В ТАГАНРОГЕ.
ДЕТСТВО
Антон Павлович Чехов родился в г. Таганроге 17 января 1860 г. за год до крестьянской реформы. «Моя фамилия, — писал он 30 лет спустя — ... ведет свое начало из воронежских недр, из Острогожского уезда. Мои дед и отец были крепостными у Черткова» (т. XVI, стр. 43)[1]. Егор Михайлович Чех, дед писателя, способный и предприимчивый человек, выкупился на волю со всей семьей и занял должность управляющего имениями графа Платова на юге, в 60 верстах от Таганрога.

Антоша ездил к деду на летние каникулы через степь, и эти поездки остались надолго в памяти будущего писателя. «Донецкую степь я люблю и когда-то чувствовал себя в ней, как дома, и знал там каждую балочку. Когда я вспоминаю эти балочки, шахты, Саур-могилу... вспоминаю, как я ездил на волах в Криничку и в Крепкую графа Платова, то мне становится грустно и жаль, что в Таганроге нет беллетристов и что этот материал, очень милый и ценный, никому не нужен» (т. XVII, стр. 277).

Детство писателя было тяжелым. «Деспотизм и ложь, — пишет он позднее, — исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать. Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали во время оно, когда отец за обедом поднимал бунт из-за пересоленного супа или ругал мать дурой. Отец теперь никак не может простить себе всего этого» (т. XIV, стр. 278).

Отец Чехова, Павел Егорович, был, как и дед, волевым человеком, с крутым, деспотическим нравом. Он прошел суровую школу: крепостной, затем «мальчик», приказчик, Павел Егорович с трудом «выбился в люди» (как говорили в то время) и открыл в Таганроге лавочку, в ней он заставлял торговать и своих сыновей. На воспитание детей П. Е. Чехов переносил те принципы и методы, которые, в его представлении, сделали его самого «человеком»: «Тебя учили повиноваться власти, — читаем в одном из его писем сыну, — уважать наставников и учителей, родителей уважать; это есть долг общий каждого молодого человека, так тебе следует и делать, пока ты еще имеешь над собой власть, а вырастешь, будешь совершен человек словом и делом, тогда и тебе самому придется властвовать над другими, иначе быть не может, от этого зависит общий порядок всех живущих на земле»[2]. Телесные наказания были вполне узаконены в семье, воля отца подавляла и жену и детей. «Возьми на себя труд проследить мою жизнь, — пишет Антону старший брат Александр. — Что она дала мне? До 20 лет порка, замки ... лавки, прогулка в казенном саду, как именины, как благостыня, ниспосланная откуда-то свыше».[3]

Однако Павел Егорович придавал большое значение образованию, что было в ту пору исключением в его среде, и приложил все усилия к тому, чтобы дети могли учиться. Сам он был одаренным человеком, играл на скрипке, рисовал, организовал церковный хор, к которому, впрочем так же деспотически, привлек и своих сыновей. «Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание, — писал Антон Павлович, — с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным: религии у меня теперь нет. Знаете, когда, бывало, я и два мои брата среди церкви пели трио «Да исправится» или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками» (т. XV, стр. 339).

С детских лет накапливалась у А. П. Чехова ненависть к деспотизму, грубости, мещанству, отвращение к подхалимству, росло стремление выдавливать «из себя по каплям раба» (т. XIV, стр. 291), желание независимости, свободы.

Брат Антона Павловича, Александр, вспоминает, что на правах старшего он постоянно награждал младших «подзатыльниками и оплеухами», это казалось естественным в мещанской среде. Но случай с Антоном подействовал на него отрезвляюще и мучил его даже в годы зрелости: «Помню, как мы с тобой оставались хозяевами отцовской лавки... Тут впервые проявился твой самостоятельный характер, мое влияние, как старшего, ... начало исчезать. Как ни был я глуп тогда, но я начинал это чувствовать... Я для того, чтобы снова покорить тебя себе, огрел тебя жестянкой по голове... Ты ушел из лавки и отправился к отцу».

