Бродский И.А. Стихотворения. От окраины к центру

1. "Часть речи" – название цикла стихотворений Иосифа Бродского, созданного в 1975—1976 гг. Этот цикл дал название книге стихотворений, вышедшей в 1977 г. в издательстве Ардис. Одноименный, но кардинально отличный по составу сборник избранных стихов поэта был издан в 1990 году в СССР.
Перевод цикла «Часть речи» на английский, сделанный при участии и под редакцией Бродского, включил 15 из 20 стихотворений цикла, порядок которых был также изменен по сравнению с русским оригиналом.
Книга «Часть речи», изданная в 1977 г, включила в себя стихотворения, написанные в последние месяцы жизни поэта на родине и в первые годы эмиграции: с 1972 по 1976. Причиной такого объединения было то, что, по мнению Бродского, на рубеже 1971/72 годов в его поэзии произошли глубокие качественные изменения, во многом определившие новый период его творчества.
По словам Льва Лосева, Бродский «гордился названием книги и включенного в неё одноименного цикла. Мысль о том, что созданное человеком, его „часть речи“, больше, чем человек как биологическая особь или социальная единица, была Бродскому очень дорога. То же название он дал позднее первому репрезентативному сборнику избранных стихов, вышедшему на родине. <…> „Часть речи“ отличается от остальных сборников Бродского тем, что отдельные стихотворения составляют меньшинство. Основной объём — это четыре цикла („Письма римскому другу“, „Двадцать сонетов к Марии Стюарт“, „Мексиканский дивертисмент“ и „Часть речи“)».
Е. Семёнова называет цикл «Часть речи» новой разновидностью русской поэмы XX века. Л. Лосев считает, что цикл носит характер лирического дневника. (вернуться)

2. "На смерть Жукова" – в 1974 году Иосиф Бродский пишет стихотворение “На смерть Жукова”, герою Великой Отечественной войны маршалу Георгию Константиновичу Жукову (1896–1974). Через два года после того, как поэт вынужден был покинуть Советский Союз, вряд ли кто-нибудь мог ожидать от него обращения к подобной теме.
Соломон Волков в беседе с Бродским говорит о том, что это стихотворение стоит “особняком” в его творчестве, так как “восстанавливает давнюю русскую традицию, восходящую еще к стихотворению Державина „Снигирь”, которое является эпитафией другому великому русскому полководцу — Суворову”.
Стихотворение начинается с описания похоронной процессии:
Вижу колонны замерших внуков,
гроб на лафете, лошади круп.
Глагол “вижу”, которым поэт начинает повествование, через несколько строк повторяется в стихотворении. Повторения занимают особое место в поэтическом языке Бродского.
Описываемая ситуация – это результат воображения поэта, так как среди участников похорон его не было и не могло быть в то время. Не было и Колонного зала, образ которого возникает у многих при интерпретации “колонн замерших внуков” в первой строфе стихотворения Бродского. По воспоминаниям очевидцев, “власти предержащие побаивались его даже мертвого. ‹…› В пожарном порядке закрыли „на ремонт” Колонный зал Дома союзов, где обычно (по меркам разных времен) проходили прощания с выдающимися людьми”.
Обращение Бродского к образу маршала Жукова, торжественный тон повествования заставляли вольно или невольно прочитывать стихотворение как апофеоз Советской России. С другой стороны, почему именно “советской”? Стихотворение посвящено той России, которая была у Бродского, “советская” или любая другая, она оставалась для него единственно возможной — такой, какой раз и навсегда вошла в его жизнь при рождении. Не только “На смерть Жукова”, но и вся гражданская лирика Бродского наследует традиции русской классической литературы, в ней выражается позиция поэта — патриота своего отечества. Представление о себе как о части общности “мы” присутствует во многих стихотворениях Бродского. (вернуться)

