Какое великое счастье, что у России есть Пушкин!
     Всю нашу жизнь он сияет над нами, как незаходящее солнце. Он входит в память каждого из нас с детства. Я вспоминаю, как в мае 1899 года в нашей школе справляли столетний юбилей поэта. Хор спел кантату, потом учитель прочитал по бумажке, какой великий поэт был Пушкин и почему мы должны его чтить. Любители из местного драматического кружка представили сцену в келье Пимена из "Бориса Годунова". Потом опять пел хор и читали стихи ребята. Я читал "Утопленника". Мне было восемь лет, я впервые выступал и очень волновался.
     Сначала мы узнаем стихи Пушкина из учебников. Заучиваем их по-ребячьи, бездумно, тараторкой: "Гонимы вешними лучами..."
    Но вот однажды я прочитал в однотомнике: "Надо мной в лазури ясной Светит звездочка одна..." и сразу увидел въявь этот закатный пейзаж, какой и сам не раз видел: и звездочку, и луну, и красный запад.
    Я начал бродить по пушкинским проселкам и открывал для себя заново то романтическую Венецию, то древнюю буйную Русь, то пейзаж Испании, мрачный, как офорт Гойи из его графических серий "Капричос" и "Бедствия войны"...
    Дерзновенная мысль проиллюстрировать "Евгения Онегина" зародилась у меня осенью 1928 года, когда я был на курсах переподготовки комсостава в Саратове. Там, в "военном городке", каждый вечер я уходил в библиотеку и читал "Евгения Онегина". Там-то я и прочитал впервые по-настоящему этот роман.

"Пора вставать: седьмой уж час. Онегин, верно, ждет уж нас". "Он возвратился и попал, Как Чацкий, с корабля на бал". "К Talon помчался: он уверен, Что там уж ждет его Каверин".