Александр подумал, что Антоша пошел жаловаться и «ждал сильной порки». Но Антоша не пожаловался, а через несколько часов прошел с приятелем мимо лавки, даже не посмотрев в сторону оскорбившего его брата. Это произвело на Александра большое впечатление: «Я долго смотрел тебе вслед, когда ты удалялся, и, сам не знаю почему, заплакал».[4]

Были у Антоши и свои радости: в праздничные дни и во время каникул он пользовался свободой — гостил у товарищей и у деда, ловил певчих птиц.[5]

Антоша был с детских лет страстным рыболовом. Братья отправлялись в гавань и забирали с собой не только рыболовные снасти, но и «сковородку и все необходимое для стряпни». Ловили преимущественно бычков. Здесь, в Таганрогской гавани, мальчики проводили многие часы, купались, цепляясь за канаты и цепи кораблей, смотрели, как приходят и уходят пароходы и парусные суда. Домой шли мимо порта. По дороге «нередко попадались полосы просыпанных орехов...» Это уличные мальчишки прорезали мешки на задних возах проходивших обозов. «Находя такие полосы, — набивали себе карманы и, довольные, продолжали путь до каменной лестницы, которая вела в город».[6]

Большое влияние на Антошу оказала его мать — Евгения Яковлевна — простая русская женщина. «Мать очень добрая, кроткая и разумная женщина, ей я и мои братья обязаны многим», — писал позднее знаменитый писатель (т. XX, стр. 319). Он говорил, что талант у него, братьев и сестры — со стороны отца, а душа, характер — со стороны матери.

Семья Чеховых была очень одарена. Старший брат Антона Павловича — Александр, и младший — Михаил, были беллетристами, рано умерший брат Николай был превосходным художником, Иван — выдающимся педагогом. Сестра, Мария Павловна — самый близкий друг писателя — художница. (В Ялте, где она живет до сих пор, хранятся картины, портреты, написанные ею и Николаем). Тяжелые условия жизни подавляюще подействовали на Александра и Николая: они спились. Антон же рано почувствовал необходимость противодействовать мещанской среде. Раздумье над участью братьев усиливало позднее процесс самовоспитания. Именно это самовоспитание и самообразование, а не педагогическая система таганрогских учителей, положили начало формированию Чехова — человека и писателя.

Образовательная школа, которую прошел Чехов — подросток и юноша, не могла оставить заметного положительного следа в его сознании. Отец Антоши был свидетелем того, как приезжали в Таганрог и здесь наживались торговцы греки. Павел Егорович мечтал видеть своих детей богатыми, и ему казалось, что если они будут обучены греком, то достигнут желаемой им цели. Поэтому, когда Антоше исполнилось семь лет, отец отдал его и Николая в частную школу к греку Вучине. Это был, как выяснилось позднее, невежда, авантюрист. Он вел занятия одновременно в пяти классах: ученики располагались в одной комнате на пяти скамейках. Главной мерой воздействия на учащихся в этой школе были розги. Через год, обнаружив, что сыновья ничего путного в школе не получили, Павел Егорович решил определить их в гимназию.

ГИМНАЗИЯ. ТЕАТРАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ ТАГАНРОГА 70-х ГОДОВ
Даже благонамеренный учитель историк Таганрогской гимназии Филевский характеризует ее жизнь в конце 60-х и начале 70-х годов как время «самого строгого школьного режима,.. самого беспощадного господства классицизма. Две или три ошибки в греческом или латинском переводе исключали возможность получить удовлетворительную отметку на экзамене».[7]

Настойчивые указания правительства усилить преподавание древних языков являлись попыткой нейтрализовать политические влияния на молодежь. Древние языки требовали зубрежки, отнимали время, отвлекали юношей от современности.

Назначенный в 1866 г. на пост министра народного просвещения Д. А. Толстой, ярый реакционер, апологет «классического образования», дважды (до 1875 г.) посетил Таганрогскую гимназию и нашел, что под руководством директора Э. Р. Рейтлингера она «вполне заслуживает сочувствия». «С тех пор как я ее видел восемь лет тому назад, — сказал министр на торжественном обеде в 1875 г., — она сделала значительные успехи, и я уверен, что и в будущем она, при Вашем просвещенном содействии, будет постоянно улучшаться».[8]

Э. Р. Рейтлингер, неукоснительно следовавший распоряжениям начальства, превратил Таганрогскую гимназию — по свидетельству соученика Чехова писателя Тана — в «исправительный батальон, только с заменою палок и розог греческими и латинскими экстемпоралиями».[9] Властный человек, консерватор и формалист, Рейтлингер беспощадно изгонял из гимназии «либеральный дух». Оппозиционно настроенных преподавателей, А. И. Беловина, И. И. Караман и других, он уволил, «воспитательную часть» вверил классным наставникам, в обязанность которых входило строго следить за соблюдением всех формальных правил поведения гимназистов, требовать от них слепого послушания, оказывать «нравственное влияние как в стенах гимназии, так и вне ее».