3. "громко свисти, на манер снегиря" – звучит то имя, которое вслух не называет Бродский. Размер стихотворения, его маршевый ритм, снегирь, запорхнувший в последнюю строчку – прямые указания.
В 1800 году на смерть великого русского полководца написал стихотворение "Снигирь" Державин: «Что ты заводишь песню военну, флейте подобно, милый снигирь?» (у Державина птица – через "и").
Бродский сравнивает Жукова с Суворовым. Генералиссимус Державина и маршал Бродского могут поменяться местами. О ком написано в «Снигире»: «Скиптры давая, зваться рабом»? Это же те скипетры, которые сохранил Жуков для Сталина и Хрущева и за это был отправлен в Одесский округ в 46-м и в отставку в 58-м. Не сходное ли русское имя вписано в историю подавления Польского восстания 1794 года и Венгерского восстания 1956 года? После победного шествия по покоренной Варшаве Суворов получил фельдмаршала, Жуков в 56-м вошел в Политбюро. Что не помешало одного – через три, другого – через два года убрать от дел. (вернуться)

4. "На смерть друга" – в 1973 году разнесся слух о смерти С.Чудакова и Бродский направил ему на тот свет послание — весть оказалась ложной, что было вполне в стиле Чудакова с его непредсказуемой эфемерностью.
“Русский Вийон” — назвал Чудакова Олег Михайлов в одноименном очерке, опубликованном в журнале “Новая Россия”.
Сергей Иванович Чудаков (31 мая 1937, Москва — 26 октября 1997, там же) — русский поэт и журналист. Наиболее ранние датированные стихи Чудакова написаны были в 1956 году. В декабре 1959 года подборка его стихотворений была опубликована Александром Гинзбургом в самиздатском журнале «Синтаксис». Впоследствии Чудаков не предпринимал попыток напечататься ни в СССР, ни на Западе, но его стихи пользовались известностью и популярностью среди неофициальных поэтов Москвы и Ленинграда. Стихи Чудакова любил Иосиф Бродский. Это подтверждается тем, что в 1973 г. Бродский откликнулся на слухи о гибели С. Чудакова (якобы замёрзшем в подъезде) стихотворением «На смерть друга». (вернуться)

5. "От окраины к центру" – стихотворение создано в 1962 году.
Рассказывая о детских годах Бродского, Лев Лосев пишет: “Если принять Преображенскую площадь за центр, то внутри круга, описываемого радиусом получасовой прогулки, оказываются Летний сад, Инженерный замок, Эрмитаж, Таврический сад, Смольный монастырь и почти все места, связанные со значительными событиями жизни Бродского, — школы, где он учился, дома, где жили друзья, Дом писателей на Шпалерной, место его поэтических триумфов и источник интриг против него. А за Литейным мостом место его первой работы, завод «Арсенал», и второй — областная больница. Там же тюрьма «Кресты», где он сидел в 1964 году. Совсем рядом с домом, в двух кварталах, внутренняя тюрьма ленинградского управления Комитета госбезопасности, где он провёл два дня после второго ареста в 1962 году. Ещё ближе сам «Большой дом», откуда за поэтом шпионили”.
Фрагмент из стихотворения Бродского «От окраины к центру» положен на музыку и исполняется Светланой Сургановой (Группа "Сурганова и Оркестр").
См. об этом стихотворении ниже: Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. (вернуться)