  Все мы знаем "Евгения Онегина" со школьных лет, но это неполное, поверхностное знание. Я не раз обнаруживал, что даже интеллигентные люди путают либретто к опере Чайковского с творением Пушкина.
    Преодолеть, иллюстрируя "Онегина", этот оперный штамп, освободить в сознании читателя роман Пушкина из-под наслоений оперных образов – было одной из задач иллюстратора.
    На первой выставке "13-ти" в 1929 году я выставил несколько рисунков на пушкинские темы: "Кишиневские дамы", "Сводня", "Пушкин в Москве". Это открыло мне двери московских пушкинистов. Шумные вечера у М.Я.Цявловского стали для меня незабываемым семинаром по Пушкину. Пылкий Цявловский, пушкинист колоссальной эрудиции и трудолюбия, готовый промыть тонны породы ради золотой крупицы из биографии или творчества Пушкина, был несменяемым президентом на этих собраниях. Его тесная, забитая книгами квартира была в ту пору, в сущности, необъявленной "Пушкинской академией", где чуть ли не ежевечерне происходили интереснейшие "пушкинские бдения", где сталкивались мнения и кипели споры.
    Тридцатые годы, предшествовавшие 1937-му юбилейному пушкинскому году, были отмечены особым подъемом в нашем пушкиноведении.
    Нет нужды припоминать все названия вышедших тогда посвященных пушкинской теме книг, статей, рассказов, фильмов, картин, рисунков, – многие из этих трудов вошли в Золотой фонд нашей культуры. Я вспоминаю, как в издательстве "Недра" стали выходить выпуски труда В.В.Вересаева "Пушкин в жизни", несколько раз переиздававшегося в последующие годы. Каждый выпуск ожидался с нетерпением, как продолжение увлекательного романа. Идеи, говорят, носятся в воздухе, и в качестве заявки на ту же тему еще раньше появилась прелестная маленькая книжка известного литературоведа Н.Ашукина "Живой Пушкин".
    Благодаря этим биографиям, в документах многие многие места "Онегина" открыли для меня свой автобиографический смысл, и казалось заманчивым попытаться расшифровать для себя и для читателя эти места графическими комментариями. Я, вопреки традиции, выбрал для иллюстрирования такие места, как "Нет презренней клеветы, на чердаке вралем рожденной и светской чернью ободренной", или даже черновые варианты, драгоценные авторскими признаниями, как "Уже раздался звон обеден; среди разбросанных колод дремал усталый банкомет, а я, все так же бодр и бледен, надежды полн, закрыв глаза, гнул угол третьего туза". Меня увлекала новизна этого активного подхода к иллюстрированию, и я, может быть нарочно, объезжал стороной иные традиционные темы: Татьяна и няня, Татьяна за письмом, Онегин танцует с Ольгой, а Ленский ревнует...
    Имел ли я на это право? Я полагал, что имел: лирические отступления занимают в романе не меньше трети строф и судьба героя то и дело перекрещивается с биографией самого поэта.
    Как раз в те годы у В.В.Вересаева собирались почитатели Пушкина для "медленного чтения" строф "Евгения Онегина".
    На этих вечерах бывали писатели, литературоведы-пушкинисты, актеры Художественного театра. Случалось, что за весь вечер прочитывали всего одну строчку. Каждое слово переворачивалось и так и эдак, комментировалось. вызывало множество литературных, биографических, исторических ассоциаций. При неожиданном повороте иное пушкинское слово и выражение приобретало вдруг особое сверкание. Это был богатейший по сведениям и идеям курс по Пушкину. Мне выпала честь на одном из таких вечеров показывать свои эскизы к "Онегину"; вероятно, нигде в другом месте я не мог бы найти столь авторитетной консультации по вопросам, связанным с Пушкиным.
    Моим рисункам посчастливилось – издание "Онегина" было включено в план издательства "Academia".
    Директор издательства был большой шутник. Он сказал мне: "Знаете, в Париже молодые художники сами оплачивают расходы по изданию своей первой книги. А мы вам еще платим!" Мне выписали аванс, но такой крошечный, что я проел его за месяц. Чтобы продолжать работу над "Онегиным", я стал таскать книжки из своей библиотеки в букинистическую лавку. Охотнее всего брали первые издания стихов Брюсова, Блока, Анненского, Ахматовой. Затем пришла очередь книг по искусству. Моя библиотека очень поредела.
     Но вернемся к "Онегину". Редактором издания был Цявловский. Все рисунки мы обсуждали с ним совместно. Обнаружилось, что в тексте есть места, требующие комментария, особенно в том случае, если рисунок дает повод толковать это место превратно. Так, меня тронула строфа Пушкина, обращенная к будущему другу-читателю: "Быть может (лестная надежда!), Укажет будущий невежда На мой прославленный портрет..." Я нарисовал юношу и девушку, благоговейно взирающих на портрет Пушкина, и засомневался: а ну как не все поймут, что поэт совсем не обвиняет будущего читателя в невежестве. Каждый, вдумчиво прочитавший эту строфу и следующую, должен понять, что "невежда" не может иметь в этом контексте современного, уничижительного значения. Цявловский также подтвердил мне, что "невежда" в пушкинские времена означало "наивный, зеленый, не искушенный жизнью юнец". Тем более, что ранее Пушкин говорит и о Ленском: "Он сердцем милый был невежда". Мы порешили, что читатель разберется.
    Увы, мы рассчитали плохо. Во втором номере журнала "Искусство" за 1937 год появились укоризненные строки о клевете на нашу славную молодежь, которая изображается художником в виде невежд. Критик не оправдал наших упований на умного читателя.

*Из книги: Кузьмин Н. В. Художник и книга. – М.: "Детская литература", 1985.
Кузьмин Николай Васильевич (1890 – 1987) – российский график, художник-иллюстратор, участник и организатор художественного объединения "Тринадцать". (вернуться в начало страницы)