Есенин Сергей Александрович
(1895–1925)
МОСКВА КАБАЦКАЯ[1] |
|
***
Всё живое особой метой[2]
Отмечается с ранних пор.
Если не был бы я поэтом,
То, наверное, был мошенник и вор.
Худощавый и низкорослый,
Средь мальчишек всегда герой,
Часто, часто с разбитым носом
Приходил я к себе домой.
И навстречу испуганной маме
Я цедил сквозь кровавый рот:
«Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму всё заживёт».
И теперь вот, когда простыла
Этих дней кипятковая вязь,
Беспокойная, дерзкая сила
На поэмы мои пролилась.
Золотая, словесная груда,
И над каждой строкой без конца
Отражается прежняя удаль
Забияки и сорванца.
Как тогда, я отважный и гордый,
Только новью мой брызжет шаг…
Если раньше мне били в морду,
То теперь вся в крови душа.
И уже говорю я не маме,
А в чужой и хохочущий сброд:
«Ничего! я споткнулся о камень,
Это к завтраму всё заживёт!»
Февраль 1922
***
Сторона ль ты моя, сторона![3]
Дождевое, осеннее олово.
В черной луже продрогший фонарь
Отражает безгубую голову.
Нет, уж лучше мне не смотреть,
Чтобы вдруг не увидеть хужего.
Я на всю эту ржавую мреть[4]
Буду щурить глаза и суживать.
Так немного теплей и безбольней.
Посмотри: меж скелетов домов,
Словно мельник, несет колокольня
Медные мешки колоколов.
Если голоден ты — будешь сытым,
Коль несчастен — то весел и рад.
Только лишь не гляди открыто,
Мой земной неизвестный брат.
Как подумал я — так и сделал,
Но увы! Все одно и то ж!
Видно, слишком привыкло тело
Ощущать эту стужу и дрожь.
Ну, да что же! Ведь много прочих,
Не один я в миру живой!
А фонарь то мигнет, то захохочет
Безгубой своей головой.
Только сердце под ветхой одеждой
Шепчет мне, посетившему твердь:
«Друг мой, друг мой, прозревшие вежды
Закрывает одна лишь смерть».
1921
***
Мир таинственный, мир мой древний,[5]
Ты, как ветер, затих и присел.
Вот сдавили за шею деревню
Каменные руки шоссе.
Так испуганно в снежную выбель[6]
Заметалась звенящая жуть…
Здравствуй ты, моя черная гибель,
Я навстречу к тебе выхожу!
Город, город, ты в схватке жестокой
Окрестил нас как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске волоокой,
Телеграфными столбами давясь.
Жилист мускул у дьявольской выи[7]
И легка ей чугунная гать.
Ну да что же! Ведь нам не впервые
И расшатываться и пропадать.
Пусть для сердца тягуче колко,
Это песня звериных прав!..
…Так охотники травят волка,
Зажимая в тиски облав.
Зверь припал… и из пасмурных недр
Кто-то спустит сейчас курки…
Вдруг прыжок… и двуногого недруга
Раздирают на части клыки.
О, привет тебе, зверь мой любимый!
Ты не даром даешься ножу!
Как и ты, я, отвсюду гонимый,
Средь железных врагов прохожу.
Как и ты, я всегда наготове,
И хоть слышу победный рожок,
Но отпробует вражеской крови
Мой последний, смертельный прыжок.
И пускай я на рыхлую выбель
Упаду и зароюсь в снегу…
Все же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу.
1921
***
Не ругайтесь! Такое дело![8]
Не торговец я на слова.
Запрокинулась и отяжелела
Золотая моя голова.
Нет любви ни к деревне, ни к городу,
Как же смог я её донести?
Брошу всё. Отпущу себе бороду
И бродягой пойду по Руси.
Позабуду поэмы и книги,
Перекину за плечи суму,
Оттого что в полях забулдыге
Ветер больше поёт, чем кому.
Провоняю я редькой и луком
И, тревожа вечернюю гладь,
Буду громко сморкаться в руку
И во всём дурака валять.
И не нужно мне лучшей удачи,
Лишь забыться и слушать пургу,
Оттого что без этих чудачеств
Я прожить на земле не могу.
1922
***
Я обманывать себя не стану,[9]
Залегла забота в сердце мглистом.
