекличку с блоковской «Незнакомкой»: И очи синие бездонные / Цветут на дальнем берегу. (вернуться)

12. Они ныряют над могилами... – в строке 21 метонимия могилами "местом смерти белых офицеров", над которыми ныряют ничего не подозревающие комсомолочки, вводит в текст новый хронотоп – Крым времен Гражданской войны, последний оплот русского белого движения.
Слово могилами отсылает нас к первой строфе стихотворения; перекличка между строфами осуществляется и на рифменном уровне – при помощи повторяющихся в первой и последней строфах женских рифм, построенных по принципу хиазма (Фермопилами – могилами, могилами – Фермопилами).
Таким образом, создается кольцевая композиция стихотворения и происходит соположение Крыма и Фермопил, а через это России и Греции в целом: во-первых, Фермопилы и Перекопский перешеек Крыма сходны как географические объекты (и то, и другое – узкие полосы земли, соединяющиеся с «большой землей»), во-вторых, оба места – это точки военных и национальных катастроф, символы сопротивления, закончившегося множеством могил. (вернуться)

13. Последние две строки, подводящие итог грандиозным размышлениям поэта о России и мировой истории, отделены от всего предшествующего текста многоточием.
К. Д. Померанцев в воспоминаниях о Г. Иванове, предлагая свою интерпретацию, делает акцент на приятии поэтом той жизни: «Русская молодежь неповинна в грехах родителей и не ведает, что живет в тюрьме. Лишенный собственных своих радостей, русский поэт радовался за нее». (вернуться)