|
|
|
Гоголь Николай Васильевич (1809 – 1852)
|
Вечера на хуторе
близ Диканьки.
Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви[2]
Ей-богу, уже надоело рассказывать! Да что вы думаете? Право, скучно: рассказывай, да и
рассказывай, и отвязаться нельзя! Ну, извольте, я расскажу, только, ей-ей, в последний раз. Да, вот вы говорили насчет того, что человек может совладать,
как говорят, с нечистым духом. Оно конечно, то есть, если хорошенько подумать, бывают на свете всякие случаи... Однако ж не говорите этого. Захочет обморочить
дьявольская сила, то обморочит; ей-богу, обморочит! Вот извольте видеть: нас всех у отца было четверо. Я тогда был еще дурень. Всего мне было лет
одиннадцать; так нет же, не одиннадцать: я помню как теперь, когда раз побежал было на четвереньках и стал лаять по-собачьи, батько закричал на меня,
покачав головою: «Эй, Фома! Фома! тебя женить пора, а ты дуреешь, как молодой лошак!» Дед был еще тогда жив и на ноги — пусть ему легко икнется на том
свете — довольно крепок. Бывало, вздумает...
Да что ж эдак рассказывать? Один выгребает из печки целый час уголь для своей трубки, другой зачем-то побежал за комору[3]. Что, в самом деле!.. Добро
бы поневоле, а то ведь сами же напросились. Слушать так слушать!
Батько еще в начале весны повез в Крым на продажу табак. Не помню только, два или три воза снарядил он. Табак был тогда в цене. С собою взял он
трехгодового брата — приучать заранее чумаковать[4]. Нас осталось: дед, мать, я, да брат, да еще брат. Дед засеял
баштан[5] на самой дороге и перешел жить в курень[6]; взял и нас с собою гонять воробьев и сорок с
баштану. Нам это было нельзя сказать чтобы худо. Бывало, наешься в день столько огурцов, дынь, репы, цибули[7], гороху, что в животе, ей-богу, как будто петухи
кричат. Ну, оно притом же и прибыльно. Проезжие толкутся по дороге, всякому захочется полакомиться арбузом или дынею. Да из окрестных
хуторов[8], бывало, нанесут на обмен кур, яиц, индеек. Житье было хорошее.
Но деду более всего любо было то, что чумаков[9] каждый день возов пятьдесят проедет. Народ, знаете, бывалый:
пойдет рассказывать — только уши развешивай! А деду это всё равно что голодному галушки[10]. Иной раз, бывало,
случится встреча с старыми знакомыми,— деда всякий уже знал, — можете посудить сами, что бывает, когда соберется старье: тара, тара, тогда-то да тогда-то,
такое-то да такое-то было... ну, и разольются! вспомянут бог знает когдашнее.
Раз,— ну вот, право, как будто теперь случилось,— солнце стало уже садиться; дед ходил по баштану и снимал
с кавунов[11] листья, которыми прикрывал их днем, чтоб не попеклись на солнце.
— Смотри, Остап! — говорю я брату,— вон чумаки едут!
— Где чумаки? — сказал дед, положивши значок на большой дыне, чтобы на случай не съели хлопцы.
По дороге тянулось точно возов шесть. Впереди шел чумак уже с сизыми усами. Не дошедши шагов — как бы вам сказать — на десять, он остановился:
— Здорóво, Максим! Вот привел Бог где увидеться!
Дед прищурил глаза:
— А! здорóво, здорóво! откуда бог несет? И Болячка здесь? здорóво, здорóво, брат! Что за дьявол! да тут все: и Крутотрыщенко! и Печерыця! и Ковелек!
и Стецько! здорóво! А, га, га! го, го!.. — И пошли целоваться.
Волов распрягли и пустили пастись на траву. Возы оставили на дороге; а сами сели все в кружок впереди куреня и
закурили люльки[12]. Но куда уже тут до люлек? за россказнями да за раздобарами вряд ли и по одной досталось. После полдника стал дед
потчевать гостей дынями. Вот каждый, взявши по дыне, обчистил ее чистенько ножичком (калачи все были тертые, мыкали немало, знали уже, как едят в свете;
пожалуй, и за панский стол хоть сейчас готовы сесть), обчистивши хорошенько, проткнул каждый пальцем дырочку, выпил из нее кисель, стал резать по
кусочкам и класть в рот.