Отношения между гимназистами и учительским персоналом были отношениями двух враждующих лагерей. Особенно ненавистен был мертвый сухой формализм. Для братьев Чеховых имя помощника классного наставника Таганрогской гимназии П. И. Вукова сделалось на всю жизнь нарицательным именем неумного, не беспристрастного «начальника», имеющего неограниченную власть. «Пожалуюсь Вукову», — неоднократно «угрожает» Александр в письмах 90-х годов брату. «Министры, архиереи и Вуков пишут числа, а ты этого не делаешь. Неужели ты думаешь, что ты выше Вукова?»[10]

Впоследствии Чехов будет вспоминать о своих наставниках и учителях как о «мертвых фигурах», страшных и неприятных. Говоря о состоянии прострации, в котором он, больной, одинокий, находится в Ялте, он скажет, что все жизненные процессы остановились в нем, как в Пав. Ив. Вукове или в А. Ф. Дьяконове (т. XVIII, стр. 9). С Григоровичем он поделится одолевающими его кошмарами: «Когда ночью спадает с меня одеяло, я начинаю видеть во сне громадные склизкие камни, холодную осеннюю воду, голые берега... Все до бесконечности сурово, уныло и сыро. Когда же я бегу от реки, то встречаю на пути обвалившиеся ворота кладбища, похороны, своих гимназических учителей» (т. XIII, стр. 280). В обобщающем образе Беликова («Человек в футляре») и в портрете учителя географии («Учитель словесности») нетрудно угадать запечатлевшиеся писателю с юношеских лет черты П. И. Вукова, А. Ф. Дьяконова, И. О. Урбана и др.

Преподаватель греческого языка К. И. Зико, ревностно относившийся к своему предмету, был придирчиво требовательным и неразборчивым в поисках «средств к обогащению». Он держал учеников на своей квартире, стремился нажить капитал и уехать к себе на родину — в Грецию. Латинист И. О. Урбан, обосновавшийся в Таганроге после шумных конфликтов в Киевской, Новороссийской, Симферопольской гимназиях, «считал своей обязанностью отыскивать молодых людей политически неблагонадежных», постоянно писал жалобы и доносы окружному начальству и министерству. И. Ф. Крамсаков, естественник по образованию, преподавал нелюбимые им самим предметы: арифметику и географию. Он требовал зубрежки, был груб с гимназистами.[11] «В его лексиконе эпитеты дурак, осел, скотина, пошел вон — были обычны... Он преподавал географию — и в младших классах — арифметику, причем особенность преподавания последней заключалась в том, что ученики вызывались к доске решать задачи в порядке алфавита, а задачи шли по одному и тому же учебнику в порядке нумерации, и каждый ученик заранее знал, какая задача ему придется».[12] Инспектор А. Ф. Дьяконов, «службист и педант», любил поучать и наставлять. Молодых учителей он распекал и особенно не любил либералов: «Коль скоро не в силах создать новое, не разрушайте старого», — поучал он. Из его изречений можно было составить целый кодекс морали. Воспитанники его боялись и не любили. Они прозвали его «Сороконожкой». Побывав в 1887 г. в Таганроге, Чехов пишет сестре: «А. Ф. Дьяконов по-прежнему тонок, как гадючка, носит коленкоровые брючки и сковороду вместо картуза» (т. XIII, стр. 312).

Среди гимназических учителей Чехова лишь один привлекал симпатии учеников своим живым умом, находчивостью, оригинальностью, стремлением преодолеть схоластику в преподавании — это законоучитель Ф. П. Покровский. Даже противник его Филевский, с неодобрением относившийся к шуткам его с гимназистами и угадывавший скептицизм Покровского (он называл то, что преподносил священник ученикам, не «научным богословием», а «богословием от чрева своего»), испытал на себе обаяние своеобразной личности Покровского и показал его в своих «Очерках» остроумным, привлекательным и любимым учениками, спокойным и иронизирующим в споре с учителями. На советах, — рассказывает Филевский, — во время горячих схваток «моральная победа всегда была на стороне законоучителя».[13] Ф. П. Покровский на уроках, по свидетельству одного из его учеников, рассуждал, главным образом, на философские и литературные темы, занимался анализом и критикой наших великих поэтов Пушкина и Лермонтова, и мировых поэтов — Гете, Шекспира и Шиллера».[14] А. П. Чехов сохранил на долгие годы благодарную память о Покровском. В письмах к таганрогским родным и знакомым он постоянно справляется о нем, шлет ему подарки, «глубокие поклоны и сердечные приветы». Прозвище Антоша Чехонте, данное законоучителем в гимназии, молодой писатель делает своим псевдонимом; будучи за границей, ходатайствует о представлении Покровского к болгарскому ордену, а после его смерти пишет некролог.