6. "Римские элегии" – комментарий Бродского: «Наиболее подлинное, что написано Гете — это "Римские элегии". Он молодым приезжает из своей монструозной ситуации в Италию и шастает по Италии, у него возникает роман с какой-то, видимо, просто путаной. Но вот тут-то он и пишет свои самые подлинные стихи. Пишет гекзаметром и рассказывает о том, как выстукивает ритм на ее позвоночнике, ведет счет слогов. Валяется с ней и сочиняет стишки — и это замечательно.
Я решил, в 80-м году, кажется, что напишу цикл стихотворений о Риме, но не знал, как назвать. И подумал: назову «Римские элегии». Если это вызов, пусть будет вызов, но только я не знаю, кому. Это правда Рим и это правда элегии.
Посвящены они Бенедетте Кравиери; она — внучка Бенедетто Кроче. Занимается французской литературой XVII века, замечательная женщина когда я приехал в Американскую академию в Рим, она была моим Вергилием. Бенедетта — одно из самых лучших моих человеческих приобретений в жизни.
Героиня "Пьяцца Маттеи" была ее подружкой. "Две молодых брюнетки" — это она и Микелина в библиотеке мужа Бенедетты. А начинается с квартиры Микелины, и потом она сама возникает.
"Красное дерево" — это как раз китайские древности отца Микелы» (ПМ).
…пчел, позабывших расположенье ульев… См. комментарий к стихотворению «О, если бы птицы пели…».
Да и они в ломаном "р" еврея / узнают себя тоже… Постоянно повторяющийся у Бродского мотив картавости здесь, как и во многих других случаях, выражает идею руин, как культурного феномена. Картавое произнесение звука р в слове развалины создает дополнительную связь между тем, как слово звучит, и что оно значит, т. е. то, о чем говорится, иллюстрируется тем, как говорится: римские руины сравниваются с "разрушением", "порчей" звука.
…как только может мечтать обломок… Г. А. Левинтон отмечает, что эта строчка может быть связана со стихотворением И. Анненского «Я на дне, я печальный обломок» (Левинтон Г. Смерть поэта: Иосиф Бродский // Иосиф Бродский: Творчество, личность, судьба: Итоги трех конференций. СПб., 1998. С. 206). (вернуться)

Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским
Глава 1. Детство и юность в Ленинграде
(о стихотворении "От окраины к центру")

СВ: В ваших стихах, практически с самого начала, очень нетрадиционный взгляд на Петербург. Это как-то связано с географией вашего детства?

ИБ: Что вы имеете в виду?

СВ: Уже в ваших ранних стихах Петербург – не музей, а город рабочих окраин.

ИБ: Где вы нашли такое?

СВ: Да хотя бы, к примеру, ваше стихотворение "От окраины к центру", написанное, когда вам было чуть больше двадцати. Вы там описываете Ленинград как "полуостров заводов, парадиз мастерских и аркадию фабрик".

ИБ: Да, это Малая Охта! Действительно, есть у меня стихотворение, которое описывает индустриальный Ленинград! Это поразительно, но я совершенно забыл об этом! Вы знаете, я не в состоянии говорить про свои собственные стихи, потому что не очень хорошо их помню.

СВ: Это стихотворение для своего времени было, пожалуй, революционным. Потому что оно заново открывало официально как бы несуществующую – про крайней мере, в поэзии – сторону Ленинграда. Кстати, как вы предпочитали называть этот город – Ленинградом, Петербургом?

ИБ: Пожалуй, Питером. И для меня Питер – это и дворцы, и каналы. Но, конечно, мое детство предрасположило меня к острому восприятию индустриального пейзажа. Я помню ощущение этого огромного пространства, открытого, заполненного какими-то не очень значительными, но все же торчащими сооружениями...

СВ: Трубы...

ИБ: Да, трубы, все эти только еще начинающиеся новостройки, зрелище Охтинского химкомбината. Вся эта поэтика нового времени...

СВ: Как раз можно сказать, что это, скорее, против поэтики нового, то есть советского, времени. Потому что задворки Петербурга тогда просто перестали изображать. Когда-то это делал Мстислав Добужинский...

ИБ: Да, арт нуво!

СВ: А потом эта традиция практически прервалась. Ленинград – и в изобразительном искусстве, и в стихах – стал очень условным местом. А читающий ваше стихотворение тут же вспоминает реальный город, реальный пейзаж – его краски, запахи.

ИБ: Вы знаете, в этом стихотворении, насколько я сейчас помню, так много всего наложилось, что мне трудно об этом говорить. Одним словом или одной фразой этого ни в коем случае не выразить. На самом деле это стихи о пятидесятых годах в Ленинграде, о том времени, на которое выпала наша молодость. Там даже есть, буквально, отклик на появление узких брюк.