— Что ж вы, хлопцы,— сказал дед,— рты свои разинули? танцуйте, собачьи дети! Где, Остап,
твоя сопилка[13]? А ну-ка козачка! Фома, берись в боки! ну! вот так! гей, гоп!
Я был тогда малый подвижной. Старость проклятая! теперь уже не пойду так; вместо всех выкрутасов ноги только спотыкаются. Долго глядел дед на нас,
сидя с чумаками. Я замечаю, что у него ноги не постоят на месте: так, как будто их что-нибудь дергает.
— Смотри, Фома,— сказал Остап,— если старый хрен не пойдет танцевать!
Что ж вы думаете? не успел он сказать — не вытерпел старичина! захотелось, знаете, прихвастнуть пред чумаками.
— Вишь, чертовы дети! разве так танцуют? Вот как танцуют! — сказал он, поднявшись на ноги, протянув руки и ударив каблуками.
Ну, нечего сказать, танцевать-то он танцевал так, хоть бы и с гетьманшею. Мы посторонились, и пошел хрен вывертывать ногами по всему гладкому месту,
которое было возле грядки с огурцами. Только что дошел, однако ж, до половины и хотел разгуляться и выметнуть ногами на вихорь какую-то свою штуку,— не
подымаются ноги, да и только! Что за пропасть! Разогнался снова, дошел до середины — не берет! что хочь делай: не берет, да и не берет! ноги как
деревянные стали! «Вишь, дьявольское место! вишь, сатанинское наваждение! впутается же ирод, враг рода человеческого!»
Ну, как наделать страму перед чумаками? Пустился снова и начал чесать дробно, мелко, любо глядеть; до середины — нет! не вытанцывается, да и полно!
— А, шельмовский сатана! чтоб ты подавился гнилою дынею! чтоб еще маленьким издохнул, собачий сын! вот на старость наделал стыда какого!..
И в самом деле сзади кто-то засмеялся. Оглянулся: ни баштану, ни чумаков, ничего; назади, впереди, по сторонам — гладкое поле.
— Э! ссс... вот тебе на!
|
Начал прищуривать глаза — место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь далеко в небе. Что за
пропасть! да это голубятня, что у попа в огороде! С другой стороны тоже что-то сереет; вгляделся: гумно[14]
волостного писаря[15]. Вот куда затащила нечистая сила! Поколесивши кругом, наткнулся он на дорожку. Месяца не было; белое пятно мелькало
вместо него сквозь тучу. «Быть завтра большому ветру!» — подумал дед. Глядь, в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка.
— Вишь! — сказал дед и руками подперся в боки, и глядит: свечка потухла; вдали и немного подалее загорелась другая.— Клад! — закричал дед.— Я ставлю
бог знает что, если не клад! — и уж поплевал было в руки, чтобы копать, да спохватился, что нет при нем ни заступа, ни лопаты.—
Эх, жаль! ну, кто знает, может быть, стоит только поднять дерн[16], а он тут и лежит, голубчик! Нечего делать, назначить, по крайней мере,
место, чтобы не позабыть после!
Вот, перетянувши сломленную, видно вихрем, порядочную ветку дерева, навалил он ее на ту могилку, где горела свечка, и пошел по дорожке. Молодой
дубовый лес стал редеть; мелькнул плетень. «Ну, так! не говорил ли я,— подумал дед,— что это попова
левада[17]? Вот и плетень его! теперь и версты[18] нет до баштана».
Поздненько, однако ж, пришел он домой и галушек не захотел есть. Разбудивши брата Остапа, спросил только, давно ли уехали чумаки, и завернулся в тулуп.
И когда тот начал было спрашивать:
— А куда тебя, дед, черти дели сегодня?
