А.С.Пушкин. Капитанская дочка. Главы I-V


Александр Сергеевич Пушкин
(1799–1837)

Капитанская дочка[1]

Роман[2]

Береги честь смолоду.
Пословица

ГЛАВА I.
СЕРЖАНТ ГВАРДИИ.


— Был бы гвардии он завтра ж капитан
— Того не надобно; пусть в армии послужит
— Изрядно сказано! пускай его потужит...
.................................
Да кто его отец?
Княжнин.
[3]

Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17.. году[4]. С тех пор жил он в своей Симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве.

Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя Б., близкого нашего родственника. Если бы паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта, и дело тем бы и кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук[5]. В то время воспитывались мы не по-нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному[6] Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки[7]. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла[8]. Приезд его сильно не понравился Савельичу. «Слава богу,— ворчал он про себя,— кажется, дитя умыт, причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние деньги и нанимать мусье[9], как будто и своих людей не стало!»

Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour être outchitel, не очень понимая значение этого слова[10]. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; нередко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, т. е. (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня коё-как болтать по-русски,— и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора[11] я и не желал. Но вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому случаю:

Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность. Матушка шутить этим не любила и пожаловалась батюшке. У него расправа была коротка. Он тотчас потребовал каналью[12] француза. Доложили, что мусье давал мне свой урок. Батюшка пошел в мою комнату. В это время Бопре спал на кровати сном невинности. Я был занят делом. Надобно знать, что для меня выписана была из Москвы географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириной и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей и, пользуясь сном Бопре, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды. Увидя мои упражнения в географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно и стал осыпать укоризнами. Бопре в смятении хотел было привстать и не мог: несчастный француз был мертво пьян. Семь бед, один ответ. Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей и в тот же день прогнал его со двора, к неописанной радости Савельича. Тем и кончилось мое воспитание.

Я жил недорослем[13], гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась.[14]

Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье, а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный календарь[15], ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато, когда он случайно его находил, то, бывало, но целым часам не выпускал уж из своих рук. Итак, батюшка читал Придворный календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: «Генерал-поручик!..[16] Он у меня в роте был сержантом!.. Обоих российских орденов кавалер![17] А давно ли мы...» Наконец батюшка швырнул календарь на диван и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго.

Вдруг он обратился к матушке: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?»

— Да вот пошел семнадцатый годок,— отвечала матушка.— Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна, и когда еще...

«Добро,— прервал батюшка,— пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим[18] да лазить на голубятни».

Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку, и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого.

Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги.

— Не забудь, Андрей Петрович,— сказала матушка,— поклониться и от меня князю Б.; я-дескать надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями.

— Что за вздор!— отвечал батюшка нахмурясь.— К какой стати стану я писать к князю Б.?

— Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши.

— Ну, а там что?

— Да ведь начальник Петрушин — князь Б. Ведь Петруша записан в Семеновский полк.

— Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. Записан в гвардии! Где его пашпорт?[19] подай его сюда.

Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою. Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол и начал свое письмо.

Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу P.[20], моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством».

Итак, все мои блестящие надежды рушились! Вместо веселой петербургской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастием. Но спорить было нечего! На другой день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чемодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: «Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся;[21] и помни пословицу: береги платье снову, а честь смо́лоду». Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей. Надели на меня заячий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Савельичем и отправился в дорогу, обливаясь слезами.

В ту же ночь приехал я в Симбирск[22], где должен был пробыть сутки для закупки нужных вещей, что и было поручено Савельичу. Я остановился в трактире[23]. Савельич с утра отправился по лавкам. Соскуча глядеть из окна на грязный переулок, я пошел бродить по всем комнатам. Вошед в биллиардную, увидел я высокого барина, лет тридцати пяти, с длинными черными усами, в халате, с кием в руке и с трубкой в зубах. Он играл с маркером[24], который при выигрыше выпивал рюмку водки, а при проигрыше должен был лезть под биллиард на четверинках. Я стал смотреть на их игру. Чем долее она продолжалась, тем прогулки на четверинках становились чаще, пока наконец маркер остался под биллиардом. Барин произнес над ним несколько сильных выражений в виде надгробного слова и предложил мне сыграть партию. Я отказался по неумению. Это показалось ему, по-видимому, странным. Он поглядел на меня как бы с сожалением; однако мы разговорились. Я узнал, что его зовут Иваном Ивановичем Зуриным, что он ротмистр[25] ** гусарского полку и находится в Симбирске при приеме рекрут[26], а стоит в трактире. Зурин пригласил меня отобедать с ним вместе чем бог послал, по-солдатски. Я с охотою согласился. Мы сели за стол. Зурин пил много и потчевал и меня, говоря, что надобно привыкать ко службе; он рассказывал мне армейские анекдоты, от которых я со смеху чуть не валялся, и мы встали из-за стола совершенными приятелями. Тут вызвался он выучить меня играть на биллиарде. «Это,— говорил он,— необходимо для нашего брата служивого. В походе, например, придешь в местечко — чем прикажешь заняться? Ведь не всё же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на биллиарде; а для того надобно уметь играть!» Я совершенно был убежден и с большим прилежанием принялся за учение. Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам и, после нескольких уроков, предложил мне играть в деньги, по одному грошу, не для выигрыша, а так, чтоб только не играть даром, что, по его словам, самая скверная привычка. Я согласился и на то, а Зурин велел подать пуншу[27] и уговорил меня попробовать, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу что и служба! Я послушался его. Между тем игра наша продолжалась. Чем чаще прихлебывал я от моего стакана, тем становился отважнее. Шары поминутно летали у меня через борт; я горячился, бранил маркера, который считал бог ведает как, час от часу умножал игру, словом — вел себя как мальчишка, вырвавшийся на волю. Между тем время прошло незаметно. Зурин взглянул на часы, положил кий и объявил мне, что я проиграл сто рублей. Это меня немножко смутило. Деньги мои были у Савельича. Я стал извиняться. Зурин меня прервал: «Помилуй! Не изволь и беспокоиться. Я могу и подождать, а покамест поедем к Аринушке».

Что прикажете? День я кончил так же беспутно, как и начал. Мы отужинали у Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно к службе привыкать. Встав из-за стола, я чуть держался на ногах; в полночь Зурин отвез меня в трактир.

Савельич встретил нас на крыльце. Он ахнул, увидя несомненные признаки моего усердия к службе. «Что это, сударь, с тобою сделалось? — сказал он жалким голосом,— где ты это нагрузился? Ахти господи! отроду такого греха не бывало!» — «Молчи, хрыч! — отвечал я ему, запинаясь; — ты верно пьян, пошел спать... и уложи меня».

На другой день я проснулся с головною болью, смутно припоминая себе вчерашние происшествия. Размышления мои прерваны были Савельичем, вошедшим ко мне с чашкой чая. «Рано, Петр Андреич,— сказал он мне, качая головою,— рано начинаешь гулять. И в кого ты пошел? Кажется, ни батюшка, ни дедушка пьяницами не бывали; о матушке и говорить нечего: отроду, кроме квасу, в рот ничего не изволила брать. А кто всему виноват? проклятый мусье. То и дело, бывало, к Антипьевне забежит: „Мадам, же ву при, водкю". Вот тебе и же ву при! Нечего сказать: добру наставил, собачий сын. И нужно было нанимать в дядьки басурмана[28], как будто у барина не стало и своих людей!»

Мне было стыдно. Я отвернулся и сказал ему: «Поди вон, Савельич; я чаю не хочу». Но Савельича мудрено было унять, когда бывало примется за проповедь[29]. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что не годен... Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?»

В это время мальчик вошел и подал мне записку от И. И. Зурина. Я развернул ее и прочел следующие строки:

«Любезный Петр Андреевич, пожалуйста, пришли мне с моим мальчиком сто рублей, которые ты мне вчера проиграл. Мне крайняя нужда в деньгах.
Готовый ко услугам
Иван Зурин».

Делать было нечего. Я взял на себя вид равнодушный и, обратясь к Савельичу, который был и денег, и белья, и дел моих рачитель[30], приказал отдать мальчику сто рублей. «Как! зачем?» — спросил изумленный Савельич. «Я их ему должен»,— отвечал я со всевозможной холодностию. «Должен! — возразил Савельич, час от часу приведенный в большее изумление;— да когда же, сударь, успел ты ему задолжать? Дело что-то не ладно. Воля твоя, сударь, а денег я не выдам».

Я подумал, что если в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика, то уж в последствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки, и, взглянув на него гордо, сказал: «Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать и делать то, что тебе приказывают».

Савельич так был поражен моими словами, что сплеснул руками и остолбенел. «Что же ты стоишь!» — закричал я сердито. Савельич заплакал. «Батюшка Петр Андреич,— произнес он дрожащим голосом,— не умори меня с печали. Свет ты мой! послушай меня, старика: напиши этому разбойнику, что ты пошутил, что у нас и денег-то таких не водится. Сто рублей! Боже ты милостивый! Скажи, что тебе родители крепко-накрепко заказали не играть, окроме как в орехи...» — «Полно врать,— прервал я строго,— подавай сюда деньги или я тебя взашеи прогоню».

Савельич поглядел на меня с глубокой горестью и пошел за моим долгом. Мне было жаль бедного старика; но я хотел вырваться на волю и доказать, что уж я не ребенок. Деньги были доставлены Зурину. Савельич поспешил вывезти меня из проклятого трактира. Он явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной совестию и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска, не простясь с моим учителем и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.

ГЛАВА II
ВОЖАТЫЙ


Сторона ль моя, сторонушка.
Сторона незнакомая!
Что не сам ли я на тебя зашел,
Что не добрый ли да меня конь завез:
Завезла меня, доброго молодца,
Прытость, бодрость молодецкая
И хмелинушка кабацкая.
Старинная песня.
[31]

Дорожные размышления мои были не очень приятны. Проигрыш мой, по тогдашним ценам, был немаловажен.[32] Я не мог не признаться в душе, что поведение мое в Симбирском трактире было глупо, и чувствовал себя виноватым перед Савельичем. Всё это меня мучило. Старик угрюмо сидел на облучке[33], отворотясь от меня, и молчал, изредка только покрякивая. Я непременно хотел с ним помириться и не знал с чего начать. Наконец я сказал ему: «Ну, ну, Савельич! полно, помиримся, виноват; вижу сам, что виноват. Я вчера напроказил, а тебя напрасно обидел. Обещаюсь вперед вести себя умнее и слушаться тебя. Ну, не сердись; помиримся».

— Эх, батюшка Петр Андреич! — отвечал он с глубоким вздохом.— Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было оставлять тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе[34], повидаться с кумою[35]. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме. Беда да и только! Как покажусь я на глаза господам? что скажут они, как узнают, что дитя пьет и играет.

Чтоб утешить бедного Савельича, я дал ему слово впредь без его согласия не располагать ни одною копейкою. Он мало-помалу успокоился, хотя всё еще изредка ворчал про себя, качая головою: «Сто рублей! легко ли дело!»

Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Всё покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»

— Это зачем?

— Время ненадежно: ветер слегка подымается; — вишь, как он сметает порошу.

— Что ж за беда!

— А видишь там что? (Ямщик указал кнутом на восток.)

— Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.

— А вон — вон: это облачко.

Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.

Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены. Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался мне не силен; я понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции и велел ехать скорее.