В Таганрогской гимназии А. П. Чехов провел 11 лет — с 1868 по 1879 г.; дважды (в III и V классах) он оставался на второй год. «Бальники» ученика младших классов Антона Чехова не блещут хорошими отметками, и это, по-видимому, объясняется тяжелыми условиями его жизни в детстве: он не только был отвлечен от учебных занятий обязанностью сидеть в лавочке, петь в церковном хоре, обучаться сапожному мастерству в ремесленном училище, но оказывался порой на недели оторванным от гимназии, так как разорявшийся уже в эту пору отец не мог в сроки вносить плату за обучение. «...Вот завтра другая неделя пойдет, как Антоша дома, тоже нет 20 рублей послать в гимназию», — читаем в одном из писем матери старшим сыновьям. «...Антоша и Ванька целую неделю сидели дома, плату требуют, а у нас нет денег. Вчера, 9 октября, ходил Павел Е. просил директора. Ваню уважили от платы, а Антоша и теперь дома. За него надо платить и за Машу всего 42 руб.». «Ваню опять выслали из гимназии, — пишет она через несколько месяцев, — Дьяконов прямо прогнал. Покровский за нас заступался, а Дьяконов и слышать не хотел».[15]

В середине 70-х годов, когда была проведена железная дорога в Ростов, этот город сделался торговым центром. Таганрог потерял свое прежнее значение. Разорялись мелкие лавочники; разорился и Павел Егорович Чехов. Он принужден был бежать от долговой тюрьмы. К этому времени в Москве обосновались старшие братья Антона Павловича: Александр поступил в университет; Николай — в Училище живописи и ваяния. К ним переехал отец. Он определился конторщиком в амбар купца Гаврилова. В 1876 г. в Москву перебралась и мать с остальными детьми. В Таганроге остался один Антон оканчивать гимназический курс. «И только с этого времени, — вспоминает Александр Чехов, — начались для него новые дни, и он вздохнул свободно: над ним перестали висеть кошмаром спевки, пение в безголосом хоре в церквах и внушавшая отвращение лавка».[16]

Семья очень бедствовала в Москве. «Мы от тебя получили 2 письма, наполненные шутками, — пишет Евгения Яковлевна Антоше, — у нас в то время только было 4 коп... У Маши шубы нет, а у меня теплых башмаков, сидим дома, заработать машины нет... В холодной комнате спим на полу... А завтра 26-го, где хочешь бери, а надо за квартиру 13 руб., а то хозяин скажет ищите фатеру».[17]

Три года (1876—1879), проведенные совершенно самостоятельно А. Чеховым в Таганроге, — очень интересный и значительный период в формировании морального и творческого облика будущего писателя, период, требующий к себе пристального внимания учителя и учащихся. Антону приходилось не только заботиться о себе, но и помогать семье: он продавал оставшиеся вещи и посылал деньги родителям, давал уроки и обеспечивал, таким образом, себя. Гимназия, книги, театр, встречи с друзьями — вот круг интересов и предметы внимания А. Чехова в эти годы. Самодисциплина, трудолюбие, живая реакция на многие стороны жизни, интенсивная работа по самовоспитанию — те качества, которые определяют образ Чехова-гимназиста и которые остались, что весьма показательно, совершенно не замеченными в Таганрогской гимназии. «Антон Чехов был хорошим учеником, но особенно не выдавался», — резюмирует П. П. Филевский впечатление о будущем писателе его «футлярных учителей».

Между тем, предоставленный самому себе и к тому же испытывавший материальную нужду, молодой Чехов усилил свое внимание к учебным занятиям; так, например, о напряженной подготовке к экзаменам в VI классе говорит он в одном из писем: «Чай пить некогда... все удовольствия и связи мира сего забыл в это полное треволнений времечко» (т. XIII, стр. 24). Не удовлетворяясь гимназической подготовкой, он изучает книги по астрономии, просит брата прислать ему университетские лекции по химии, выписывает «политическую, ученую и литературную» газету «Сын отечества». Через эту газету, кстати, в 70-е годы молодой Чехов мог знакомиться с новостями науки и литературы. В ней постоянно печатались обзоры выходивших «толстых» журналов («Отечественных записок», «Русской старины», «Вестника Европы», «Русского вестника»), давались также обозрения театральной жизни столицы, отмечались наиболее выдающиеся явления современной литературы. Специальные статьи знакомили читателей с романами Тургенева («Новь»), Толстого («Анна Каренина»), с «Последними песнями» Некрасова, с пьесами Островского: «Бесприданница», «Последняя жертва», с «Современной идиллией» и «Благонамеренными речами» Салтыкова-Щедрина.