— Не спрашивай,— сказал он, завертываясь еще крепче,— не спрашивай, Остап; не то поседеешь! — И захрапел так, что воробьи, которые забрались было
на баштан, поподымались с перепугу на воздух. Но где уж там ему спалось! Нечего сказать, хитрая была бестия, дай Боже ему Царствие Небесное! — умел
отделаться всегда. Иной раз такую запоет песню, что губы станешь кусать.
На другой день, чуть только стало смеркаться в поле, дед надел свитку[19], подпоясался,
взял под мышку заступ и лопату, надел на голову шапку, выпил кухоль сировцу[20], утер губы полою и пошел прямо к
попову огороду. Вот минул и плетень, и низенький дубовый лес. Промеж деревьев вьется дорожка и выходит
в поле. Кажись, та самая. Вышел и на поле — место точь-в-точь вчерашнее: вон и голубятня торчит; но гумна не видно. «Нет, это не то место. То, стало быть,
подалее; нужно, видно, поворотить к гумну!» Поворотил назад, стал идти другою дорогою — гумно видно, а голубятни нет! Опять поворотил поближе к голубятне —
гумно спряталось. В поле, как нарочно, стал накрапывать дождик. Побежал снова к гумну — голубятня пропала; к голубятне — гумно пропало.
— А чтоб ты, проклятый сатана, не дождал детей своих видеть!
А дождь пустился, как будто из ведра.
Вот, скинувши новые сапоги и обвернувши в хустку[21], чтобы не покоробились от дождя, задал он такого бегуна, как будто панский иноходец. Влез в
курень, промокши насквозь, накрылся тулупом и принялся ворчать что-то сквозь зубы и приголубливать черта такими словами, каких я еще отроду не слыхивал.
Признаюсь, я бы, верно, покраснел, если бы случилось это среди дня.
На другой день проснулся, смотрю: уже дед ходит по баштану как ни в чем не бывало и прикрывает лопухом арбузы. За обедом опять старичина разговорился,
стал пугать меньшего брата, что он обменяет его на кур вместо арбуза; а пообедавши, сделал сам из дерева пищик и начал на нем играть; и дал нам забавляться
дыню, свернувшуюся в три погибели, словно змею, которую называл он турецкою. Теперь таких дынь я нигде и не видывал. Правда, семена ему что-то издалека
достались.
Ввечеру, уже повечерявши, дед пошел с заступом прокопать новую грядку для поздних тыкв. Стал проходить мимо того заколдованного места, не вытерпел,
чтобы не проворчать сквозь зубы: «Проклятое место!» — взошел на середину, где не вытанцывалось позавчера, и ударил в сердцах заступом. Глядь, вокруг него
опять то же самое поле: с одной стороны торчит голубятня, а с другой гумно. «Ну, хорошо, что догадался взять с собою заступ. Вон и дорожка! вон и могилка
стоит! вон и ветка навалена! вон-вон горит и свечка! Как бы только не ошибиться».
Потихоньку побежал он, поднявши заступ вверх, как будто бы хотел им попотчевать кабана, затесавшегося на баштан, и остановился перед могилкою.
Свечка погасла; на могиле лежал камень, заросший травою. «Этот камень нужно поднять!» — подумал дед и начал обкапывать его со всех сторон. Велик
проклятый камень! вот, однако ж, упершись крепко ногами в землю, пихнул он его с могилы. «Гу!» — пошло по долине. «Туда тебе и дорога! Теперь живее пойдет дело».
Тут дед остановился, достал рожок[22], насыпал на кулак табаку и готовился было поднести к носу, как вдруг над головою его
«чихи!» — чихнуло что-то так, что покачнулись деревья и деду забрызгало всё лицо.
— Отворотился хоть бы в сторону, когда хочешь чихнуть! — проговорил дед, протирая глаза. Осмотрелся — никого нет.— Нет, не любит, видно, черт табаку!
— продолжал он, кладя рожок в пазуху и принимаясь за заступ.— Дурень же он, а такого табаку ни деду, ни отцу его не доводилось нюхать!