Ямщик поскакал; но всё поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Всё исчезло. «Ну, барин,— закричал ямщик,— беда: буран!»...

Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и Савельича; лошади шли шагом — и скоро стали. «Что же ты не едешь?»— спросил я ямщика с нетерпением. «Да что ехать? — отвечал он, слезая с облучка;— невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом». Я стал было его бранить. Савельич за него заступился: «И охота было не слушаться, — говорил он сердито,— воротился бы на постоялый двор, накушался бы чаю, почивал бы себе до утра, буря б утихла, отправились бы далее. И куда спешим? Добро бы на свадьбу!» Савельич был прав. Делать было нечего. Снег так и валил. Около кибитки подымался сугроб. Лошади стояли, понуря голову и изредка вздрагивая. Ямщик ходил кругом, от нечего делать улаживая упряжь. Савельич ворчал; я глядел во все стороны, надеясь увидеть хоть признак жила или дороги, но ничего не мог различить, кроме мутного кружения метели... Вдруг увидел я что-то черное. «Эй, ямщик! — закричал я,— смотри: что там такое чернеется?» Ямщик стал всматриваться. «А бог знает, барин,— сказал он, садясь на свое место; — воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк или человек».

Я приказал ехать на незнакомый предмет, который тотчас и стал подвигаться нам навстречу. Через две минуты мы поравнялись с человеком. «Гей, добрый человек! — закричал ему ямщик.— Скажи, не знаешь ли, где дорога?»

— Дорога-то здесь; я стою на твердой полосе,— отвечал дорожный,— да что толку?

— Послушай, мужичок,— сказал я ему,— знаешь ли ты эту сторону? Возьмешься ли ты довести меня до ночлега?

— Сторона мне знакомая,— отвечал дорожный,— слава богу, исхожена и изъезжена вдоль и поперек. Да вишь какая погода: как раз собьешься с дороги. Лучше здесь остановиться да переждать, авось буран утихнет да небо прояснится: тогда найдем дорогу по звездам.

Его хладнокровие ободрило меня. Я уж решился, предав себя божией воле, ночевать посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на облучок и сказал ямщику: «Ну, слава богу, жило[36] недалеко; сворачивай вправо да поезжай».

— А почему ехать мне вправо?— спросил ямщик с неудовольствием.— Где ты видишь дорогу? Небось: лошади чужие, хомут не свой, погоняй не стой.— Ямщик казался мне прав. «В самом деле,— сказал я,— почему думаешь ты, что жило недалече?» — «А потому, что ветер оттоле потянул,— отвечал дорожный,— и я слышу, дымом пахнуло; знать, деревня близко». Сметливость его и тонкость чутья меня изумили. Я велел ямщику ехать. Лошади тяжело ступали по глубокому снегу. Кибитка тихо подвигалась, то въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг и переваливаясь то на одну, то на другую сторону. Это похоже было на плавание судна по бурному морю. Савельич охал, поминутно толкаясь о мои бока. Я опустил циновку, закутался в шубу и задремал, убаюканный пением бури и качкою тихой езды.

Мне приснился сон[37], которого никогда не мог я позабыть и в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей жизни. Читатель извинит меня: ибо вероятно знает по опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам.

Я находился в том состоянии чувств и души, когда существенность[38], уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония. Мне казалось, буран еще свирепствовал и мы еще блуждали по снежной пустыне... Вдруг увидел я ворота и въехал на барский двор нашей усадьбы. Первою мыслию моею было опасение, чтоб батюшка не прогневался на меня за невольное возвращение под кровлю родительскую и не почел бы его умышленным ослушанием. С беспокойством я выпрыгнул из кибитки и вижу: матушка встречает меня на крыльце с видом глубокого огорчения. «Тише,— говорит она мне,— отец болен при смерти и желает с тобою проститься». Пораженный страхом, я иду за нею в спальню. Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными лицами. Я тихонько подхожу к постеле; матушка приподымает полог и говорит: «Андрей Петрович, Петруша приехал; он воротился, узнав о твоей болезни; благослови[39] его». Я стал на колени и устремил глаза мои на больного. Что ж?.. Вместо отца моего, вижу в постеле лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: «Что это значит? Это не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у мужика?» — «Всё равно, Петруша,— отвечала мне матушка,— это твой посаженый отец[40]; поцелуй у него ручку, и пусть он тебя благословит...» Я не соглашался. Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать... и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах... Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под мое благословение...» Ужас и недоумение овладели мною... И в эту минуту я проснулся; лошади стояли; Савельич дергал меня за руку, говоря: «Выходи, сударь: приехали».

— Куда приехали?— спросил я, протирая глаза.

— На постоялый двор. Господь помог, наткнулись прямо на забор. Выходи, сударь, скорее да обогрейся.

Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою. Было так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под полою, и ввел меня в горницу[41], тесную, но довольно чистую; лучина освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.

Хозяин, родом яицкий казак[42], казался мужик лет шестидесяти, еще свежий и бодрый. Савельич внес за мною погребец[43], потребовал огня, чтоб готовить чай, который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошел хлопотать.

— Где же вожатый?— спросил я у Савельича.

«Здесь, ваше благородие»,— отвечал мне голос сверху. Я взглянул на полати[44] и увидел черную бороду и два сверкающие глаза. «Что, брат, прозяб?» — «Как не прозябнуть в одном худеньком армяке![45] Был тулуп, да что греха таить? заложил вечор у целовальника:[46] мороз показался не велик». В эту минуту хозяин вошел с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю; мужик слез с полатей. Наружность его показалась мне замечательна: он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок;[47] на нем был оборванный армяк и татарские шаровары. Я поднес ему чашку чаю; он отведал и поморщился. «Ваше благородие, сделайте мне такую милость,— прикажите поднести стакан вина; чай не наше казацкое питье». Я с охотой исполнил его желание. Хозяин вынул из ставца штоф и стакан, подошел к нему и, взглянув ему в лицо: «Эхе,— сказал он,— опять ты в нашем краю! Отколе бог принес?» Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «В огород летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком — да мимо. Ну, а что ваши?»

— Да что наши! — отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор.— Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте.— «Молчи, дядя,— возразил мой бродяга,— будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит. Ваше благородие! за ваше здоровье!» — При сих словах он взял стакан, перекрестился и выпил одним духом. Потом поклонился мне и воротился на полати.

Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора; но после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772 года.[48] Савельич слушал с видом большого неудовольствия. Он посматривал с подозрением то на хозяина, то на вожатого. Постоялый двор, или, по-тамошнему, умет, находился в стороне, в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань. Но делать было нечего. Нельзя было и подумать о продолжении пути. Беспокойство Савельича очень меня забавляло. Между тем я расположился ночевать и лег на лавку. Савельич решился убраться на печь; хозяин лег на полу. Скоро вся изба захрапела, и я заснул как убитый.

Проснувшись поутру довольно поздно, я увидел, что буря утихла. Солнце сияло. Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи. Лошади были запряжены. Я расплатился с хозяином, который взял с нас такую умеренную плату, что даже Савельич с ним не заспорил и не стал торговаться по своему обыкновению, и вчерашние подозрения изгладились совершенно из головы его. Я позвал вожатого, благодарил за оказанную помочь и велел Савельичу дать ему полтину на водку. Савельич нахмурился. «Полтину на водку! — сказал он,— за что это? За то, что ты же изволил подвезти его к постоялому двору? Воля твоя, сударь: нет у нас лишних полтин. Всякому давать на водку, так самому скоро придется голодать». Я не мог спорить с Савельичем. Деньги, по моему обещанию, находились в полном его распоряжении. Мне было досадно однако ж, что не мог отблагодарить человека, выручившего меня, если не из беды, то по крайней мере из очень неприятного положения. «Хорошо,— сказал я хладнокровно;— если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой заячий тулуп».

— Помилуй, батюшка Петр Андреич! — сказал Савельич.— Зачем ему твой заячий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке.

— Это, старинушка, уж не твоя печаль,— сказал мой бродяга,— пропью ли я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться.

— Бога ты не боишься, разбойник!— отвечал ему Савельич сердитым голосом.— Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его обобрать, простоты его ради. Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его на свои окаянные плечища.

— Прошу не умничать,— сказал я своему дядьке;— сейчас неси сюда тулуп.

— Господи владыко! — простонал мой Савельич.— Заячий тулуп почти новешенький! и добро бы кому, а то пьянице оголелому!

Однако заячий тулуп явился. Мужичок тут же стал его примеривать. В самом деле, тулуп, из которого успел и я вырасти, был немножко для него узок. Однако он кое-как умудрился и надел его, распоров по швам. Савельич чуть не завыл, услышав, как нитки затрещали. Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком. Он проводил меня до кибитки и сказал с низким поклоном: «Спасибо, ваше благородие! Награди вас господь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей».— Он пошел в свою сторону, а я отправился далее, не обращая внимания на досаду Савельича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своем вожатом и о заячьем

Приехав в Оренбург, я прямо явился к генералу[50]. Я увидел мужчину росту высокого, но уже сгорбленного старостию. Длинные волосы его были совсем белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны[51], а в его речи сильно отзывался немецкий выговор. Я подал ему письмо от батюшки. При имени его он взглянул на меня быстро: «Поже мой! — сказал он.— Тавно ли, кажется, Андрей Петрович был еше твоих лет, а теперь вот уш какой у него молотец! Ах, фремя, фремя!»— Он распечатал письмо и стал читать его вполголоса, делая свои замечания. «„Милостивый государь Андрей Карлович, надеюсь, что ваше превосходительство"... Это что за серемонии? Фуй, как ему не софестно! Конечно: дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому камрад?.. „ваше превосходительство не забыло"...гм... „и... когда... покойным фельдмаршалом Мин...[52] походе... также и... Каролинку"... Эхе, брудер! так он еше помнит стары наши проказ? „Теперь о деле... К вам моего повесу"...гм... „держать в ежовых рукавицах"... Что такое ешовы рукавиц? Это должно быть русска поговорк... Что такое „дершать в ешовых рукавицах"?» — повторил он, обращаясь ко мне.

— Это значит,— отвечал я ему с видом как можно более невинным,— обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше воли, держать в ежовых рукавицах.

«Гм, понимаю... „и не давать ему воли" нет, видно ешовы рукавицы значит не то... „При сем... его паспорт"... Где ж он? А, вот... „отписать в Семеновский"...Хорошо, хорошо: всё будет сделано... „Позволишь без чинов обнять себя и... старым товарищем и другом"— a! наконец догадался... и прочая и прочая... Ну, батюшка,— сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт,— всё будет сделано: ты будешь офицером переведен в *** полк[53], и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде капитана[54] Миронова, доброго и честного человека. Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине. В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние вредно молодому человеку. А сегодня милости просим: отобедать у меня».

«Час от часу не легче! — подумал я про себя,— к чему послужило мне то, что еще в утробе матери я был уже гвардии сержантом! Куда это меня завело? В *** полк и в глухую крепость на границу киргиз-кайсацких степей!..» Я отобедал у Андрея Карловича, втроем с его старым адъютантом[55]. Строгая немецкая экономия царствовала за его столом, и я думаю, что страх видеть иногда лишнего гостя за своею холостою трапезою был отчасти причиною поспешного удаления моего в гарнизон. На другой день я простился с генералом и отправился к месту моего назначения.