Отчего прослыл я шарлатаном?
Отчего прослыл я скандалистом?
Не злодей я и не грабил лесом,
Не расстреливал несчастных по темницам.[10]
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам.
Я московский, озорной гуляка.
По всему тверскому околотку
В переулках каждая собака
Знает мою лёгкую походку.
Каждая задрипанная лошадь
Головой кивает мне навстречу.
Для зверей приятель я хороший,
Каждый стих мой душу зверя лечит.
Я хожу в цилиндре не для женщин.
В глупой страсти сердце жить не в силе.
В нём удобней, грусть свою уменьшив,
Золото овса давать кобыле.
Средь людей я дружбы не имею.
Я иному покорился царству.
Каждому здесь кобелю на шею
Я готов отдать мой лучший галстук.
И теперь уж я болеть не стану.
Прояснилась омуть в сердце мглистом.
Оттого прослыл я шарлатаном,
Оттого прослыл я скандалистом.
1922
***
Да! Теперь решено. Без возврата[11]
Я покинул родные поля.
Уж не будут листвою крылатой
Надо мною звенеть тополя.
Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пес мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне Бог.
Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах.
А когда ночью светит месяц,
Когда светит… черт знает как!
Я иду, головою свесясь,
Переулком в знакомый кабак.
Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь, напролет, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.
Сердце бьется все чаще и чаще,
И уж я говорю невпопад:
— Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад.
Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пес мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне Бог.
1922
***
Снова пьют здесь, дерутся и плачут[12]
Под гармоники желтую грусть.
Проклинают свои неудачи,
Вспоминают московскую Русь.
И я сам, опустясь головою,
Заливаю глаза вином,
Чтоб не видеть в лицо роковое,
Чтоб подумать хоть миг об ином.
Что-то всеми навек утрачено.
Май мой синий! Июнь голубой!
Не с того ль так чадит мертвячиной
Над пропащею этой гульбой.
Ах, сегодня так весело россам,
Самогонного спирта — река.
Гармонист с провалившимся носом
Им про Волгу поет и про Чека.[13]
Что-то злое во взорах безумных,
Непокорное в громких речах.
Жалко им тех дурашливых, юных,
Что сгубили свою жизнь сгоряча.
Жалко им, что октябрь суровый
Обманул их в своей пурге.
И уж удалью точится новой
Крепко спрятанный нож в сапоге.
Где ж вы те, что ушли далече?
Ярко ль светят вам наши лучи?
Гармонист спиртом сифилис лечит,
Что в киргизских степях получил.
Нет! таких не подмять, не рассеять!
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты, Рассея моя… Рас…сея…
Азиатская сторона!
<1922>
***
(Этот текст содержит ненормативную лексику.
Содержание этого стихотворения некоторым читателям может показаться непристойным или оскорбительным.)
Пой же, пой. На проклятой гитаре[14]
Пальцы пляшут твои в полукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг.
Не гляди на ее запястья
И с плечей ее льющийся шелк.
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел.
Я не знал, что любовь — зараза,
Я не знал, что любовь — чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума.
Пой, мой друг. Навевай мне снова
Нашу прежнюю буйную рань.
Пусть целует она другова,
Молодая, красивая дрянь.
Ах, постой. Я ее не ругаю.
Ах, постой. Я ее не кляну.
Дай тебе про себя я сыграю
Под басовую эту струну.
Льется дней моих розовый купол.
В сердце снов золотых сума.
Много девушек я перещупал,
Много женщин в углах прижимал.
Да! есть горькая правда земли,
Подсмотрел я ребяческим оком:
Лижут в очередь кобели
Истекающую суку соком.
Так чего ж мне ее ревновать.
Так чего ж мне болеть такому.
Наша жизнь — простыня да кровать.
Наша жизнь — поцелуй да в омут.
Пой же, пой! В роковом размахе
Этих рук роковая беда.
Только знаешь, пошли их на хер…
Не умру я, мой друг, никогда.
<1923>
***
Эта улица мне знакома,[15]
И знаком этот низенький дом.
Проводов голубая солома
Опрокинулась над окном.
Были годы тяжелых бедствий,
Годы буйных, безумных сил.
Вспомнил я деревенское детство,
Вспомнил я деревенскую синь.