По абонементным карточкам Чехова — читателя Таганрогской библиотеки — мы узнаем, что он читал произведения русских, западноевропейских классиков (Тургенева, Гончарова, Сервантеса), изучал работы русских критиков 40—60-х годов. Имена демократов Белинского, Герцена, Добролюбова надолго остались для Чехова олицетворением высокой принципиальности.

Юноша Чехов, испытавший на себе определенное воздействие мещанской среды, ее «рабской психологии», активно не приобщился к политической борьбе времени. Он остался в стороне от идей и практики революционного народничества 70-х годов, не был действенным защитником наследия революционных демократов. Но несомненно тяготение Чехова-гимназиста к демократическим убеждениям. Это сказалось и во внимании юноши к наследству 60-х годов и в стремлении к справедливости, к свободе, к самостоятельности. «Среди людей нужно сознавать свое достоинство», — писал он в это время младшему брату (т. XIII, стр. 29).

Подлинной страстью Чехова-гимназиста был театр. Чтобы учитель смог в школе рассказать об этом учащимся как можно более эмоционально, сообщить им конкретные сведения о театральных впечатлениях молодого Чехова, увлечь их чеховской любовью к театру и, наконец, перекинуть мостик к будущей творческой работе писателя, показать начало формирования Чехова-драматурга, — считаем необходимым посвятить здесь этому вопросу достаточно большое внимание.

В конце 90-х годов, испытав уже как драматург много огорчений, он писал Суворину: «Вы привязались к театру, а я ухожу от него, по-видимому, все дальше и дальше — и жалею, так как театр давал мне когда-то много хорошего... Прежде для меня не было большего наслаждения, как сидеть в театре» (т. XVII, стр. 244).

С братьями, с товарищами-театралами Чехов отстаивал «всякими увертками»[18] безусловно запрещаемое гимназическим начальством посещение театра без родителей и не в праздничные дни. «Дело в том, — вспоминает один из соучеников писателя, — что театральное зрелище считалось для нас, гимназистов, развлечением небезопасным. Поэтому на посещение театра нужно было иметь специальное разрешение классного наставника, выдававшееся по особой форме... Получить такую грамоту было делом не легким. Впрочем, затруднение это мы одолевали довольно просто: переодевались в штатское платье, иногда самого причудливого вида, и пробирались на галерею, подальше от бдительного ока начальства».[19] Гимназисты прибегали даже к гримировке и таким образом спасались от преследований особенно ревностных блюстителей юношеской нравственности — Крамсакова и Вукова. Через машиниста сцены Петрарку, бутафора Жоржетти, близких к театру соучеников: Яковлева (сын антрепренера), Эйнгорна, оставившего гимназию и поступившего на сцену, актера Соловцова, завязывались тесные связи с театром и обеспечивалось право посещения галерки. «Приходили обычно еще до начала, — вспоминает брат Антона Павловича Иван Чехов. — Весь театр был совершенно пуст и не освещен. На всю громадную черную яму горел только один газовый рожок. И, помню, нестерпимо пахло газом. Задним рядам было трудно стоять без опоры, и они обыкновенно устраивались локтями на наших спинах и плечах. Кроме того, все зрители грызли подсолнухи. Бывало так тесно, что весь вечер так и не удавалось снять шуб. Но, несмотря на все эти неудобства, в антрактах мы не покидали своих мест, зная, что их тотчас же займут другие».[20] Через десятки лет эта картина воскреснет в сознании А. Чехова, когда он посетит провинциальный, ялтинский, театр: «Пишу это в театре, сидя на галерке в шубе. Пошлый оркестрик и галерка напоминают мне детство» (т. XVII, стр. 388).