ГЛАВА III
КРЕПОСТЬ


Мы в фортеции живем,
Хлеб едим и воду пьем;
А как лютые враги
Придут к нам на пироги,
Зададим гостям пирушку:
Зарядим картечью пушку.
Солдатская песня.

Старинные люди, мой батюшка.
Недоросль.
[56]

Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга[57]. Дорога шла по крутому берегу Яика. Река еще не замерзала, и ее свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними простирались киргизские степи.[58] Я погрузился в размышления, большею частию печальные. Гарнизонная жизнь мало имела для меня привлекательности. Я старался вообразить себе капитана Миронова, моего будущего начальника, и представлял его строгим, сердитым стариком, не знающим ничего, кроме своей службы, и готовым за всякую безделицу сажать меня под арест на хлеб и на воду. Между тем начало смеркаться. Мы ехали довольно скоро. «Далече ли до крепости?» — спросил я у своего ямщика. «Недалече,— отвечал он.— Вон уж видна».— Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видал, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. С одной стороны стояли три или четыре скирда сена, полузанесенные снегом; с другой скривившаяся мельница, с лубочными крыльями[59], лениво опущенными. «Где же крепость?» — спросил я с удивлением. «Да вот она»,— отвечал ямщик, указывая на деревушку, и с этим словом мы в нее въехали. У ворот увидел я старую чугунную пушку; улицы были тесны и кривы; избы низки и большею частию покрыты соломою. Я велел ехать к коменданту, и через минуту кибитка остановилась перед деревянным домиком, выстроенным на высоком месте, близ деревянной же церкви.

Никто не встретил меня. Я пошел в сени и отворил дверь в переднюю. Старый инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на локоть зеленого мундира. Я велел ему доложить обо мне. «Войди, батюшка,— отвечал инвалид:— наши дома». Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному. В углу стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский[60] за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, также выбор невесты и погребение кота[61]. У окна сидела старушка в телогрейке и с платком на голове. Она разматывала нитки, которые держал, распялив на руках, кривой старичок в офицерском мундире. «Что вам угодно, батюшка?» — спросила она, продолжая свое занятие. Я отвечал, что приехал на службу и явился по долгу своему к господину капитану, и с этим словом обратился было к кривому старичку, принимая его за коменданта; но хозяйка перебила затверженную мною речь. «Ивана Кузмича дома нет,— сказала она;— он пошел в гости к отцу Герасиму; да всё равно, батюшка, я его хозяйка. Прошу любить и жаловать. Садись, батюшка». Она кликнула девку и велела ей позвать урядника[62]. Старичок своим одиноким глазом поглядывал на меня с любопытством. «Смею спросить,— сказал он:— вы в каком полку изволили служить?» Я удовлетворил его любопытству. «А смею спросить,— продолжал он,— зачем изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?» Я отвечал, что такова была воля начальства. «Чаятельно, за неприличные гвардии офицеру поступки»,— продолжал неутомимый вопрошатель. «Полно врать пустяки,— сказала ему капитанша;— ты видишь, молодой человек с дороги устал; ему не до тебя... (держи-ка руки прямее...). А ты, мой батюшка,— продолжала она, обращаясь ко мне,— не печалься, что тебя упекли в наше захолустье. Не ты первый, не ты последний. Стерпится, слюбится. Швабрин Алексей Иваныч вот уж пятый год как к нам переведен за смертоубийство. Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком[63], да взяли с собою шпаги, да и ну друг в друга пырять; а Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях! Что прикажешь делать? На грех мастера нет».

В эту минуту вошел урядник, молодой и статный казак. «Максимыч! — сказала ему капитанша.— Отведи г. офицеру квартиру, да почище».— «Слушаю, Василиса Егоровна,— отвечал урядник.— Не поместить ли его благородие к Ивану Полежаеву?» — «Врешь, Максимыч,— сказала капитанша;— у Полежаева и так тесно; он же мне кум и помнит, что мы его начальники. Отведи г. офицера... как ваше имя и отчество, мой батюшка? Петр Андреич?.. Отведи Петра Андреича к Семену Кузову. Он, мошенник, лошадь свою пустил ко мне в огород. Ну, что, Максимыч, всё ли благополучно?»

— Всё, слава богу, тихо,— отвечал казак;— только капрал Прохоров подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды.

— Иван Игнатьич! — сказала капитанша кривому старичку.— Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи.[64] Ну, Максимыч, ступай себе с богом. Петр Андреич, Максимыч отведет вас на вашу квартиру.

Я откланялся. Урядник привел меня в избу, стоявшую на высоком берегу реки, на самом краю крепости. Половина избы занята была семьею Семена Кузова, другую отвели мне. Она состояла из одной горницы, довольно опрятной, разделенной надвое перегородкой. Савельич стал в ней распоряжаться; я стал глядеть в узенькое окошко. Передо мною простиралась печальная степь. Наискось стояло несколько избушек; по улице бродило несколько куриц. Старуха, стоя на крыльце с корытом, кликала свиней, которые отвечали ей дружелюбным хрюканьем. И вот в какой стороне осужден я был проводить мою молодость! Тоска взяла меня; я отошел от окошка и лег спать без ужина, несмотря на увещания Савельича, который повторял с сокрушением: «Господи владыко! ничего кушать не изволит! Что скажет барыня, коли дитя занеможет?»

На другой день поутру я только что стал одеваться, как дверь отворилась, и ко мне вошел молодой офицер невысокого роста, с лицом смуглым и отменно некрасивым, но чрезвычайно живым. «Извините меня,— сказал он мне по-французски,— что я без церемонии прихожу с вами познакомиться. Вчера узнал я о вашем приезде; желание увидеть наконец человеческое лицо так овладело мною, что я не вытерпел. Вы это поймете, когда проживете здесь еще несколько времени».— Я догадался, что это был офицер, выписанный из гвардии за поединок[65]. Мы тотчас познакомились. Швабрин был очень не глуп. Разговор его был остер и занимателен. Он с большой веселостию описал мне семейство коменданта, его общество и край, куда завела меня судьба. Я смеялся от чистого сердца, как вошел ко мне тот самый инвалид, который чинил мундир в передней коменданта, и от имени Василисы Егоровны позвал меня к ним обедать. Швабрии вызвался идти со мною вместе.

Подходя к комендантскому дому, мы увидели на площадке человек двадцать стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах. Они выстроены были во фрунт[66]. Впереди стоял комендант, старик бодрый и высокого росту, в колпаке и в китайчатом халате[67]. Увидя нас, он к нам подошел, сказал мне несколько ласковых слов и стал опять командовать. Мы остановились было смотреть на учение; но он просил нас идти к Василисе Егоровне, обещаясь быть вслед за нами. «А здесь,— прибавил он,— нечего вам смотреть».

Василиса Егоровна приняла нас запросто и радушно и обошлась со мною как бы век была знакома. Инвалид и Палашка накрывали стол. «Что это мой Иван Кузмич сегодня так заучился! — сказала комендантша.— Палашка, позови барина обедать. Да где же Маша?» — Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели. С первого взгляда она не очень мне понравилась. Я смотрел на нее с предубеждением: Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь, совершенною дурочкою. Марья Ивановна села в угол и стала шить. Между тем подали щи. Василиса Егоровна, не видя мужа, вторично послала за ним Палашку. «Скажи барину: гости-де ждут, щи простынут; слава богу, ученье не уйдет; успеет накричаться».— Капитан вскоре явился, сопровождаемый кривым старичком. «Что это, мой батюшка? — сказала ему жена.— Кушанье давным-давно подано, а тебя не дозовешься». — «А слышь ты, Василиса Егоровна,— отвечал Иван Кузмич,— я был занят службой: солдатушек учил».— «И, полно! — возразила капитанша.— Только слава, что солдат учишь: ни им служба не дается, ни ты в ней толку не ведаешь. Сидел бы дома да богу молился; так было бы лучше. Дорогие гости, милости просим за стол».

Мы сели обедать. Василиса Егоровна не умолкала ни на минуту и осыпала меня вопросами: кто мои родители, живы ли они, где живут и каково их состояние? Услыша, что у батюшки триста душ крестьян[68], «легко ли! — сказала она,— ведь есть же на свете богатые люди! А у нас, мой батюшка, всего-то душ одна девка Палашка, да слава богу, живем помаленьку. Одна беда: Маша; девка на выданье, а какое у ней приданое? частый гребень, да веник, да алтын денег (прости бог!), с чем в баню сходить. Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в девках вековечной невестою».— Я взглянул на Марью Ивановну; она вся покраснела, и даже слезы капнули на ее тарелку. Мне стало жаль ее, и я спешил переменить разговор. «Я слышал,— сказал я довольно некстати,— что на вашу крепость собираются напасть башкирцы».— «От кого, батюшка, ты изволил это слышать?» — спросил Иван Кузмич. «Мне так сказывали в Оренбурге»,— отвечал я. «Пустяки! — сказал комендант.— У нас давно ничего не слыхать. Башкирцы — народ напуганный[69], да и киргизцы проучены. Небось на нас не сунутся; а насунутся, так я такую задам острастку, что лет на десять угомоню».— «И вам не страшно,— продолжал я, обращаясь к капитанше,— оставаться в крепости, подверженной таким опасностям?» — «Привычка, мой батюшка,— отвечала она.— Тому лет двадцать как нас из полка перевели сюда, и не приведи господи, как я боялась проклятых этих нехристей![70] Как завижу, бывало, рысьи шапки, да как заслышу их визг, веришь ли, отец мой, сердце так и замрет! А теперь так привыкла, что и с места не тронусь, как придут нам сказать, что злодеи около крепости рыщут».

— Василиса Егоровна прехрабрая дама,— заметил важно Швабрин.— Иван Кузмич может это засвидетельствовать.

— Да, слышь ты,— сказал Иван Кузмич;— баба-то не робкого десятка.

— А Марья Ивановна? — спросил я,— так же ли смела, как и вы?

— Смела ли Маша? — отвечала ее мать.— Нет, Маша трусиха. До сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А как тому два года Иван Кузмич выдумал в мои именины[71] палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на тот свет не отправилась. С тех пор уж и не палим из проклятой пушки.

Мы встали из-за стола. Капитан с капитаншею отправились спать; а я пошел к Швабрину, с которым и провел целый вечер.

ГЛАВА IV
ПОЕДИНОК


— Ин изволь, и стань же в позитуру.
Посмотришь, проколю как я твою фигуру!
Княжнин.
[72]

Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости сделалась для меня не только сносною, но даже и приятною. В доме коменданта был я принят как родной. Муж и жена были люди самые почтенные. Иван Кузмич, вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек необразованный и простой, но самый честный и добрый. Жена его им управляла, что согласовалось с его беспечностию. Василиса Егоровна и на дела службы смотрела, как на свои хозяйские, и управляла крепостию так точно, как и своим домком. Марья Ивановна скоро перестала со мною дичиться. Мы познакомились. Я в ней нашел благоразумную и чувствительную девушку. Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о котором Швабрин выдумал, будто бы он был в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не имело и тени правдоподобия; но Швабрин о том не беспокоился.