Не искал я ни славы, ни покоя,
Я с тщетой этой славы знаком.
А сейчас, как глаза закрою,
Вижу только родительский дом.
Вижу сад в голубых накрапах,
Тихо август прилег ко плетню.
Держат липы в зеленых лапах
Птичий гомон и щебетню.
Я любил этот дом деревянный,
В бревнах теплилась грозная морщь,
Наша печь как-то дико и странно
Завывала в дождливую ночь.
Голос громкий и всхлипень зычный,
Как о ком-то погибшем, живом.
Что он видел, верблюд кирпичный,
В завывании дождевом?
Видно, видел он дальние страны,
Сон другой и цветущей поры,
Золотые пески Афганистана
И стеклянную хмарь Бухары.
Ах, и я эти страны знаю.
Сам немалый прошел там путь.
Только ближе к родимому краю
Мне б хотелось теперь повернуть.
Но угасла та нежная дрема,
Все истлело в дыму голубом.
Мир тебе — полевая солома,
Мир тебе — деревянный дом!
1923
***
Мне осталась одна забава:[16]
Пальцы в рот и веселый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист.
Ах! какая смешная потеря!
Много в жизни смешных потерь.
Стыдно мне, что я в Бога верил.
Горько мне, что не верю теперь.
Золотые, далекие дали!
Все сжигает житейская мреть.
И похабничал я и скандалил
Для того, чтобы ярче гореть.
Дар поэта — ласкать и карябать,
Роковая на нем печать.
Розу белую с черною жабой
Я хотел на земле повенчать.
Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились —
Значит, ангелы жили в ней.
Вот за это веселие мути,
Отправляясь с ней в край иной,
Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной,—
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
1923
***
Не жалею, не зову, не плачу,[17]
Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна берёзового ситца
Не заманит шляться босиком.
Дух бродяжий, ты всё реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льётся с клёнов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
1921
Из книги: С. А. Есенин. Москва кабацкая. Ленинград. Тип. Госиздата им. тов. Бухарина, 1924. Тираж 3000. |
|
С.А.Есенин. Ленинград.
Фото М. С. Наппельбаума, 1924 |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Источник: Есенин С. А. Полное собрание сочинений: В 7 т. – М.: Наука; Голос, 1995 – 2002.
Т. 1. Стихотворения. – 1995. |
|
|
1. «Москва кабацкая» –
стихотворный сборник Сергея Есенина, изданный в июле 1924 года в Ленинграде.
Замысел книги «Москва кабацкая» возник у С. А. Есенина весной 1923 г. в Париже, а заключительный цикл вошедших в неё стихотворений создан по возвращении
на родину. В берлинском сборнике «Стихи скандалиста» поэт впервые выделил цикл стихов под названием «Москва кабацкая», состоящий из стихотворений:
«Да! Теперь решено. Без возврата...», «Снова пьют здесь, дерутся и плачут...», «Сыпь, гармоника. Скука. Скука...», «Пой же, пой. На проклятой гитаре...».
Во вступлении к этому изданию Есенин писал: «... выбрал самое характерное и что считаю лучшим. Последние четыре стихотворения "Москвы кабацкой" появляются
впервые». По-видимому, этот цикл и вдохновил его впоследствии на создание одноимённой книги.
Сборник включал в себя 18 стихотворений, традиционно разделяемых на «Стихи — как вступление к „Москве кабацкой“», два внутренних цикла —
собственно «Москву кабацкую» и «Любовь хулигана» — и «Стихотворение как заключение» («Не жалею, не зову, не плачу»).
Цикл «Москва кабацкая», включавший четыре стихотворения, ранее издавался в берлинском сборнике Есенина 1923 года «Стихи скандалиста», а
в начале 1924 года одно из них («Да! Теперь решено. Без возврата…») и два дополнительных были под этим заглавием напечатаны в третьем номере журнала
имажинистов «Гостиница для путешествующих в прекрасном». Последний раз появляется «Москва кабацкая» в сборнике «Стихи 1920-1924 гг.», вышедшем в издательстве
«Круг» в конце 1924 г.
Включённые стихотворения:
«Стихи — как вступление к „Москве кабацкой“»:
«Все живое особой метой…», «Сторона ль ты моя, сторона!..», «Мир таинственный, мир мой древний…» (в ранних редакциях — «Волчья гибель»), «Не ругайтесь!