В годы, когда Чехов посещал таганрогский театр (1872—1879), в репертуаре театра были резкие колебания: классические пьесы Шекспира («Венецианский купец», «Гамлет», «Король Лир»), Гоголя («Женитьба», «Ревизор»), Лермонтова («Маскарад»), Грибоедова («Горе от ума»), Островского («Бедность не порок», «Бешеные деньги», «Волки и овцы», «В чужом пиру похмелье», «Гроза», «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», «Доходное место», «Женитьба Бальзаминова», «Лес», «На бойком месте», «На всякого мудреца довольно простоты», «Не в свои сани не садись», «Последняя жертва», «Правда хорошо, а счастье — лучше», «Свои люди — сочтемся») уживались рядом с «ужасными драмами» («Убийство Коверлей» в переводе Киреева, «Ограбленная почта» Бурдина, «Уголино» Полевого), с quasi-историческими трагедиями («Смерть Ляпунова» Гедеонова, «Костромские леса» Полевого). На сцене ставились морализирующие «эффектные» пьесы — мелодрамы современных ловких драмоделов: В. Крылова, Дьяченко и других, водевили, наскоро переведенные и наскоро подготовленные, модные в ту пору оперетки, истолкованные местными переделывателями (Вальяно и др.) и актерами не с сатирической, а с вульгарно-эротической стороны. С этого времени А. П. Чехов сохранил бережное отношение к произведениям мастеров драматургии и возненавидел пустенькие пьесы «драмоделов». Тогда же возникло у начинающего писателя желание создать национальный бытовой водевиль.

Постановочная часть в таганрогском театре, как и в других провинциальных театрах, была в жалком состоянии: случайные, надоевшие зрителю декорации и костюмы, часто не соответствующие ни времени, ни месту действия. Так как театр находился в руках частных лиц, смотревших на него как на увеселительное заведение и заинтересованных, главным образом, в сборе, то афиши почти ежедневно извещали о постановке новых пьес, которые подготавливались в, условиях страшной спешки, без достаточного количества репетиций. Артистическому ансамблю подобные театральные «дельцы» не придавали значения, приманкой для публики служила обычно красивая актриса-примадонна.

Антрепренеры часто прогорали, и нередки бывали случаи, когда они скрывались, оставляя труппу на произвол судьбы. Жизнь средних актеров была крайне тяжела: так, например, в годы, когда Чехов был постоянным посетителем театра, покончила с собой таганрогская артистка Славина, умер в нищете оставленный антрепренером актер Щеглов. Несомненно, не без влияния впечатлений, вынесенных в гимназические годы из знакомства с таганрогским театром и бытом актеров, создавались в ранних рассказах Чехова образы актеров-неудачников, искренно преданных искусству, порой поднимающихся до подлинного вдохновения, неутомимых в скитаниях, но несчастных, одиноких, нищих, невежественных, и образы дельцов-антрепренеров, лживых, двуличных, грубых, изворотливых («После бенефиса», «Трагик», «Калхас», «Комик» и др.).

Вероятно, тогда же начало складываться убеждение Чехова, сформулированное им через несколько лет: «Раз внесен в него (в театр — М. С.) портерный или кулачнический элемент, несдобровать ему, как несдобровать университету, от которого пахнет казармой...» (т. XIII, стр. 55). «Надо всеми силами стараться, чтобы сцена из бакалейных рук перешла в литературные руки, иначе театр пропадет» (т. XIV, стр. 219).

Однако нельзя забывать, что наряду с авантюристами-антрепренерами, смотревшими на театр как на выгодную спекуляцию, были во времена Чехова в Таганроге и очень одаренные актеры и организаторы трупп (Н. Новиков, М. Яковлев). В состав этих трупп входили такие выдающиеся провинциальные артисты, как Фанни Козловская и ее сестра Ольга Козловская, В. Чарский, комик Востоков, привлеченные позднее в столичные театры. Молодые опереточные артистки О. Кольцова и Н. Полонская возродили даже в Таганроге прежние традиции: театралы разделились, как во времена гастролей итальянских певиц (60-е годы), на две партии: поклонников Кольцовой и Полонской; каждая партия носила галстук определенного цвета. В любую погоду молодежь выстраивалась на дебаркадере, ожидая приезда из Ростова любимых артисток. «На галерее партией Кольцовой руководил 15-летний мальчик, — рассказывает один из современников, — неустанно, до седьмого пота, выкрикивавший «бис» и «браво» по адресу своего кумира и шикавший столь же неистово по адресу Полонской».[21] Этот мальчик — Эйнгорн, однокашник Чехова, будущий известный оперный артист А. Я. Чернов. По-видимому, под его «руководством» таганрогские гимназисты преподнесли Кольцовой во время представления «Прекрасной Галатеи» перламутровый альбом с обещанием доставить впоследствии к нему «свои карточки» и во время одного из спектаклей с ее участием отправили с галереи сотни голубых листочков с налитографированными золотыми буквами: «Vivat, Кольцова!» В числе этих поклонников был и молодой Чехов, тоже носивший, по воспоминаниям современников, цветной галстук в честь любимой артистки.