Я был произведен в офицеры. Служба меня не отягощала. В богоспасаемой крепости не было ни смотров, ни учений, ни караулов. Комендант по собственной охоте учил иногда своих солдат; но еще не мог добиться, чтобы все они знали, которая сторона правая, которая левая, хотя многие из них, дабы в том не ошибиться, перед каждым оборотом клали на себя знамение креста. У Швабрина было несколько французских книг. Я стал читать, и во мне пробудилась охота к литературе. По утрам я читал, упражнялся в переводах, а иногда и в сочинении стихов. Обедал почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня и куда вечерком иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею[73] во всем околодке. С А. И.Швабриным, разумеется, виделся я каждый день; но час от часу беседа его становилась для меня менее приятною. Всегдашние шутки его насчет семьи коменданта мне очень не нравились, особенно колкие замечания о Марье Ивановне. Другого общества в крепости не было, но я другого и не желал.

Несмотря на предсказания, башкирцы не возмущались. Спокойствие царствовало вокруг нашей крепости. Но мир был прерван незапным междуусобием.

Я уже сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для тогдашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет после, очень их похвалял.[74] Однажды удалось мне написать песенку, которой был я доволен. Известно, что сочинители иногда, под видом требования советов, ищут благосклонного слушателя. Итак, переписав мою песенку, я понес ее к Швабрину, который один во всей крепости мог оценить произведения стихотворца. После маленького предисловия вынул я из кармана свою тетрадку и прочел ему следующие стишки:

Мысль любовну истребляя,
Тщусь прекрасную забыть,
И ах, Машу избегая,
Мышлю вольность получить!

Но глаза, что мя пленили,
Всеминутно предо мной;
Они дух во мне смутили,
Сокрушили мой покой.

Ты, узнав мои напасти,
Сжалься, Маша, надо мной,
Зря меня в сей лютой части,
И что я пленен тобой.[75]

— Как ты это находишь? — спросил я Швабрина, ожидая похвалы, как дани, мне непременно следуемой. Но к великой моей досаде, Швабрин, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что песня моя нехороша.

— Почему так? — спросил я его, скрывая свою досаду.

— Потому,— отвечал он,— что такие стихи достойны учителя моего, Василья Кирилыча Тредьяковского[76], и очень напоминают мне его любовные куплетцы.

Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. «Посмотрим,— сказал он,— сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?»

— Не твое дело,— отвечал я нахмурясь,— кто бы ни была эта Маша. Не требую ни твоего мнения, ни твоих догадок.

— Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник! — продолжал Швабрин, час от часу более раздражая меня,— но послушай дружеского совета: коли ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками.

— Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.

— С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег.

Кровь моя закипела. «А почему ты об ней такого мнения?» — спросил я, с трудом удерживая свое негодование.

— А потому,— отвечал он с адской усмешкою,— что знаю по опыту ее нрав и обычай.

— Ты лжешь, мерзавец! — вскричал я в бешенстве,— ты лжешь самым бесстыдным образом.

Швабрин переменился в лице. «Это тебе так не пройдет,— сказал он, стиснув мне руку.— Вы мне дадите сатисфакцию»[77].

— Изволь; когда хочешь!— отвечал я, обрадовавшись. В эту минуту я готов был растерзать его.

Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу и застал его с иголкою в руках: по препоручению комендантши он нанизывал грибы для сушенья на зиму. «А, Петр Андреич! — сказал он, увидя меня,— добро пожаловать! Как это вас бог принес? по какому делу, смею спросить?» Я в коротких словах объяснил ему, что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть моим секундантом[78]. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня свой единственный глаз. «Вы изволите говорить,— сказал он мне,— что хотите Алексея Иваныча заколоть, и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли? смею спросить».

— Точно так.

— Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье — и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?

Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я остался при своем намерении. «Как вам угодно,— сказал Иван Игнатьич;— делайте, как разумеете. Да зачем же мне тут быть свидетелем? К какой стати? Люди дерутся, что за невидальщина, смею спросить? Слава богу, ходил я под шведа и под турку: всего насмотрелся»[79].

Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог меня понять. «Воля ваша,— сказал он.— Коли уж мне и вмешаться в это дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы, что в фортеции[80] умышляется злодействие, противное казенному интересу: не благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры...»

Я испугался и стал просить Ивана Игнатьича ничего не сказывать коменданту; насилу его уговорил; он дал мне слово, и я решился от него отступиться.

Вечер провел я, по обыкновению своему, у коменданта. Я старался казаться веселым и равнодушным, дабы не подать никакого подозрения и избегнуть докучных вопросов; но признаюсь, я не имел того хладнокровия, которым хвалятся почти всегда те, которые находились в моем положении. В этот вечер я расположен был к нежности и к умилению. Марья Ивановна нравилась мне более обыкновенного. Мысль, что, может быть, вижу ее в последний раз, придавала ей в моих глазах что-то трогательное. Швабрин явился тут же. Я отвел его в сторону и уведомил его о своем разговоре с Иваном Игнатьичем. «Зачем нам секунданты,— сказал он мне сухо:— без них обойдемся». Мы условились драться за скирдами, что находились подле крепости, и явиться туда на другой день в седьмом часу утра. Мы разговаривали по-видимому так дружелюбно, что Иван Игнатьич от радости проболтался. «Давно бы так,— сказал он мне с довольным видом;— худой мир лучше доброй ссоры, а и нечестен, так здоров».

— Что, что, Иван Игнатьич? — сказала комендантша, которая в углу гадала в карты,— я не вслушалась.

Иван Игнатьич, заметив во мне знаки неудовольствия и вспомня свое обещание, смутился и не знал, что отвечать. Швабрин подоспел к нему на помощь.

— Иван Игнатьич,— сказал он,— одобряет нашу мировую.

— А с кем это, мой батюшка, ты ссорился?

— Мы было поспорили довольно крупно с Петром Андреичем.

— За что так?

— За сущую безделицу: за песенку, Василиса Егоровна.

— Нашли за что ссориться! за песенку!.. да как же это случилось?

— Да вот как: Петр Андреич сочинил недавно песню и сегодня запел ее при мне, а я затянул мою любимую:

Капитанская дочь,
Не ходи гулять в полночь.[81]

Вышла разладица. Петр Андреич было и рассердился; но потом рассудил, что всяк волен петь, что кому угодно. Тем и дело кончилось.

Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не понял грубых его обиняков; по крайней мере, никто не обратил на них внимания. От песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант заметил, что все они люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески советовал мне оставить стихотворство, как дело службе противное и ни к чему доброму не доводящее.

Присутствие Швабрина было мне несносно. Я скоро простился с комендантом и с его семейством; пришед домой, осмотрел свою шпагу, попробовал ее конец и лег спать, приказав Савельичу разбудить меня в седьмом часу.

На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая моего противника. Вскоре и он явился. «Нас могут застать,— сказал он мне;— надобно поспешить». Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах[82] и обнажили шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и человек пять инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с досадою; солдаты нас окружили, и мы отправились в крепость вслед за Иваном Игнатьичем, который вел нас в торжестве, шагая с удивительной важностию.

Мы вошли в комендантский дом. Иван Игнатьич отворил двери, провозгласив торжественно: «привел!» Нас встретила Василиса Егоровна. «Ах, мои батюшки! На что это похоже? как? что? в нашей крепости заводить смертоубийство! Иван Кузмич, сейчас их под арест! Петр Андреич! Алексей Иваныч! подавайте сюда ваши шпаги, подавайте, подавайте. Палашка, отнеси эти шпаги в чулан. Петр Андреич! Этого я от тебя не ожидала. Как тебе не совестно? Добро Алексей Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан, он и в господа бога не верует;[83] а ты-то что? туда же лезешь?»

Иван Кузмич вполне соглашался с своею супругою и приговаривал: «А слышь ты, Василиса Егоровна правду говорит. Поединки формально запрещены в воинском артикуле».[84] Между тем Палашка взяла у нас наши шпаги и отнесла в чулан. Я не мог не засмеяться. Швабрин сохранил свою важность. «При всем моем уважении к вам,— сказал он ей хладнокровно,— не могу не заметить, что напрасно вы изволите беспокоиться, подвергая нас вашему суду. Предоставьте это Ивану Кузмичу: это его дело».—«Ах! мой батюшка!—возразила комендантша;— да разве муж и жена не един дух и едина плоть? Иван Кузмич! Что ты зеваешь? Сейчас рассади их по разным углам на хлеб да на воду, чтоб у них дурь-то прошла; да пусть отец Герасим наложит на них эпитимию[85], чтоб молили у бога прощения да каялись перед людьми».

Иван Кузмич не знал, на что решиться. Марья Ивановна была чрезвычайно бледна. Мало-помалу буря утихла; комендантша успокоилась и заставила нас друг друга поцеловать. Палашка принесла нам наши шпаги. Мы вышли от коменданта по-видимому примиренные. Иван Игнатьич нас сопровождал. «Как вам не стыдно было,— сказал я ему сердито,— доносить на нас коменданту после того, как дали мне слово того не делать?» — «Как бог свят, я Ивану Кузмичу того не говорил,— отвечал он;— Василиса Егоровна выведала всё от меня. Она всем и распорядилась без ведома коменданта. Впрочем, слава богу, что всё так кончилось». С этим словом он повернул домой, а Швабрин и я остались наедине. «Наше дело этим кончиться не может»,— сказал я ему. «Конечно,— отвечал Швабрин;— вы своею кровью будете отвечать мне за вашу дерзость; но за нами, вероятно, станут присматривать. Несколько дней нам должно будет притворяться. До свидания!» — И мы расстались, как ни в чем не бывали.

Возвратясь к коменданту, я по обыкновению своему подсел к Марье Ивановне. Ивана Кузмича не было дома; Василиса Егоровна занята была хозяйством. Мы разговаривали вполголоса. Марья Ивановна с нежностию выговаривала мне за беспокойство, причиненное всем моею ссорою с Швабриным. «Я так и обмерла,— сказала она,— когда сказали нам, что вы намерены биться на шпагах. Как мужчины странны! За одно слово, о котором через неделю верно б они позабыли, они готовы резаться и жертвовать не только жизнию, но и совестию, и благополучием тех, которые... Но я уверена, что не вы зачинщик ссоры. Верно виноват Алексей Иваныч».

— А почему же вы так думаете, Марья Ивановна?

— Да так... он такой насмешник! Я не люблю Алексея Иваныча. Он очень мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не нравилась. Это меня беспокоило бы страх.

— А как вы думаете, Марья Ивановна? Нравитесь ли вы ему или нет?

Марья Ивановна заикнулась и покраснела.

— Мне кажется,— сказала она,— я думаю, что нравлюсь.

— Почему же вам так кажется?

— Потому что он за меня сватался.

— Сватался! Он за вас сватался? Когда же?

— В прошлом году. Месяца два до вашего приезда.

— И вы не пошли?

— Как изволите видеть. Алексей Иваныч, конечно, человек умный, и хорошей фамилии[86], и имеет состояние; но как подумаю, что надобно будет под венцом при всех с ним поцеловаться... Ни за что! ни за какие благополучия!

Слова Марьи Ивановны открыли мне глаза и объяснили мне многое. Я понял упорное злоречие, которым Швабрин ее преследовал. Вероятно, замечал он нашу взаимную склонность и старался отвлечь нас друг от друга. Слова, подавшие повод к нашей ссоре, показались мне еще более гнусными, когда, вместо грубой и непристойной насмешки, увидел я в них обдуманную клевету. Желание наказать дерзкого злоязычника сделалось во мне еще сильнее, и я с нетерпением стал ожидать удобного случая.