Такое дело!..»
«Москва кабацкая»:
«Я обманывать себя не стану…», «Да! Теперь решено. Без возврата…», «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…», «Пой же, пой. На проклятой гитаре…» (снято цензурой),
«Эта улица мне знакома…», «Мне осталась одна забава…» (снято цензурой).
«Любовь хулигана» (с общим посвящением «Августе Миклашевской»):
«Заметался пожар голубой…», «Ты такая ж простая, как все…», «Пускай ты выпита другим…», «Дорогая, сядем рядом…», «Мне грустно на тебя смотреть…»,
«Ты прохладой меня не мучай…», «Вечер черные брови насопил…».
«Стихотворение как заключение»:
«Не жалею, не зову, не плачу…».
Основные лирические темы «Москвы кабацкой» — темы элегической грусти по своей уходящей молодости, по гибнущей русской деревне.
Для того чтобы издать «Москву кабацкую», С. Есенин 14 апреля 1924 г. организовал в Ленинграде в зале бывшей городской думы платный вечер, на котором читал
стихотворения из будущей книги. О том, как они были приняты слушателями, поэт сообщал в письме к Г. Бениславской: «Вечер прошёл изумительно. Меня чуть
не разорвали». Вл. Пяст, очевидец этого вечера, триумфа волшебства есенинской поэзии, не принадлежавший к окружению поэта, писал: «Широко раскрытыми
неподвижными глазами глядели слушатели на певца и ловили каждый его звук. Они не отпускали его с эстрады, пока поэт не изнемог». Другой участник вечера, друг
по петроградскому периоду жизни, В. Чернявский, заметил, что светящееся «лирическое волнение», характеризующее дореволюционную поэзию Есенина и творчество
революционного периода, объявляющее вызов миру, в «Москве кабацкой» замутилось и слилось с горькой затравленностью: «Теперь стихи его ударяли по сердцам
лихостью отчаяния, бились безысходной нежностью и безудержной решимостью защищать своё право на печаль, песню и гибель». (вернуться)
2. "Всё живое особой метой..." – впервые напечатано: газ. «Накануне», Берлин, 1922, 14 мая, № 40
(Лит. прил. № 3); журн. «Красная новь», 1922, № 3, май-июнь, с. 84.
Многими знакомыми поэта стихотворение воспринималось как биографическое. Один из его ближайших друзей детства, К.П.Воронцов рассказывал: «Он верховодил
среди ребятишек и в неучебное время. Без него ни одна драка не обойдется, хотя и ему попадало, но и от него вдвое. Его слова в стихах: „средь мальчишек
всегда герой“, „И навстречу испуганной маме я цедил сквозь кровавый рот“, „забияки и сорванца“ — это быль, которую отрицать никто не может» (Восп., 1, 126).
П.В.Орешин тоже отмечал автобиографический характер стихотворения и подчеркивал, что оно создано «в пору ясного самосознания и расцвета» (там же, с. 266). (вернуться)
3. "Сторона ль ты моя, сторона..." – впервые напечатано: газ. «Накануне», Берлин, 1922,
21 мая, № 46 (Лит. прил. № 4). (вернуться)
4. Всё сжигает житейская мреть... – "Мреть" — один из многочисленных есенинских неологизмов,
по всей видимости, имеет общий корень со словом "смерть".
"Житейская мреть" — это окружающая рутина, жизнь, которая втягивает, как болото, и губит всё лучшее, что есть в человеке, в которой нет места таланту,
которая сжигает "золотые, далёкие дали", мечты, надежды. (вернуться)
5. "Мир таинственный, мир мой древний..." – впервые напечатано: Журн. «Культура и жизнь»,
М., 1922, № 2/3, 1—15 марта, с. 3—4.
В первопечатном тексте и ряде последующих публикаций и перепечаток стихотворение имело заголовок «Волчья гибель», который был снят при подготовке
книги (Собрание стихов и поэм. Том первый, Берлин—Пб.—М., изд. З.И.Гржебина, 1922.) и не восстановлен в наб. экз. Однако в восприятии современников, в критике
и мемуарах стихотворение, как правило, фигурировало под своим первоначальным заглавием.