СВ: "... Возле брюк твоих вечношироких"?

ИБ: Да, совершенно верно. То есть это как бы попытка сохранить эстетику пятидесятых годов. Тут многое намешано, в том числе и современное кино – или то, что нам тогда представлялось современным кино.

СВ: Это стихотворение воспринимается как полемика с пушкинским "... Вновь я посетил...".

ИБ: Нет, это скорее перифраза. Но с первой же строчки все как бы ставится под сомнение, да? Я всегда торчал от индустриального пейзажа. В Ленинграде это как бы антитеза центра. Про этот мир, про эту часть города, про окраины, действительно, никто в то время не писал.

СВ: Ни вы, ни я, Питер уже много лет не видели. И для меня лично Питер – вот эти стихи...

ИБ: Это очень трогательно с вашей стороны, но у меня эти стихи вызывают совершенно другие ассоциации.

СВ: Какие?

ИБ: Прежде всего, воспоминания об общежитии Ленинградского университета, где я "пас" девушку в то время. Это и была Малая Охта. Я все время ходил туда пешком, а это далеко, между прочим. И вообще в этом стихотворении главное – музыка, то есть тенденция к такому метафизическому решению: есть ли в том, что ты видишь, что-либо важное, центральное? И я сейчас вспоминаю конец этого стихотворения – там есть одна мысль... Да ладно, неважно...

СВ: Вы имеете в виду строчку "Слава Богу, что я на земле без отчизны остался"?

ИБ: Ну да...

СВ: Эти слова оказались пророческими. Как они у вас выскочили тогда, в 1962 году?

ИБ: Ну, это мысль об одиночестве... о непривязанности. Ведь в той, ленинградской топографии – это все-таки очень сильный развод, колоссальная разница между центром и окраиной. И вдруг я понял, что окраина – это начало мира, а не его конец. Это конец привычного мира, но это начало непривычного мира, который, конечно, гораздо больше, огромней, да? И идея была в принципе такая: уходя на окраину, ты отдаляешься от всего на свете и выходишь в настоящий мир.

СВ: В этом я чувствую какое-то отталкивание от традиционного декоративного Петербурга.

ИБ: Я понимаю, что вы имеете в виду. Ну, во-первых, в Петербурге вся эта декоративность носит несколько безумный оттенок. И тем она интересна. А во-вторых, окраины тем больше мне по душе, что они дают ощущение простора. Мне кажется, в Петербурге самые сильные детские или юношеские впечатления связаны с этим необыкновенным небом и с какой-то идеей бесконечности. Когда эта перспектива открывается – она же сводит с ума. Кажется, что на том берегу происходит что-то совершенно замечательное.

СВ: Та же история с перспективами петербургских проспектов – кажется, что в конце этой длинной улицы...

ИБ: Да! И хотя ты знаешь всех, кто там живет, и все тебе известно заранее – все равно, когда ты смотришь, ничего не можешь с этим ощущением поделать. И особенно это впечатление сильно, когда смотришь, скажем, с Трубецкого бастиона Петропавловской крепости в сторону Новой Голландии вниз по течению и на тот берег. Там все эти краны, вся эта чертовщина.

СВ: Страна Александра Блока...

ИБ: Да, это то, от чего балдел Блок. Ведь он балдел от петербургских закатов, да? И предрекал то-се, пятое-десятое. На самом деле главное – не в цвете заката, а в перспективе, в ощущении бесконечности, да? Бесконечности и, в общем, какой-то неизвестности. И Блок, на мой взгляд, со всеми своими апокалиптическими видениями пытался все это одомашнить. Я не хочу о Блоке говорить ничего дурного, но это, в общем, банальное решение петербургского феномена. Банальная интерпретация пространства. (вернуться)

Иосиф Александрович Бродский (1940-1996)