Я дожидался не долго. На другой день, когда сидел я за элегией[87] и грыз перо в ожидании рифмы, Швабрин постучался под моим окошком. Я оставил перо, взял шпагу и к нему вышел. «Зачем откладывать? — сказал мне Швабрин,— за нами не смотрят. Сойдем к реке. Там никто нам не помешает». Мы отправились молча. Спустясь по крутой тропинке, мы остановились у самой реки и обнажили шпаги. Швабрин был искуснее меня, но я сильнее и смелее, и monsieur Бопре, бывший некогда солдатом, дал мне несколько уроков в фехтовании, которыми я и воспользовался. Швабрин не ожидал найти во мне столь опасного противника. Долго мы не могли сделать друг другу никакого вреда; наконец, приметя, что Швабрин ослабевает, я стал с живостию на него наступать и загнал его почти в самую реку. Вдруг услышал я свое имя, громко произнесенное. Я оглянулся и увидел Савельича, сбегающего ко мне по нагорной тропинке... В это самое время меня сильно кольнуло в грудь пониже правого плеча; я упал и лишился чувств.

ГЛАВА V
ЛЮБОВЬ


Ах ты, девка, девка красная!
Не ходи, девка, молода замуж;
Ты спроси, девка, отца, матери,
Отца, матери, роду-племени;
Накопи, девка, ума-разума,
Ума-разума, приданова.
Песня народная.

Буде лучше меня найдешь, позабудешь,
Если хуже меня найдешь, воспомянешь.
То же.
[88]

Очнувшись, я несколько времени не мог опомниться и не понимал, что со мною сделалось. Я лежал на кровати, в незнакомой горнице, и чувствовал большую слабость. Передо мною стоял Савельич со свечкою в руках. Кто-то бережно развивал перевязи, которыми грудь и плечо были у меня стянуты. Мало-помалу мысли мои прояснились. Я вспомнил свой поединок и догадался, что был ранен. В эту минуту скрипнула дверь. «Что? Каков?» — произнес пошепту[89] голос, от которого я затрепетал. «Всё в одном положении,— отвечал Савельич со вздохом;— всё без памяти, вот уже пятые сутки». Я хотел оборотиться, но не мог. «Где я? кто здесь?» — сказал я с усилием. Марья Ивановна подошла к моей кровати и наклонилась ко мне. «Что? как вы себя чувствуете?» — сказала она. «Слава богу,— отвечал я слабым голосом,— Это вы, Марья Ивановна? скажите мне...» —я не в силах был продолжать и замолчал. Савельич ахнул. Радость изобразилась на его лице. «Опомнился! опомнился! — повторял он.— Слава тебе, владыко! Ну, батюшка Петр Андреич! напугал ты меня! легко ли? пятые сутки!..»

Марья Ивановна перервала его речь. «Не говори с ним много, Савельич,— сказала она.— Он еще слаб». Она вышла и тихонько притворила дверь. Мысли мои волновались. Итак, я был в доме коменданта, Марья Ивановна входила ко мне. Я хотел сделать Савельичу некоторые вопросы, но старик замотал головою и заткнул себе уши. Я с досадою закрыл глаза и вскоре забылся сном.

Проснувшись, подозвал я Савельича и вместо его увидел перед собою Марью Ивановну; ангельский голос ее меня приветствовал. Не могу выразить сладостного чувства, овладевшего мною в эту минуту. Я схватил ее руку и прильнул к ней, обливая слезами умиления. Маша не отрывала ее... и вдруг ее губки коснулись моей щеки, и я почувствовал их жаркий и свежий поцелуй. Огонь пробежал по мне. «Милая, добрая Марья Ивановна,— сказал я ей,— будь моею женою, согласись на мое счастие».— Она опомнилась. «Ради бога успокойтесь,— сказала она, отняв у меня свою руку.— Вы еще в опасности: рана может открыться. Поберегите себя хоть для меня». С этим словом она ушла, оставя меня в упоении восторга. Счастие воскресило меня. Она будет моя! она меня любит! Эта мысль наполняла всё мое существование.

С той поры мне час от часу становилось лучше. Меня лечил полковой цирюльник[90], ибо в крепости другого лекаря не было, и, слава богу, не умничал. Молодость и природа ускорили мое выздоровление. Всё семейство коменданта за мною ухаживало. Марья Ивановна от меня не отходила. Разумеется, при первом удобном случае я принялся за прерванное объяснение, и Марья Ивановна выслушала меня терпеливее. Она безо всякого жеманства[91] призналась мне в сердечной склонности и сказала, что ее родители конечно рады будут ее счастию. «Но подумай хорошенько,— прибавила она;— со стороны твоих родных не будет ли препятствия?»

Я задумался. В нежности матушкиной я не сомневался; но, зная нрав и образ мыслей отца, я чувствовал, что любовь моя не слишком его тронет и что он будет на нее смотреть как на блажь молодого человека. Я чистосердечно признался в том Марье Ивановне и решился однако писать к батюшке как можно красноречивее, прося родительского благословения. Я показал письмо Марье Ивановне, которая нашла его столь убедительным и трогательным, что не сомневалась в успехе его и предалась чувствам нежного своего сердца со всею доверчивостию молодости и любви.

Со Швабриным я помирился в первые дни моего выздоровления. Иван Кузмич, выговаривая мне за поединок, сказал мне: «Эх, Петр Андреич! надлежало бы мне посадить тебя под арест, да ты уж и без того наказан. А Алексей Иваныч у меня таки сидит в хлебном магазине под караулом[92], и шпага его под замком у Василисы Егоровны. Пускай он себе надумается да раскается».— Я слишком был счастлив, чтоб хранить в сердце чувство неприязненное. Я стал просить за Швабрина, и добрый комендант, с согласия своей супруги, решился его освободить. Швабрин пришел ко мне; он изъявил глубокое сожаление о том, что случилось между нами; признался, что был кругом виноват, и просил меня забыть о прошедшем. Будучи от природы не злопамятен, я искренно простил ему и нашу ссору и рану, мною от него полученную. В клевете его видел я досаду оскорбленного самолюбия и отвергнутой любви и великодушно извинял своего несчастного соперника.

Вскоре я выздоровел и мог перебраться на мою квартиру. С нетерпением ожидал я ответа на посланное письмо, не смея надеяться и стараясь заглушить печальные предчувствия. С Василисой Егоровной и с ее мужем я еще не объяснялся; но предложение мое не должно было их удивить. Ни я, ни Марья Ивановна не старались скрывать от них свои чувства, и мы заранее были уж уверены в их согласии.

Наконец однажды утром Савельич вошел ко мне, держа в руках письмо. Я схватил его с трепетом. Адрес был написан рукою батюшки. Это приуготовило меня к чему-то важному, ибо обыкновенно письма писала ко мне матушка, а он в конце приписывал несколько строк. Долго не распечатывал я пакета и перечитывал торжественную надпись: «Сыну моему Петру Андреевичу Гриневу, в Оренбургскую губернию, в Белогорскую крепость». Я старался по почерку угадать расположение духа, в котором писано было письмо; наконец решился его распечатать и с первых строк увидел, что всё дело пошло к черту. Содержание письма было следующее:

«Сын мой Петр! Письмо твое, в котором просишь ты нас о родительском нашем благословении и согласии на брак с Марьей Ивановой дочерью Мироновой, мы получили 15-го сего месяца, и не только ни моего благословения, ни моего согласия дать я тебе не намерен, но еще и собираюсь до тебя добраться да за проказы твои проучить тебя путем, как мальчишку, несмотря на твой офицерский чин: ибо ты доказал, что шпагу носить еще недостоин, которая пожалована тебе на защиту отечества, а не для дуелей с такими же сорванцами, каков ты сам. Немедленно буду писать к Андрею Карловичу, прося его перевести тебя из Белогорской крепости куда-нибудь подальше, где бы дурь у тебя прошла. Матушка твоя, узнав о твоем поединке и о том, что ты ранен, с горести занемогла и теперь лежит. Что из тебя будет? Молю бога, чтоб ты исправился, хоть и не смею надеяться на его великую милость.
Отец твой А. Г.»

Чтение сего письма возбудило во мне разные чувствования. Жестокие выражения, на которые батюшка не поскупился, глубоко оскорбили меня. Пренебрежение, с каким он упоминал о Марье Ивановне, казалось мне столь же непристойным, как и несправедливым. Мысль о переведении моем из Белогорской крепости меня ужасала, но всего более огорчило меня известие о болезни матери. Я негодовал на Савельича, не сомневаясь, что поединок мой стал известен родителям через него. Шагая взад и вперед по тесной моей комнате, я остановился перед ним и сказал, взглянув на него грозно: «Видно тебе не довольно, что я, благодаря тебя, ранен и целый месяц был на краю гроба: ты и мать мою хочешь уморить». Савельич был поражен как громом. «Помилуй, сударь,— сказал он, чуть не зарыдав,— что это изволишь говорить? Я причина, что ты был ранен! Бог видит, бежал я заслонить тебя своею грудью от шпаги Алексея Иваныча! Старость проклятая помешала. Да что ж я сделал матушке-то твоей?» — «Что ты сделал? — отвечал я.— Кто просил тебя писать на меня доносы? разве ты приставлен ко мне в шпионы?» — «Я? писал на тебя доносы? — отвечал Савельич со слезами.— Господи царю небесный! Так изволь-ка прочитать, что пишет ко мне барин: увидишь, как я доносил на тебя». Тут он вынул из кармана письмо, и я прочел следующее:

«Стыдно тебе, старый пес, что ты, невзирая на мои строгие приказания, мне не донес о сыне моем Петре Андреевиче и что посторонние принуждены уведомлять меня о его проказах. Так ли исполняешь ты свою должность и господскую волю? Я тебя, старого пса! пошлю свиней пасти за утайку правды и потворство к молодому человеку. С получением сего приказываю тебе немедленно отписать ко мне, каково теперь его здоровье, о котором пишут мне, что поправилось; да в какое именно место он ранен и хорошо ли его залечили».

Очевидно было, что Савельич передо мною был прав и что я напрасно оскорбил его упреком и подозрением. Я просил у него прощения; но старик был неутешен. «Вот до чего я дожил,— повторял он; — вот каких милостей дослужился от своих господ! Я и старый пес, и свинопас, да я ж и причина твоей раны? Нет, батюшка Петр Андреич! не я, проклятый мусье всему виноват: он научил тебя тыкаться железными вертелами да притопывать, как будто тыканием да топанием убережешься от злого человека! Нужно было нанимать мусье да тратить лишние деньги!»