В критике стихотворение было расценено как один из манифестов Есенина, трактовалось как антиурбанистическое, как защита деревни от наступающего на нее города.
Одним из первых написал об этом А.К.Воронский: «У Есенина,— говорил он,— город — это „черная гибель“ и „железный враг“ родимых полей. Он уверен, что деревня в
итоге пропадет от города, но еще намерен посчитаться и „отпробовать вражеской крови“ и „пропеть песнь отмщения“, звучащую в его устах более как крик отчаяния»
(Кр. новь, 1922, № 2, март-апрель, с. 272). (вернуться)
6. Выбель – в словаре Даля: выцветающая гниль, плесень. (вернуться)
7. Выя – шея. (вернуться)
8. "Не ругайтесь! Такое дело..." – впервые напечатано: Журн. «Огонек», М., 1923, № 26, 23
сентября, с. 6.
Со строкой стихотворения «...в полях забулдыге ветер больше поет, чем кому...» (или с ее замыслом), возможно, связан заголовок раздела
в Собрании стихов и поэм. Том первый, Берлин—Пб.—М., изд. З.И.Гржебина, 1922. — «Песни забулдыги». Хотя само стихотворение в этот сборник не вошло, оно, видимо,
писалось в период его подготовки. Есенин нередко использовал в качестве заголовков циклов подобные фрагменты строк — «Вечер с метелкой», «Златое затишье»,
«Мреть», «Рябиновый костер» и т.п.
В критике стихотворение по большей части рассматривалось в контексте "Москвы кабацкой" и поэтому наибольшее внимание вызывали мотивы бродяжничества и
хулиганства. (вернуться)
9. "Я обманывать себя не стану..." – впервые напечатано: Красная новь, 1923, № 6,
октябрь-ноябрь, с. 125.
Это стихотворение, которым начинается цикл "Москва кабацкая".
Беловой автограф — РГАЛИ, без даты, в составе макета сборника «Москва кабацкая», над которым Есенин работал еще во время пребывания
в Париже в 1923 году и затем, по возвращении на родину, в 1924 г. в Москве.
В конце 1924 года в книге С.Есенин. Стихи (1920—24), М.—Л., «Круг», 1924. последний раз появился заголовок «Москва кабацкая». В этом разделе поэт
поместил: «Я обманывать себя не стану...», «Да! Теперь решено. Без возврата...», «Снова пьют здесь, дерутся и плачут...», «Грубым дается радость»,
«Эта улица мне знакома...». (вернуться)
10. Не расстреливал несчастных по темницам... – в строке, возможно, сказалась реакция
Есенина на появившиеся в эмигрантской печати обвинения в сотрудничестве с ЧК и прислужничестве властям, на попытки сблизить его имя с именем Г.Распутина.
Клеймо «распутинщины» давно шло за Н.А.Клюевым. К этому времени начался перенос его на Есенина.
Так, В.Мацнев в статье «Распутины советского Парнаса» писал, что в стихах Н.А.Клюева «что-то причитающее, юродивое; то ли от сектантского исступления, то
ли от весьма таящегося в народной психике ворожащего шарлатанства», что его слушатели «подвергались заклинаниям, внушению». Нечто подобное критик усматривал
и в сборнике Есенина «Триптих»: «В песнях Есенина много не только любопытного, но и значительного, но все это с огромной дозой бесстыжества, лукавства,
распутиновщины» (газ. «Общее дело», Париж, 1921, 17 января, № 186).
Вскоре смысл такого сближения имен из характеристики особенностей поэзии Есенина трансформировался в характеристику его общественно-политических позиций
и его гражданского лица. В наиболее влиятельной эмигрантской газете «Последние новости» А.А.Койранский, хотя и оговаривался, что «не знает, чем заслужил»
Есенин такое прозвище, но тем не менее писал: «Я не считаю Есенина „одним из наиболее талантливых поэтов современности“. Есть у него недурные, поэтичные стихи
<...>, есть и шарлатанские выкрики, удары в рекламный бубен, вроде „Господи, отелись!“ или „...над тучами, как корова, хвост задрала заря“. И иное в том
же зоотехническом стиле. Его «русские» мотивы не более подлинны, чем талашкинское кустарничество, Билибин или Малютин. За „крылатой мельницей“ у него
„шумит вода“. Это — за ветряком-то! Во всяком случае, хороши ли или плохи его стихи, не за них он прозван Распутиным» (газ. «Последние новости», Париж, 1921,
29 сентября, № 446). Когда Есенин приехал в Берлин в мае 1922 г. его встретил шумный хор подобных голословных обвинений.