Стал копать — земля мягкая, заступ так и уходит. Вот что-то звукнуло. Выкидавши землю, увидел он котел.
— А, голубчик, вот где ты! — вскрикнул дед, подсовывая под него заступ.
— А, голубчик, вот где ты! — запищал птичий нос, клюнувши котел.
Посторонился дед и выпустил заступ.
— А, голубчик, вот где ты! — заблеяла баранья голова с верхушки дерева.
— А, голубчик, вот где ты! — заревел медведь, высунувши из-за дерева свое рыло.
Дрожь проняла деда.
— Да тут страшно слово сказать! — проворчал он про себя.
— Тут страшно слово сказать! — пискнул птичий нос.
— Страшно слово сказать! — заблеяла баранья голова.
— Слово сказать! — ревнул медведь.
— Гм...— сказал дед, и сам перепугался.
— Гм! — пропищал нос.
— Гм! — проблеял баран.
— Гум! — заревел медведь.
Со страхом оборотился он: боже ты мой, какая ночь! ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна;
над головою свесилась гора и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него! И чудится деду, что из-за нее мигает какая-то харя: у! у! нос — как мех в
кузнице; ноздри — хоть по ведру воды влей в каждую! губы, ей-богу, как две колоды! красные очи выкатились наверх, и еще язык высунула и дразнит!
— Черт с тобою! — сказал дед, бросив котел.— Нá тебе и клад твой! Экая мерзостная рожа! — и уже ударился было бежать, да огляделся и стал, увидевши,
что всё было по-прежнему.— Это только пугает нечистая сила!
Принялся снова за котел — нет, тяжел! Что делать? Тут же не оставить! Вот, собравши все силы, ухватился он за него руками.
— Ну, разом, разом! еще, еще! — и вытащил! — Ух! Теперь понюхать табаку!
Достал рожок; прежде, однако ж, чем стал насыпать, осмотрелся хорошенько, нет ли кого: кажись, что нет; но вот чудится ему, что пень дерева
пыхтит и дуется, показываются уши, наливаются красные глаза; ноздри раздулись, нос поморщился и вот так и собирается чихнуть. «Нет, не понюхаю табаку,—
подумал дед, спрятавши рожок,— опять заплюет сатана очи!» Схватил скорее котел и давай бежать, сколько доставало духу; только слышит, что сзади что-то
так и чешет прутьями по ногам... «Ай! ай, ай!» — покрикивал только дед, ударив во всю мочь; и как добежал до попова огорода, тогда только перевел немного дух.
«Куда это зашел дед?» — думали мы, дожидаясь часа три. Уже с хутора давно пришла мать и принесла горшок
горячих галушек. Нет, да и нет деда! Стали опять вечерять[23] сами. После вечери вымыла мать горшок и искала глазами, куда бы вылить
помои, потому что вокруг всё были гряды; как видит, идет прямо к ней навстречу кухва[24]. На небе было-таки темненько. Верно кто-нибудь из
хлопцев, шаля, спрятался сзади и подталкивает ее.
— Вот кстати, сюда вылить помои! — сказала и вылила горячие помои.
— Ай! — закричало басом.
Глядь — дед. Ну, кто его знает! Ей-богу, думали, что бочка лезет. Признаюсь, хоть оно и грешно немного, а право, смешно показалось, когда седая
голова деда вся была окунута в помои и обвешана корками с арбузов и дыней.
— Вишь, чертова баба! — сказал дед, утирая голову полою,— как опарила! как будто свинью перед Рождеством! Ну, хлопцы, будет вам теперь на бублики!
Будете, собачьи дети, ходить в золотых жупанах[25]! Посмотрите-ка, посмотрите сюда, чтó я вам принес! — сказал дед и открыл котел.
Что ж бы, вы думали, такое там было? ну, по малой мере, подумавши хорошенько, а? золото? Вот то-то, что не золото: сор, дрязг... стыдно сказать,
что такое. Плюнул дед, кинул котел и руки после того вымыл.
И с той поры заклял дед и нас верить когда-либо черту.