Из театра гимназисты приходили с осипшими голосами и с отбитыми ладонями. «Бывало, — вспоминает один из них, — вся публика разойдется, потушат в зрительном зале огни, но кучка гимназистов, неистовых поклонников, свирепствует и бушует на галерке и в зрительном зале». Обеспокоенное этим, гимназическое начальство обращалось даже к театральной дирекции с просьбой разрешить классному наставнику Вукову бесплатно посещать театр, чтоб усмирять наиболее горячих поклонников театрального искусства.[22]

Чехов-гимназист мог видеть на сцене таганрогского театра не только местных, ростовских, новочеркасских, харьковских, одесских актеров, но и приезжавших на гастроли столичных артистов: петербургских певиц Абаринову, Меньшикову, известного в то время чтеца П. Никитина, знаменитого актера Андреева-Бурлака, скрипача Безекерского и др. Эмоциональное отношение некоторой части молодежи Таганрога к сценическому искусству надолго осталось в памяти Чехова. Узнав в 1897 г., что знакомая ему артистка выступает на таганрогской сцене, он пишет: «Как это хорошо! Я рад за Таганрог. В самом деле, это недурной город, там любят театр и понимают» (т. XVII, стр. 161). Таганрог пользовался репутацией музыкального города. Многие годы таганрожцы, о которых Чехов сохранил впечатление, как о людях «музыкальных, одаренных фантазией... нервных, чувствительных» (т. XIII, стр. 303), слушали оперу в исполнении итальянских певцов; в некоторые сезоны выступала русская оперная труппа. В театре и на эстраде городского сада оркестром и хором руководил Гаэтано Молла, судя по отзывам южных газет того времени, знаток и энтузиаст своего дела, но ему не удавалось создать хороший ансамбль; состав оркестра и хора, при кочующем образе жизни актеров, постоянно менялся. Виолончелист капеллы и петербургской консерватории Арвед Портен, гастролировавший на юге России в 1877 г., рассказывает о «полном успехе концертов в Таганроге», несмотря на неблагоприятные условия концертов: первый был в павильоне в саду во время бури, а второй — в закрытом, душном помещении. «Духота, — пишет Арвед Портен, — увеличенная освещением в зале, ни в чем не охладила энтузиазма публики, которая даже попросила нас сыграть некоторые пьесы, не назначенные в нашей программе». В городском таганрогском театре проф. А. Фришем и его учениками давались фортепьянные и симфонические концерты, программа их состояла исключительно из классических произведений.

Гимназист Чехов был постоянным посетителем музыкальных вечеров в городском саду, одним из «лыцарей сада», успешно, по словам брата Александра, избегавших директора и «Сороконожки». Музыка его «чуть не до слез» доводила и «подвизала» на «майнридовские подвиги».[23] И эта любовь к музыке, потребность в ней останутся у Чехова на всю жизнь, отзовутся и в его писательской работе: в настойчивых поисках «музыкальности композиции», во внимании к ритму, к звучанию каждого слова. Даже тяжело больной в Ялте он удручен отсутствием возможности слушать музыку.

Еще в гимназические годы начинало вырабатываться у Чехова критическое отношение к таганрогской театральной жизни, устанавливался относительный критерий оценки ее сравнительно не только с искусством гастролеров, но и с московскими театральными ансамблями и артистическими индивидуальностями, и это подготовило ранние театральные рецензии Чехова. В 1877 г., будучи в VI классе, он побывал на весенних каникулах в Москве. В эти дни в Большом театре в шекспировских трагедиях выступал знаменитый Росси, в Малом театре с участием Ермоловой, Федотовой, М. Садовского, Ленского, Шуйского, Акимовой и других шли «Ревизор», «Горе от ума», пьесы Островского. Вернувшись в Таганрог, Чехов пишет: «Был я недавно в таганрогском театре и сравнил этот театр с вашим московским. Большая разница!» (т. XIII, стр. 28).

Увлечение театром и музыкой не ограничивалось у юного Чехова посещением спектаклей, музыкальных вечеров в театре и в городском саду. Братья его и друзья детства — Вишневский, Дросси, Сахарова, вспоминают, что Антоша отличался артистическими способностями и необыкновенным чувством юмора. Он был очень изобретателен на всякого рода шутки: то копировал кого-нибудь из родственников, то представлял градоначальника в церкви, то разыгрывал отдельные сценки. Один раз Антоша оделся нищим и пошел к дяде просить милостыню. Тот не узнал племянника и подал ему грош.