Позже в этой связи было сочинено немало зловещего о поэте. Одним из первых начал В.Ф.Ходасевич: «Помню такую историю. Тогда же, весной 1918 г., один
известный беллетрист, тоже душа широкая, но не мудрая <А.Н.Толстой>, вздумал справлять именины. Созвал всю Москву литературную: „Сами приходите и вообще
публику приводите“. Собралось человек сорок, если не больше. Пришел и Есенин. Привел бородатого брюнета в кожаной куртке. Брюнет прислушивался к беседам.
Порою вставлял словцо — и не глупое. Это был Блюмкин, месяца через три убивший графа Мирбаха, германского посла. Есенин с ним, видимо, дружил. Была в числе
гостей поэтесса К. Приглянулась она Есенину. Стал ухаживать. Захотел щегольнуть — и простодушно предложил поэтессе: „А хотите поглядеть, как расстреливают?
Я это вам через Блюмкина в одну минуту устрою“» (журн. «Современные записки», Париж, 1926, т. 27, с. 311—312).
Этот рассказ под пером И.А.Бунина получил такую интерпретацию: «...у Есенина, в числе прочих способов обольщать девиц, был и такой: он предлагал девице
посмотреть расстрелы в Чека,— я, мол, для вас легко могу устроить это» (газ. «Возрождение», Париж, 1927, 11 августа, № 800).
Совершенно иначе воспринял эту строку О.Э.Мандельштам: «Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого
как наваждение рассыпается рогатая нечисть. Угадайте, друзья, этот стих: он полозьями пишет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет
в комнату: "...Не расстреливал несчастных по темницам." Вот символ веры, вот поэтический канон настоящего писателя — смертельного врага литературы».
(О.Э.Мандельштам, Сочинения в двух томах, т. 2, М., 1990, с. 93—94). (вернуться)
11. "Да! Теперь решено. Без возврата..." – впервые напечатано: Журн. «Огонек», М., 1923,
№ 26, 23 сентября, с. 6.
Беловой автограф — РГАЛИ, в составе макета сб. «Москва кабацкая», без даты.
Цикл «Москва кабацкая» начал складываться Есениным еще в период его зарубежной поездки. Впервые этот заголовок появился в книге
Сергей Есенин. Стихи скандалиста, Берлин, изд. И.Т.Благова, 1923. (книга вышла в июне 1923 г., ее рукопись была передана издателю раньше — видимо, в конце
марта 1923 г., поскольку 20 марта датировано авторское «Вступление» к этому сборнику, которое завершается словами: «Последние 4 стихотворения «Москва
кабацкая» появляются впервые»).
В этом издании в цикл были включены: «Да! Теперь решено. Без возврата...», «Снова пьют здесь, дерутся и плачут...», «Сыпь, гармоника! Скука... Скука...»,
«Пой же, пой. На проклятой гитаре...». Весь цикл был посвящен А.Б.Кусикову.
Затем, в апреле-июне 1923 г., в период пребывания во Франции, Есенин задумывает издание цикла отдельной книгой. Сохранилась подготовленная автором обложка:
«Есенин. Москва кабацкая. Имажинисты. Париж. 1923» (РГАЛИ). О составе цикла в этом издании достоверно судить трудно, поскольку два варианта оглавления,
сохранившиеся в этом же макете, относятся, скорее всего, к более поздним этапам его формирования, к 1924 г.
В феврале 1924 г. одно стихотворение — «Да! Теперь решено. Без возврата...» — под заглавием «Из цикла „Кабацкая Москва“» появилось в журн. «Ленинград».
Тогда же вышел № 1 (3) Гост., где под общим заглавием «Москва кабацкая» напечатаны «Да! Теперь решено. Без возврата...», «Мне осталась одна забава...»,
«Я усталым таким еще не был...». В других московских и ленинградских литературных журналах стихи этого цикла не печатались, не выявлены их публикации
и в другой отечественной периодике того времени. (вернуться)
12. "Снова пьют здесь, дерутся и плачут..." – впервые напечатано: Сергей Есенин.