— И не думайте! — говорил он часто нам,— всё, что ни скажет враг Господа Христа, всё солжет, собачий сын! У него правды и на копейку нет!
И, бывало, чуть только услышит старик, что в ином месте не спокойно:
— А ну-те, ребята, давайте крестить! — закричит к нам.— Так его! так его! хорошенько! — и начнет класть кресты. А то проклятое место, где не
вытанцывалось, загородил плетнем, велел кидать всё, что ни есть непотребного, весь бурьян и сор, который выгребал из баштана.
Так вот как морочит нечистая сила человека! Я знаю хорошо эту землю: после того нанимали ее у батька под баштан соседние козаки. Земля славная!
и урожай всегда бывал на диво; но на заколдованном месте никогда не было ничего доброго. Засеют как следует, а взойдет такое, что и разобрать нельзя:
арбуз не арбуз, тыква не тыква, огурец не огурец... черт знает что такое!
|
Источник: Гоголь Н. В. Заколдованное место: Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви //
Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений: [В 14 т.] / АН СССР; Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — [М.; Л.]:
Изд-во АН СССР, 1937—1952.
Т. 1. Ганц Кюхельгартен. Вечера на хуторе близ Диканьки / Ред. М. К. Клеман. — 1940. — С. 309—316.
|
|
|
|
|
|
|
|
Н. В. Гоголь. Портрет работы художника Ф. Моллера, 1841 г. |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Дед Максим танцует. Иллюстрация В. М. Васнецова
к повести Н. В. Гоголя "Заколдованное место". 1901 |
|
|
|
1. "Заколдованное место" — из сборника «Вечера на хуторе близ Диканьки». Напечатана впервые в 1832 г. во второй книжке „Вечеров на хуторе близ Диканьки“,
была воспроизведена без существенных изменений во втором издании „Вечеров“ и в первом томе „Сочинений“ 1842 г. (в издании Трушковского 1855 г. листы,
содержавшие повесть, Гоголем просмотрены не были).
„Заколдованное место“ снабжено тем же подзаголовком „Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви“, которым помечены „Вечер накануне Ивана Купала“ и
„Пропавшая грамота“, и изложено в той же манере сказа, поэтому можно выдвинуть предположение, что эта вещь, так же как и две другие, принадлежит к группе
ранних повестей „Вечеров“ и написана в 1829—1830 гг.: вокруг образа дьячка-рассказчика предполагалась, по-видимому, в начальном замысле циклизация сборника,
естественно поэтому допущение, что все три связанные с именем Фомы Григорьевича вещи относятся к близкому времени.
В повести „Заколдованное место“ сплетаются два основных мотива: добывание клада и действия чертей в „обманных“ („обморочных“, „заколдованных“) местах.
„Обманные“ или „обморочные“ (от слова „морочить“) места довольно широко известны в народной традиции. Ряд рассказов о них сообщает В. Милорадович в
статье „Этнографический элемент в повести Гоголя «Заколдованное место»“ („Киевская Старина“ 1897, № 9, стр. 55—60). Сюда же относится первая часть
белорусского рассказа „Болотные паны“, указанного выше в связи с „Пропавшей грамотой“ (П. В. Шейн. „Материалы для изучения быта и языка русского населения
северо-западного края“, II. СПб., 1893, стр. 270, № 130).
Таким образом, повесть „Заколдованное место“, как и другие повести „Вечеров“, опирается на традиционные фольклорные мотивы. Но и в этой повести, как и
в других, Гоголь не воспроизводит в точности фольклорный материал, а создает свое собственное произведение. Для „Заколдованного места“ особенно характерен
юмористический тон изложения. Фантастические элементы вставлены в бытовую реалистическую рамку, автор вводит множество бытовых деталей комического
характера и самой речи придает сугубо-житейский разговорный характер. (вернуться)
2. „Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви“ – если уже на первых стадиях работы, летом или даже
весной 1829 г., возникал замысел „Вечеров“, как сборника повестей, то естественно напрашивается вопрос, чем Гоголь, кроме общей тематики, предполагал их
объединить. Образ „издателя“ пасичника Рудого Панька, подсказанный, согласно сообщению Кулиша, П. А. Плетневым, возник позже, когда основная часть
материалов обеих книжек „Вечеров“ была написана. „Предисловие“ уже post factum объясняло некоторую разнородность состава книги сообщением, что
рассказчиков было несколько.