Но кто же брал на себя труд уведомить отца моего о моем поведении? Генерал? Но он, казалось, обо мне не слишком заботился; а Иван Кузмич не почел за нужное рапортовать о моем поединке. Я терялся в догадках. Подозрения мои остановились на Швабрине. Он один имел выгоду в доносе, коего следствием могло быть удаление мое из крепости и разрыв с комендантским семейством. Я пошел объявить обо всем Марье Ивановне. Она встретила меня на крыльце. «Что это с вами сделалось? — сказала она, увидев меня.— Как вы бледны!» — «Всё кончено!» — отвечал я и отдал ей батюшкино письмо. Она побледнела в свою очередь. Прочитав, она возвратила мне письмо дрожащею рукою и сказала дрожащим голосом: «Видно, мне не судьба... Родные ваши не хотят меня в свою семью. Буди во всем воля господня! Бог лучше нашего знает, что́ нам надобно. Делать нечего, Петр Андреич; будьте хоть вы счастливы...» — «Этому не бывать! — вскричал я, схватив ее за руку;— ты меня любишь; я готов на всё. Пойдем, кинемся в ноги к твоим родителям; они люди простые, не жестокосердые гордецы... Они нас благословят; мы обвенчаемся... а там, со временем, я уверен, мы умолим отца моего; матушка будет за нас; он меня простит...» — «Нет, Петр Андреич,— отвечала Маша,— я не выйду за тебя без благословения твоих родителей.[93] Без их благословения не будет тебе счастия. Покоримся воле божией. Коли найдешь себе суженую[94], коли полюбишь другую — бог с тобою, Петр Андреич; а я за вас обоих...» Тут она заплакала и ушла от меня; я хотел было войти за нею в комнату, но чувствовал, что был не в состоянии владеть самим собою, и воротился домой.

Я сидел погруженный в глубокую задумчивость, как вдруг Савельич прервал мои размышления. «Вот, сударь,— сказал он, подавая мне исписанный лист бумаги;— посмотри, доносчик ли я на своего барина и стараюсь ли я помутить сына с отцом». Я взял из рук его бумагу: это был ответ Савельича на полученное им письмо. Вот он от слова до слова:

«Государь Андрей Петрович,
отец наш милостивый!
Милостивое писание ваше я получил, в котором изволишь гневаться на меня, раба вашего, что-де стыдно мне не исполнять господских приказаний;— а я, не старый пес, а верный ваш слуга, господских приказаний слушаюсь и усердно вам всегда служил и дожил до седых волос. Я ж про рану Петра Андреича ничего к вам не писал, чтоб не испужать понапрасну, и, слышно, барыня, мать наша Авдотья Васильевна и так с испугу слегла, и за ее здоровье бога буду молить. А Петр Андреич ранен был под правое плечо, в грудь под самую косточку, в глубину на полтора вершка, и лежал он в доме у коменданта, куда принесли мы его с берега, и лечил его здешний цирюльник Степан Парамонов; и теперь Петр Андреич, слава богу, здоров, и про него кроме хорошего нечего и писать. Командиры, слышно, им довольны; а у Василисы Егоровны он как родной сын. А что с ним случилась такая оказия, то быль молодцу не укора: конь и о четырех ногах, да спотыкается. А изволите вы писать, что сошлете меня свиней пасти, и на то ваша боярская воля. За сим кланяюсь рабски.
Верный холоп ваш
Архип Савельев».

Я не мог несколько раз не улыбнуться, читая грамоту доброго старика. Отвечать батюшке я был не в состоянии; а чтоб успокоить матушку, письмо Савельича мне показалось достаточным.

С той поры положение мое переменилось. Марья Ивановна почти со мною не говорила и всячески старалась избегать меня. Дом коменданта стал для меня постыл. Мало-помалу приучился я сидеть один у себя дома. Василиса Егоровна сначала за то мне пеняла; но, видя мое упрямство, оставила меня в покое. С Иваном Кузмичем виделся я только, когда того требовала служба. Со Швабриным встречался редко и неохотно, тем более, что замечал в нем скрытую к себе неприязнь, что и утверждало меня в моих подозрениях. Жизнь моя сделалась мне несносна. Я впал в мрачную задумчивость, которую питали одиночество и бездействие. Любовь моя разгоралась в уединении и час от часу становилась мне тягостнее. Я потерял охоту к чтению и словесности. Дух мой упал. Я боялся или сойти с ума, или удариться в распутство. Неожиданные происшествия, имевшие важное влияние на всю мою жизнь, дали вдруг моей душе сильное и благое потрясение.

ГЛАВА VI. ПУГАЧЕВЩИНА>>>

 
 
А. С. Пушкин. Рисунок и гравюра Т. Райта (1836 –1837 гг.)
 
Содержание:
 
 
О "Капитанской дочке" А.С.Пушкина
(из книги Дегожской А.С. "Повесть А.С.Пушкина "Капитанская дочка" в школьном изучении")
 
 
 
Христофор Антонович Миних; (1683 —1767) – российский генерал-фельдмаршал
 
Русская пехота (1786-1796)
 
"Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками". Художник С. Герасимов
 
Иллюстрации А.Бенуа к повести "Капитанская дочка"
(на сайте "Литература для школьников")
 
Словарь устаревших слов к повести "Капитанская дочка"
(на сайте "Литература для школьников")
 
Тест по повести "Капитанская дочка"
(на сайте "Литература для школьников")
Источник: Пушкин А. С. Капитанская дочка // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977—1979. Т. 6. Художественная проза. — 1978. — С. 258—370.
   

1. Капитанская дочка – первая дата под планом романа, где герой назван Шванвичем,— 31 января 1833 г. В сентябре 1836 г. окончательно обработанный текст романа был представлен в цензуру. Был напечатан в четвертом томе «Современника» 1836 г. (последняя книга журнала, вышедшая при жизни Пушкина).
Замысел этого романа относится к началу 1833 г. Пушкин возбуждает ходатайство о допущении его к архивным материалам, связанным с восстанием Пугачева (письмо А. И. Чернышеву от 8 февраля 1833). С этого времени Пушкин начал собирать материалы по истории пугачевского движения (см., например, письма И. И. Дмитриеву, март—апрель 1833, Г. И. Спасскому, июнь—июль 1833).
В июле 1833 г. Пушкин собрался выехать на места событий и мотивировал просьбу об отпуске тем, что хочет написать «роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани» (письмо А. Н. Мордвинову от 30 июля). К этому времени Пушкин ужа набросал первую черновую редакцию «Истории Пугачева» и оба замысла (роман и история) осуществляются им параллельно.
После поездки на Урал (в сентябре) Пушкин останавливается в Болдине (октябрь—первые числа ноября), где заканчивает «Историю Пугачева». К этому времени относятся, вероятно, новые планы романа, а может быть, и первые черновые наброски. Пушкин собирался окончательно обработать роман в Болдине, где он провел около месяца, с середины сентября. Однако в конце года в Петербурге он, видимо, снова принялся за роман, о чем свидетельствует план, где герой назван Валуевым, а события расположены близко к окончательной редакции.
Заглавие, отражая давний замысел Пушкина «пересказать» в романе «на старый лад» «Преданья русского семейства, / Любви пленительные сны. / Да нравы нашей старины», указывает на новый в русской литературе сюжетообразующий жанр «семейной хроники» предвосхитившей появление таких выдающихся произведений отечественной словесности, как «Семейная хроника» С. Т. Аксакова, «Война и мир» Л. Н. Толстого и др.
В центре внимания автора — частная жизнь Гриневых и Мироновых, судьбы и характеры героев, попавших в круговерть драматических событий крестьянской войны; их мировидение, их миропонимание и основанные на этом нравственные принципы, которые в конечном итоге реализуются в конкретных поступках и поведении героев в целом.
Заглавие определенно указывает, что главной героиней романа является «незаметная» капитанская дочка Маша Миронова, а не Емельян Пугачев, так ярко изображенный в романе, и не Петруша Гринев, хотя во многих статьях и комментариях к роману именно они именуются таковыми.
Эпиграф к роману (сокращенный вариант пословицы «Береги платье снову, а честь смолоду») приоткрывает читателю суть авторского замысла и главной идеи всего произведения, связанной с постановкой нравственных проблем. (вернуться)

2.   Жанр этого произведения до сих пор вызывает споры. Что это? Повесть? Роман? Историческая хроника? Семейные записки?
Это не мемуарная литература – она создается только на основе фактического материала. А здесь многое принадлежит художественному вымыслу. По этой же причине нельзя отнести "Капитанскую дочку" и к семейным запискам, хотя написано произведение в форме семейной хроники.
Следовательно, это повесть или исторический роман. Современное литературоведение склоняется к первому. Тем не менее повесть эта содержит исторический материал, написана в форме семейных записок и представляет собой мемуары уже стареющего Гринева. Здесь мы видим, как в самом жанре произведения отразилось пушкинское понимание историзма: важные общественные события поэт изображал через судьбы людей.
Это произведение является литературными записками литературного героя. Такой прием давал возможность автору при воспроизведении картин пугачевской войны не давать прямой оценки ни одной из сторон. Семейные мемуары, которые пишет Гринев, требуют от него говорить лишь то, чему свидетелем быль лишь он сам. (вернуться)

3. Эпиграф – из комедии драматурга Я.Б.Княжнина (1740-1791) «Хвастун» (1786), действие 3, явл. 6, диалог Верхолета и Честона.
Эпиграф — слегка измененная цитата из комедии Я. Б. Княжнина «Хвастун» — акцентирует внимание на важнейшем событии первой главы — решении Гринева-отца, отчасти из оппозиционных настроений обид, а в большей степени из желания видеть сына настоящим офицером, а не «шаматоном», то есть гулякой и мотом, отправить его в гарнизон.
Зрители, видевшие «Хвастуна» (комедия шла на русской сцене до середины 1820-х годов) или читавшие его, знали, что «его отец» в комедии — Честон («говорящая», по законам классицизма, фамилия — от «честь», «честный») — считал службу в армии для своего сына Замира необходимой школой жизни и воинской доблести. Служба в гвардии, по его мнению, могла не лучшим образом повлиять на молодого человека, еще не усвоившего твердо основ морали и нравственного поведения. Эпиграф подсказывает, что и Гринев-отец, несмотря на крутой нрав и другие недостатки, человек и чести. (вернуться)

4. «в 17... году». – в рукописи год отставки Гринева указан точно: в 1762 году, т. е. после восшествия на престол Екатерины II.
Гринев, служивший при графе Минихе, по-видимому, как и Миних, в дни переворота был на стороне Петра III, почему и не мог оставаться на службе при Екатерине. Так как дата 1762 противоречит дальнейшему (младшему Гриневу, родившемуся после отставки отца, не могло исполниться 16 лет в 1772 г.), то Пушкин убрал ее не только по цензурным причинам.
Хронологическая деталировка и точность — характерная особенность многих художественных произведений Пушкина, в том числе и «Капитанской дочки». Недописанная дата легко восстанавливается из контекста: отставка Андрея Петровича Гринева связана с воцарением Елизаветы Петровны и «падением» Миниха, то есть приходится на 1741 год или близкое к этой дате время.
Миних Бурхард-Христофор Антонович (1683—1767) — граф, генерал-фельдмаршал, политический деятель, президент Военной коллегии. После дворцового переворота 1741 года отправлен в ссылку, возвращен Петром III, которому «верен оставался», но лишь до тех пор, пока исход заговора, возведшего на престол Екатерину II, не был ясен. Убедившись в его необратимости, Миних присягнул новой императрице.
Премьер-майор — в 1741—1797 годах воинский чин 8-го класса: заместитель командира полка, ведавший строевой и инспекторской частями. (вернуться)