Стихи скандалиста, Берлин, изд. И.Т.Благова, 1923.
В частном собрании (Москва) сохранился экз. "Москвы кабацкой", в котором шестая строфа вписана автором от руки.
Сложна история текста стихотворения. В "Стихах скандалиста" оно было напечатано без третьей строфы. В "Москве кабацкой" третья строфа была напечатана,
но были изъяты четвертая и шестая. В сборнике С.Есенин. Стихи (1920—24), М.—Л., «Круг», 1924. четвертая строфа восстановлена, а шестая — нет. При подготовке
Собр. ст., видимо, специально обсуждался вопрос о возможности включения в стихотворение двух строф, выпущенных в "Москве кабацкой". Среди подготовительных
материалов к этому изданию (ГЛМ) сохранились листки, на которых трижды перепечатана четвертая строфа («Ах, сегодня так весело россам..») и дважды — шестая
(«Жалко им, что октябрь суровый...»).
Критик Н.Светлов в харбинской газете «Русский голос» 5 августа 1924 г. цитировал строфу «Жалко им, что октябрь суровый...» и продолжал: «Это поет деревня,
обреченная большевиками на гибель, это народ сопротивляется коммунистическим нажимам, отстаивая свою веру и свою волю. Новая удаль накапливается в
оторванном от привычного быта бездомном бродяге-хулигане — не крестьянине и не рабочем,— еще тоскующем в кабаках, но уже разглядевшем в „суровой пурге
октября“ очертания своего смертного врага» (цит. по газ. «Волжский комсомолец», Самара, 1991, 9 февраля). (вернуться)
13. ...про Чека... – Всероссийская чрезвычайная комиссия
по борьбе с контрреволюцией и саботажем при Совете народных комиссаров РСФСР (ВЧК при СНК РСФСР) — специальный орган безопасности Советского государства.
Комиссия была создана 7 (20) декабря 1917 года. Упразднена 6 февраля 1922 года с передачей полномочий ГПУ при НКВД РСФСР.
ВЧК, являясь органом диктатуры пролетариата по защите государственной безопасности РСФСР, «руководящим органом борьбы с контрреволюцией на территории всей
страны», была основным инструментом реализации красного террора — комплекса карательных мер, проводившихся большевиками в ходе Гражданской войны в России
против социальных групп, провозглашённых классовыми врагами, а также против лиц, обвинявшихся в контрреволюционной деятельности. (вернуться)
14. "Пой же, пой. На проклятой гитаре..." – (Этот текст содержит ненормативную лексику.
Содержание этого стихотворения некоторым читателям может показаться непристойным или оскорбительным.)
Впервые напечатано: Сергей Есенин. Стихи скандалиста, Берлин, изд. И.Т.Благова, 1923.
В частном собрании (Москва) имеется экз. рукописного сборника: «Сергей Есенин. Два ненапечатанных стихотворения 1923 года». На первой странице, в скобках:
«Айседоре Дункан». Затем переписаны два стихотворения: «Сыпь, гармоника! Скука... Скука...» и «Пой же, пой. На проклятой гитаре...». В конце сборника
пояснение: «Стихи предназначались для сборника „Москва кабацкая“ и не были пропущены цензурой. Переписаны с полученного от В.И.Вольпина экземпляра,
напечатанного на пишущей машинке и сверенного с подлинником поэта В.Эрлихом. Москва. 16 февраля 1926 года. В.Цветков». (вернуться)
15. "Эта улица мне знакома..." – впервые напечатано: журнал "Красная новь", 1923, № 6,
октябрь-ноябрь, с. 126; Москва кабацкая. (вернуться)
16. "Мне осталась одна забава..." – впервые напечатано: журн. «Гостиница для путешествующих
в прекрасном», М., 1924, № 1 (3).
Автограф — РГАЛИ, без даты, в составе остатков макета сборника «Москва кабацкая».
Стихотворение указано в содержании сборника "Москва кабацкая", но в самом сборнике отсутствует. В корректурном оттиске сборника (собрание М.С.Лесмана
— Музей А.А.Ахматовой, Санкт-Петербург) оно имеется, в тексте зачеркнуты ст. 7—8 и 25—28, кроме того общая помета — «Выкинуть». (вернуться)
17. "Не жалею, не зову, не плачу..." – впервые напечатано: журнал "Красная новь", 1922,
№ 2, март-апрель, с. 100.