На ранних этапах циклизация повестей могла слагаться вокруг образа рассказчика дьячка Фомы Григорьевича, гораздо органичнее связанного с отдельными частями
повествования, чем фикции „панича в гороховом кафтане“ или любителя страшных историй. Ему приписаны три повести („Вечер накануне Ивана Купала“,
„Пропавшая грамота“, „Заколдованное место“), сказовая манера изложения которых определялась проставленным при них подзаголовком „Быль, рассказанная дьячком
***ской церкви“. Так как первая из названных повестей является едва ли не самой ранней, а подробное „описание полного наряда сельского дьячка“, позже
использованное для характеристики Фомы Григорьевича в „Предисловии“, Гоголь затребовал еще в письме от 30 апреля 1829 г., то можно высказать догадку,
что уже в первоначальном замысле на этот образ возлагалась важная композиционная функция объединения отдельных повестей в цельный сборник. В этой
связи следует отметить, что зачин „Вечера накануне Ивана Купала“ построен как введение к связной серии рассказов, общая тематика которых, полуисторическая,
полуфантастическая, намечалась тут же. Однако предположение писателя не оформилось достаточно четко и не помешало ему переходить от сказа к „безличной“
форме повествования. К тому же намерение издать „Вечера“ книгой определилось вполне только в марте — апреле 1830 г., когда Гоголь, напечатавший „Вечер
накануне Ивана Купала“ в „Отечественных Записках“ и оставшийся недовольным редакторскими приемами П. П. Свиньина, прекратил публикацию повестей в журналах.
(вернуться)
3. Комо́ра – амбар. (Из словаря Гоголя.) (вернуться)
4. Чумаковáть – вести себя как чумак.
Чумáк – крестьянин, возивший на волах в Крым и на Дон на продажу хлеб и привозивший оттуда для продажи соль и рыбу. (вернуться)
5. Башта́н – место, засеянное арбузами и дынями. (Из словаря Гоголя.) (вернуться)
6. Куре́нь – соломенный шалаш. (Из словаря Гоголя.) (вернуться)
7. Цыбу́ля – лук. (Из словаря Гоголя.) (вернуться)
8. Ху́тор – небольшая деревня. (Из словаря Гоголя.) (вернуться)
9. Чумаки́ – обозники, едущие в Крым за солью и рыбой. (Из словаря Гоголя.)
(вернуться)
10. Галу́шки – клёцки. (Из словаря Гоголя.) (вернуться)
11. Каву́н – арбуз. (вернуться)
12. Лю́лька – трубка. (Из словаря Гоголя.) (вернуться)
13. Сопи́лка – род флейты. (Из словаря Гоголя.) (вернуться)
14. Гумно́ – специально огороженное помещение для складывания и молотьбы сжатого хлеба. (вернуться)
15. Волостно́й пи́сарь – писарь волостного правления, ведавшего полицейскими и административными делами.
(вернуться)
16. Дёрн – верхний слой почвы. (вернуться)
17. Лева́да – усадьба. (Из словаря Гоголя.) (вернуться)
18. Верста́ – мера длины, равная 1,06 км. (вернуться)
19. Сви́тка – род полукафтанья. (вернуться)
20. Кухо́ль – глиняная кружка.
Сирове́ц — хлебный квас. (Из словаря Гоголя.) (вернуться)
21. Ху́стка – платок. (Из словаря Гоголя.) (вернуться)
22. Рожо́к – воловий рог, пустой внутри, заменявший табакерку. (вернуться)
23. Вечеря́ть – ужинать. (вернуться)
24. Ку́хва – род кадки, похожей на опрокинутую дном кверху бочку. (Из словаря Гоголя.)
(вернуться)
25. Жупа́н – старинная верхняя одежда. (вернуться)
|
|