5. ...я был записан в Семеновский полк сержантом... <...> Я считался в отпуску до окончания наук. – стремясь обойти Петровский указ 1714 года, запрещавший производить в офицеры недорослей, не служивших солдатами, дворяне при Анне Леопольдовне и особенно при Елизавете Петровне стали записывать своих детей «в службу», не отпуская их из дома до совершеннолетия.
Семеновский полк — один из первых привилегированных полков отечественной гвардии; сформирован в 1683 году в подмосковном селе Семеновское для «потешных забав» императора Петра Алексеевича; Семеновским именуется с 1687 года.
Сержант — воинское звание младшего командного состава в армии; лицо, носящее это звание. (вернуться)

6. Стремя́нный – конюх, принимающий лошадь от наездника и подающий ему стремя. См. подробнее: Иллюстрированный атлас "Профессии литературных героев". (вернуться)

7. Дядька – слуга, приставленный к мальчику в дворянских семьях. В образе Савельича воплощены черты дядьки Пушкина Никиты Тимофеевича Козлова (1778 — не ранее 1851). (вернуться)

8. Прованское масло – оливковое масло, употребляемое в пищу; название получило от провинции Прованс на юго-западе Франции. (вернуться)

9. Мосье (мусье) – господин (употребляется при фамилии француза или в обращении к нему). (вернуться)

10. Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour être outchitel, не очень понимая значения этого слова. – ориентация на Запад (следствие реформ Петра I, прорубившего «окно в Европу») породила в дворянском обществе галломанию, пристрастие к французскому языку, модам и обычаям. Не раз осмеянное русскими писателями преклонение перед иностранцами («Бригадир» Д. И. Фонвизина «Урок дочкам» И. А. Крылова. «Горе от ума» А. С. Грибоедова и др.) отражало анекдотическую, но небезопасную для основ государства реальность: воспитанием дворянских отпрысков, будущих «столпов Отечества», занимались в России зачастую всякого рода жулики, авантюристы, беглые солдаты, повара, парикмахеры, «побродяги» и проходимцы из Европы. (вернуться)

11. Ментор – воспитатель, наставник (по имени воспитателя Телемака, сына Одиссея, в поэме Гомера «Одиссея»). (вернуться)

12. Каналья – плут, мошенник, негодяй. (вернуться)

13. Недоросль – молодой дворянин, не достигший совершеннолетия и не поступивший еще на государственную службу. (вернуться)

14. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась. – судьба Петруши Гринева переменилась осенью 1772 года. По дороге к месту службы он слышит странный разговор вожатого с хозяином постоялого двора и позже догадывается: речь тогда шла «о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772 года». В Белогорскую крепость Петруша Гринев (в ту пору ему «пошел семнадцатый годок») попал до восстания Пугачева (началось оно осенью 1773 года). Отсюда совершенно определенно и даже бесспорно следует, что родился он в 1756 году. (вернуться)

15. Придворный календарь – ежегодник; выходил с 1735 по 1917 год; кроме общекалендарных сведений, в нем печатались списки высших военных и гражданских чинов, росписи дворцовых приемов и другие сведения. (вернуться)

16. Генерал-поручик – генеральский чин третьего класса; при Екатерине II соответствовал чину генерал-лейтенанта в Петровской «Табели о рангах».
См. более подробно о военных званиях 19 века на сайте "Литература для школьников": "Энциклопедия русского быта XIX века". Офицерские чины. (вернуться)

17. Обоих российских орденов кавалер!.. – Кавалер орденов святого апостола Андрея Первозванного (учрежден в 1698 году) и Святого Александра Невского (учрежден в 1725 году).
См. более подробно об орденах и медалях 19 века на сайте "Литература для школьников": "Энциклопедия русского быта XIX века". Ордена и медали. (вернуться)

18. Девичья – комната в помещичьих домах, где жили и работали крепостные дворовые девушки. (вернуться)

19. Пашпорт – здесь: отпускное свидетельство за подписью командира полка, разрешающее «недорослю» находиться дома до наступления совершеннолетия. (вернуться)

20. Андрей Карлович P. – типичный образ губернатора Екатерининской эпохи, в котором отражены некоторые черты характера реального оренбургского губернатора Ивана Андреевича Рейнсдорпа, чью биографию Пушкин тщательно изучал, работая над «Историей Пугачевского бунта». (вернуться)

21. ...на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся... – наставление Гринева-отца сопоставимо с «Духовной тайного советника и Астраханского губернатора Василия Никитича Татищева, сочиненной в 1733 году сыну его Евграфу Васильевичу»: «Родитель мой в 1704 году, отпуская меня с братом в службу, сие нам накрепко наставлял, чтобы мы ни от какого положенного на нас дела не отрицались, и ни на что сами не назывались». (вернуться)

22. Симбирск – крупный торговый центр Поволжья; основан в 1648 году. (вернуться)

23. Трактир – гостиница с рестораном; ресторан. (вернуться)

24. Маркёр – лицо, прислуживающее при бильярде и ведущее счет во время игры. (вернуться)

25. Ро́тмистр – офицерский чин в кавалерии, соответствующий чину капитана в пехоте; начальник эскадрона в этом чине.
См. более подробно о военных званиях 19 века на сайте "Литература для школьников": "Энциклопедия русского быта XIX века". Офицерские чины. (вернуться)

26. Ре́крут – лицо, завербованное на военную службу, новобранец. (вернуться)

27. Пунш – напиток, приготовляемый из рома или виноградной водки, разведенных горячей водой с добавлением сахара. (вернуться)

28. Басурман – иноверец, иноземец, магометанин. (вернуться)

29. Проповедь – духовное слово, наставление священника пастве в церкви или в ином месте; здесь: нравоучение. (вернуться)

30. ...И денег, и белья, и дел моих рачитель... – цитата из «Послания к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке» Д. И. Фонвизина. (вернуться)

31. Эпиграф – слегка измененная цитата из рекрутской песни «Породила меня матушка» создает образ надвигающегося восстания, которое сравнимо с «незнакомой стороной», куда «завезла» вожатого
Прытость, бодрость молодецкая
И хмелинушка кабацкая. (вернуться)

32. Проигрыш мой, по тогдашним ценам, был немаловажен. – в 1770—1779 годы на Урале пуд ржаной муки, к примеру, стоил 16 копеек серебром. (вернуться)

33. Облучо́к – сиденье для кучера. Толстая деревянная скрепа, идущая по краям телеги, повозки или огибающая верхнюю часть саней. (вернуться)

34. Дьячи́ха – жена дьякона. (вернуться)

35. Кума – крестная мать по отношению к родителям окрещенного ребенка и к крестному отцу. (вернуться)

36. Жи́ло – жилье, жилое место, помещение. (вернуться)

37. Мне приснился сон... – «Пророческий» сон Петруши Гринева, «предвосхищающий» будущие события, придуман Пушкиным и введен в произведение как художественный прием, «объясняющий» суть «благословения» и навязываемых «благодеяний» злодея, размахивающего топором, от которых герой «хотел бежать... и не мог».
Эта связь усилена прямыми текстуальными совпадениями.
Во сне Петруша Гринев встает на колени перед отцом, вместо которого оказался «мужик с черной бородой».
В сцене казни — Гринева ставят на колени перед самозванцем, который некоторое время спустя будет навязывать себя в посаженые отцы. «Поцелуй у него ручку, — слышит Петруша во сне, — и пусть он тебя благословит».
В сцене казни: «Пугачев протянул мне жилистую свою руку. „Целуй руку, целуй руку!” — говорили около меня». «Не бойсь, подойди под мое благословение...» — говорит страшный мужик в сновидении. «Не бойсь, не бойсь», — повторяют пугачевцы, таща Гринева на виселицу. (вернуться)

38. Существенность – реальность, действительность, окружающий мир. (вернуться)

39. Благословить – перекрестить, осенить крестом, иконою или рукой, дать наставление, пожелать блага, добра, счастия, помолиться о благоденствии. (вернуться)

40. Посажёный отец – заменяющий родителя жениха или невесты на свадьбе. (вернуться)

41. Горница – комната, задняя изба, чистая половина. (вернуться)

42. Яицкий казак – живший на реке Яик; после Пугачевского бунта переименована в Урал. (вернуться)

43. Погребе́ц – дорожный ларец с посудой и питьем. (вернуться)

44. Пола́ти – лежанка, помост, нары для сна и отдыха от печи до противоположной стены в избе. (вернуться)

45. Армя́к – верхняя одежда из толстого сукна. (вернуться)

46. Целовальник – продавец вина в питейных домах, кабаках. (вернуться)

47. Волоса были обстрижены в кружок... – стрижка, принятая у казаков. (вернуться)

48. Вожатый... отвечал поговоркою: «В огород летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком — да мимо» <...> ...дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772 года. – восстание 1772 года, спровоцированное жесткими и даже враждебными действиями Следственной комиссии генерала М. М. Траубенберга (сам генерал был убит восставшими) продолжалось полгода и было жестоко подавлено. Указ Военной коллегии с приговором по делу об убийстве Траубенберга повелевал: «16 человек, наказав кнутом, вырезав ноздри и поставя знаки, послать в Сибирь на Нерченские заводы вечно; 38 человек наказать кнутом и, без постановления знаков и вырезания ноздрей, сослать с женами и малолетними детьми в Сибирь на поселение; 5 человек, „для омытия пролитой крови”, послать на службу против неприятеля без очереди. 25 человек, менее виновных, наказать плетьми и распределить: молодых в разные армейские полки, а престарелых в разные сибирские гарнизонные баталионы».
Емельян Пугачев в восстании 1772 года участия не принимал: сидел в тюрьме «на стуле с цепью и замком»; бежал и на Яике объявился осенью, в ноябре 1772 года, когда и вывел Гринева к постоялому двору. (вернуться)

49. Воровской разговор – разбойничий. (вернуться)

50. Генерал – военный чин 1—4 класса по «Табели о рангах».
См. более подробно о военных званиях 19 века на сайте "Литература для школьников": "Энциклопедия русского быта XIX века". Офицерские чины. (вернуться)

51. Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны... – Анна Иоанновна, племянница Петра I, царствовала в России с 1730 по 1740 год. В это время и был сшит мундир Андрея Карловича Р., оренбургского губернатора, и с тех пор разве что латался да перешивался. Опальный друг Гринева-старшего, хоть и дослужился до генеральского чина, жил небогато: «страх видеть иногда лишнего гостя за своею холостою трапезою был отчасти причиною поспешного удаления» Петруши Гринева в Белогорский гарнизон. (вернуться)

52. ...покойным фельдмаршалом Мин... – имеется в виду генерал-фельдмаршал Миних. (вернуться)

53. ...ты будешь офицером переведен в *** полк... – в рукописи указано точно: «Шемшинский драгунский». (вернуться)

54. Капитан – офицерский чин 9 класса; лицо, имеющее этот чин.
См. более подробно о военных званиях 19 века на сайте "Литература для школьников": "Энциклопедия русского быта XIX века". Офицерские чины. (вернуться)

55. Адъютант – лицо при начальнике военной части для служебных поручений или для выполнения штабной работы. (вернуться)

56. Эпиграф – Первый эпиграф («бравая» солдатская песня), сочиненная, по всей видимости, самим Пушкиным, в контексте романа звучит с грустной иронией, подчеркивая полную беспомощность и даже обреченность Белогорского гарнизона перед реальной угрозой и опасностью.
Второй эпиграф — цитата из комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль» — дополняет первый и так же грустно-ироничен, учитывая продолжение фонвизинской цитаты: «Не нынешний был век. Нас ничему не учили». Дальнейшее повествование, однако, показывает, что нравственные принципы «старинных людей», хранителей патриархальных нравов и христианской морали, в их представлениях о долге, совести и чести, куда выше, чем, например, у «образованных», «ученых» дворян, вроде Швабрина. (вернуться)

57. Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга. – крепости с таким названием в действительности не было. Ее местоположение соответствует крепости Татищевой. В описании быта Белогорской крепости Пушкин обобщил свои наблюдения после поездки осенью 1833 года по местам Пугачевского бунта и дополнил их материалами, почерпнутыми из различных литературных источников. (вернуться)

58. Киргизские степи – земли к востоку от реки Урал. (вернуться)

59. Лубо́чные крылья – сделанные из лубка, древесной коры. (вернуться)

60. Диплом офицерский – жалованная грамота на офицерское звание. (вернуться)

61. ...красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, также... погребение кота. – турецкая крепость Очаков была взята войсками фельдмаршала Миниха в 1737 году. В ее штурме могли участвовать и Андрей Петрович Гринев, и Андрей Карлович Р., и капитан Миронов, комендант Белогорской крепости. Кистрин (Кюстрин) — одна из сильнейших прусских крепостей на Одере. Во время Семилетней войны, в 1758 году, русская армия осаждала ее, но взять не смогла. Погребение кота — одна из самых популярных лубочных картинок, сатирически направленных против Петра I. (вернуться)

62. Урядник – унтер-офицерский чин в казачьих войсках; лицо, имеющее этот чин.
См. более подробно о военных званиях 19 века на сайте "Литература для школьников": "Энциклопедия русского быта XIX века". Офицерские чины. (вернуться)

63. Поручик – обер-офицерский чин, средний между подпоручиком и штабс-капитаном.
См. более подробно о военных званиях 19 века на сайте "Литература для школьников": "Энциклопедия русского быта XIX века". Офицерские чины. (вернуться)

64. Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи. – наиболее точное объяснение дано Н. В. Гоголем в «Выбранных местах из переписки с друзьями» (глава «Сельский суд и расправа»), рассмотревшим ситуацию с христианской точки зрения: «Суд — Божье дело, и я не знаю, что может быть этого выше. <...> Судите всякого человека двойным судом и всякому делу давайте двойную расправу. Один суд должен быть человеческий. На нем оправдайте правого и осудите виноватого. Старайтесь, чтобы это было при свидетелях... чтобы все видели ясно как день, чем один прав и чем другой виноват. Другой же суд сделайте Божеский. И на нем осудите и правого и виноватого. Выведите ясно первому, как он сам был тому виной, что другой его обидел, а второму — как он вдвойне виноват и пред Богом, и пред людьми; одного укорите, зачем не простил своему брату, как повелел Христос, а другого попрекните, зачем он обидел самого Христа в своем брате, а обоим вместе дайте выговор за то, что не примирились сами собой... Правосудие у нас могло бы исполняться лучше, нежели во всех других государствах, потому что из всех народов только в одном русском заронилась эта верная мысль, что нет человека правого и что прав один только Бог. Эта мысль, как непреложное верование, разнеслась повсюду в нашем народе. Вооруженный ею, даже простой и неумный человек получает в народе власть и прекращает ссоры. Мы только спорим из-за того, кто прав, кто виноват; а если разобрать каждое из дел наших, придешь к тому же знаменателю, то есть — оба виноваты. И видишь, что весьма здраво поступила комендантша в повести Пушкина „Капитанская дочка”, которая, пославши поручика рассудить городового солдата с бабой, подравшихся в бане за деревянную шайку, снабдила его такой инструкцией: „Разбери, кто прав, кто виноват, да обоих и накажи”».
Книга Н. В. Гоголя повергла в неистовство В. Г. Белинского, который, не понимая существа проблемы, обругал и автора «Выбранных мест...», объявив его сумасшедшим, и «гнусное русское духовенство», и Василису Егоровну, назвав ее «глупой бабой», «по разуму которой должно пороть и правого и виноватого. (вернуться)

65. Поединок – дуэль.
См. более подробно о дуэлях на сайте "Литература для школьников": Глава "Дуэль" из книги "Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века)". (вернуться)

66. Фрунт – военный, войсковой строй. (вернуться)

67. ...в колпаке и в китайчатом халате... – колпак – высокая шапочка, надеваемая перед сном.
Китайчатый халат – сшитый из китайки, особого сорта хлопчатобумажной ткани. (вернуться)

68. ...у батюшки триста душ крестьян... – Гриневы относились к крупным помещикам.
До отмены крепостного права в 1861 году достаток помещика определялся не размерами земли, которой он владел, а числом крестьянских душ, ему принадлежавших. Количество земли считалось не столь существенным без работников, способных ее обработать, она не представляла собой столь высокой ценности.
Помещики разделялись на МЕЛКОПОМЕСТНЫХ (владевших душами числом до ста), СРЕДНЕПОМЕСТНЫХ, число душ которых исчислялось сотнями, и КРУПНЫХ (около тысячи и более душ).
Надо иметь в виду, что счет велся по так называемым РЕВИЗСКИМ ДУШАМ, которыми считались одни мужчины. Количество крепостных душ у помещиков было самым различным, что видно и по литературе. Гоголевский Иван Федорович Шпонька владел 18 - 24 душами, однако поместье его процветало. У обедневшего Андрея Дубровского – 70 душ, у гоголевской Коробочки – 80, зато у скряги Плюшкина – 1000. (вернуться)

69. Башкирцы — народ напуганный, да и киргизцы проучены. – башкиры приняли русское подданство в ХVI веке после покорения Казани Иваном Грозным. Захват земель, произвол администрации, обращение в христианство и обнищание коренных жителей вызвали вооруженное сопротивление национальных меньшинств, населявших Оренбургскую губернию.
Восстания безжалостно подавлялись. Так, в 1735—1741 годах «погибло 28 190 человек, казненных, умерших под пытками, в тюрьмах и отданных в крепостную неволю». Крупное восстание, разбитое регулярными войсками, вспыхнуло в 1755 году. Башкиры, киргизы, калмыки участвовали в крестьянских войнах Степана Разина и Емельяна Пугачева. (вернуться)

70. Нехристь – некрещеный, неправославный, нехристианин; басурман. (вернуться)

71. Именины – день памяти святого, именем которого при крещении назван ребенок. (вернуться)

72. Эпиграф – цитата из комедии Я. Б. Княжнина (1740-1791) «Чудаки». (вернуться)

73. Вестовщица – любительница переносить сплетни, слухи, вести. (вернуться)

74. Я уже сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для тогдашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков несколько лет после, очень их похвалял. – Александр Петрович Сумароков (1718—1777), поэт, драматург, теоретик литературы, противник М. В. Ломоносова и В. К. Тредиаковского (отчего между поэтами возникали ссоры), пользовался в свое время большой популярностью и авторитетом, который с середины 1770-х годов стал постепенно падать. (вернуться)

75. Мысль любовну истребляя... – стишки Петруши Гринева (в несколько измененном виде) взяты Пушкиным из «Нового и полного собрания российских песен»:
Мысль любовну истребляя,
Тщусь прекрасную забыть,
И от взоров убегая,
Тщуся вольность получить.
Но глаза, что мя пленили,
Всеминутно предо мной,
Те глаза, что дух смутили,
И разрушили покой.
Ты ж узнав, что я пленен тобой,
Зря меня в жестокой части,
Сжалься, сжалься надо мной. (вернуться)

76. ...такие стихи достойны учителя моего, Василья Кирилыча Тредьяковского... – Василий Кириллович Тредиаковский (1703—1763), поэт, переводчик, ученый, теоретик литературы. Переложенная гекзаметрами «Телемахида» стала на долгое время символом устарелого и нелепого стихотворения. (вернуться)

77. Сатисфакция – удовлетворение за нанесенное оскорбление, обиду, обычно в форме дуэли. (вернуться)

78. Секундант – свидетель-посредник, сопровождающий каждого из участников дуэли. (вернуться)

79. ...ходил я под шведа и под турку... – то есть участвовал в войнах с турками (1736—1739) и шведами (1741—1743). (вернуться)

80. Форте́ция – крепость. (вернуться)

81. Капитанская дочь, Не ходи гулять в полночь. – народная песня из сборника «Собрание народных русских песен» И. Львова-Прача. (вернуться)

82. Камзол – мужская куртка без рукавов, надеваемая под верхнюю одежду. (вернуться)

83. Добро Алексей Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан, он и в Господа Бога не верует... – к проблеме веры и безверия в конечном итоге сводится суть любой философии; вера и безверие определяют сущность миропонимания и нравственных ценностей героев романа. (вернуться)

84. Поединки формально запрещены в воинском артикуле. – то есть в «Уставе воинском», против нарушителей которого, самих дуэлянтов, секундантов и свидетелей, предусматривались суровые меры:
«...ежели кто от кого обижен будет и оного на поединок вызвать дерзнет, то учреждаем и соизволяем по силе сего, что таковой вызыватель не токмо всей уповаемой сатисфакции лишен, но сверх того от всех своих чинов и достоинств отставлен, и наперед за негодного объявлен, а потом по имению его денежный штраф взят и по состоянию дел десятая, шестая, а по крайней мере третия часть имеюц отписана имеет быть. <...>
14. Ежели случится, что двое на назначенное место выдут, и один против другого шпаги обнажат, то Мы повелеваем таковых, хоть никто из оных уязвлен или умерщвлен не будет, без всякой милости такожде и секундантов и свидетелей, на которых докажут, смертию казнить и оных пожитки отписать, однакож сие с таким изъятием, что ежели оные по обнажению оружия от других разлучены и силою уняты будут; а ежели сами перестанут, то токмо жестокому штрафу подлежат, по рассмотрению воинского суда.
15. Ежели же биться начнут, и в том бою убиты и ранены будут, то как живые, так и мертвые повешены да будут».
См. более подробно о дуэлях на сайте "Литература для школьников": Глава "Дуэль" из книги "Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века)". (вернуться)

85. Епитимья́, или епитимия́ – духовное взыскание, наказание; исправительная каpa церковью кающегося грешника. (вернуться)

86. Хорошей фамилии – то есть старинного дворянского рода. (вернуться)

87. Эле́гия – стихотворение, в котором выражены философские размышления, грустные раздумия, печаль, скорбь, меланхолическое чувство. (вернуться)

88. Первый эпиграф – окончание песни «Ах ты, Волга, Волга-матушка» из сборника «Собрание народных русских песен»;
второй эпиграф — цитата из песни «Вещевало мое сердце, вещевало» из того же сборника. (вернуться)

89. По́шепту – шепотом. (вернуться)

90. Цирюльник – парикмахер. (вернуться)

91. Жеманство – манерность, отсутствие простоты и естественности. (вернуться)

92. ...сидит в хлебном магазине под караулом... – то есть на складе для хранения хлеба. (вернуться)

93. ...я не выйду за тебя без благословения твоих родителей. – родители благословляли стоящих на коленях жениха и невесту крестным знамением и подносили для целования икону. Без этого следования правилам христианского благочестия Маша Миронова не соглашается выйти замуж даже за любимого человека, жертвуя своим счастьем. (вернуться)

94. Су́женый (су́женая) – жених, невеста, будущие супруги. (вернуться)






 
 
Яндекс.Метрика
Используются технологии uCoz