В первой публикации было посвящено Сергею Клычкову. Сергей Антонович Клычков (1889—1937) — один из поэтических соратников
Есенина. Печататься начал с 1906 г., в 1911 г. вышел его первый сборник «Песни». Стихи С.А.Клычкова стали известны Есенину еще в 1913—14 гг. и были
им восприняты как «близкие по духу». К этому времени, возможно, относится и начало их личного знакомства.
С.А.Клычков назван Есениным среди поэтов, которых он узнал в годы учебы в Университете Шанявского. Тесное сотрудничество между ними установилось
в 1918—1919 гг.: они вместе принимали участие в создании «Московской трудовой артели художников слова», намеревались создать «крестьянскую секцию»
при московском Пролеткульте, вместе с М.П.Герасимовым написали «Кантату», с ним и с Н.А.Павлович — киносценарий «Зовущие зори», вдвоем думали написать
монографию о С.Т.Коненкове. Тогда же в «Ключах Марии» Есенин назвал Клычкова «истинно прекрасным народным поэтом».
Участие Есенина в группе имажинистов сочувствия у С.А.Клычкова не вызвало. В августе 1923 г. он опубликовал полемическую
статью «Лысая гора», в которой уподобил российский поэтический Парнас тех лет этому обиталищу нечистой силы. Один из главных упреков С.А.Клычкова:
«Надуманность, неестественность и непростота образа стали достоинством». Приметы этого он находил в творчестве Есенина: «Однажды я застал Есенина за
такой работой: сидит человек на корточках и разбирает на полу бумажки. На бумажках написаны первые пришедшие в голову слова. Поэт жмурится, как кот
на сметану, подбирает случайно попавшие под руку бумажки и из случайных слов конструирует более или менее выигрышный образ. Выходило подчас совсем недурно.
Проделывалось все это, может, в шутку и озорство, тем не менее для нашего времени и эта шутка показательна: механизация нашей образной речи — явление
характерное не только для имажинистов» (Кр. новь, 1923, № 5, август-сентябрь, с. 391). Эта полемика не нарушила их дружеских взаимоотношений.
С.А.Толстая-Есенина вспоминала: «Есенин рассказывал <...>, что это стихотворение было написано под влиянием одного из лирических отступлений в «Мертвых душах»
Гоголя. Иногда полушутя добавлял: „Вот меня хвалят за эти стихи, а не знают, что это не я, а Гоголь“. Несомненно, что место в «Мертвых душах», о котором
говорил Есенин, — это начало шестой главы, которое заканчивается словами: „...что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи,
то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!» (Восп., 2, 260).
Публикацией этого стихотворения началось сотрудничество Есенина в журнале "Красная новь", где он за 1922—1925 гг. напечатал более тридцати произведений
(«Анна Снегина», «Русь советская», «Возвращение на родину», «Все живое особой метой...» и мн. др.).
Под свежим впечатлением от прочитанного в журнале стихотворения Н.Н.Никитин писал А.К.Воронскому в первой половине апреля 1922 г.: «Удивителен медный
пушкинский стих Есенина» (ЛН, т. 93, с. 561). С первых печатных отзывов лейтмотивом большинства статей стало признание высочайшего мастерства поэта и
констатация появления в его стихах пушкинских мотивов. В.П.Правдухин отнес стихотворение к числу произведений, наглядно доказывающих, что Есенин стремительно
(«звериным прыжком») преодолел имажинизм и «очутился опять на свободе» (см. прим. к «Все живое особой метой...»). Элегические интонации стихотворения,
особенно заметные на фоне недавно звучавших бурных имажинистских императивов, вызвали недоумение у некоторых критиков.
«Победит ли молодого и полного сил Сергея Есенина это губительное „увяданья золото“ или и в нем проснется та могучая жажда жизни, что таким ослепительным
звериным сиянием вспыхнула в Бурнове из „Пугачева“ перед концом его»,— риторически восклицал Б.Е.Гусман. (Б.Гусман «100 поэтов», Тверь, 1923, с. 89; книга
вышла в декабре 1922 г.). (вернуться)
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|