«У всех братьев, по-моему,— пишет Е. К. Сахарова,— был сценический талант, они любили изображать сценки из школьной жизни, рассказывать анекдоты, танцевать тоже с комическим оттенком».[24] Некоторые из разыгрываемых в семье Чеховых сценок были использованы писателем позднее в рассказах (например, «Хирургия»). Постоянные импровизации, шутки братьев Чеховых вызывали даже тревогу матери, боязнь, чтоб они не навлекли на себя недовольство окружающих. «Бывает ли у вас Михаил и Григорий Михайловичи? — спрашивает она сыновей в письме. — Кланяйтесь им от нас всех. Я им очень благодарна. Не знаю, полюбили ли они вас? Вы как начнете копировать или представлять что-нибудь — это им и не понравится».[25]

У гимназического товарища, тоже страстного театрала, Дросси, в большом пустующем амбаре в глубине двора устраивались любительские спектакли, в которых А. Чехов принимал живейшее участие, «играл мастерски» старуху в водевиле Григорьева «Ямщики, или шалость гусарского офицера», Несчастливцева в «Лесе», городничего в «Ревизоре», Чупруна в оперетке Котляревского «Москаль-чаривник».[26] Мы узнаем в этом будущего Чехова, неистощимого на выдумки, экспромты, разыгрывавшего сцены с художником Левитаном в Бабкине (1885—1887 гг.), с артистом Свободиным в Луке (1887 г.), организатора любительских спектаклей в Серпухове (1897 г.), пушкинских празднеств в Ялте (1899 г.). Собираясь в середине 90-х годов поставить любительский спектакль в Москве силами писателей, он вспоминал о своих юношеских артистических выступлениях: «Играть будут только одни литераторы и дамы, имеющие отношение к литературе. Это моя затея. Выпишем Потапенку и Мамина. Поставим, вероятно, «Плоды просвещения», я буду играть мужика. Когда-то я хорошо играл». «Я прятался в костюм и в грим, и это придавало мне смелость» (т. XVI, стр. 242, 36).

К гимназическим же годам относится и начало литературной деятельности Чехова. Еще в III—IV классе он задумал переделать в трагедию повесть Гоголя «Тарас Бульба», позднее принимал участие в гимназическом журнале «Досуг», написал «очень смешной водевиль» «Недаром курица пела». Уехавшим в Москву братьям он посылал рукописную газету «Заика». «Спасибо за «Заику». Выпускай почаще», — поощряет его старший брат в 1875 г., а через год передает ему впечатление о новых номерах газеты: «Два №№ «Заики» получены, и оба произвели эффект в магазине Гаврилова. Последний № даже самого Гаврилова Ивана Егоровича 1-й гильдии московского купца, так сказать, расшевелил».[27]

При содействии Александра, уже «умудренного журналиста», Чехов-гимназист сделал попытку напечатать свои первые литературные опыты: шутки, анекдоты, драму «Безотцовщина», водевиль «Нашла коса на камень». Эти произведения, на которые, по словам Александра, было затрачено много «сил, энергии, любви и муки», не появились в то время в печати. Но значителен уже факт признания литераторами, которым Александр читал эти произведения, за молодым автором, еще не обладающим «житейским и литературным опытом», драматургической талантливости и «превосходного слога».[28]

Приведенные факты дают основание учителю сделать выводы о самовоспитании, об интенсивной интеллектуальной работе Чехова-гимназиста. Оставшееся за пределами внимания таганрогских учителей настойчивое и успешное воспитание в себе принципиально новых моральных качеств угадывалось, однако, близкими юному Чехову людьми. В семье складывалось мнение об Антоне, как о трудолюбивом, толковом, энергичном, самостоятельном юноше с обостренным чувством справедливости, правды, человеческого достоинства. На него полагались, с его мнением считались, от него ждали поддержки. Оставшись в тяжелом положении в Таганроге, мать советуется со своим 16-летним сыном, с его помощью принимает решения и их реализует: «Мы с Антошей думали, думали, куда идти просить хоть бы выкупили из банка наш дом, вот я надумала, говорю: «Иди, Антоша, к Точеловскому, он даст деньги под залог». Антоша пошел вчера... утром, стал говорить ему... и рассказал обстоятельно».[29] С нетерпением ожидает она его в Москву: «Скорей кончай в Таганроге ученье да приезжай, пожалуйста, скорей, терпенья не достает ждать, и непременно по медицинскому факультету иди... Уважь меня, самое лучшее занятие. Сашино занятие не нравится нам... Если ты трудолюбив, то в Москве всегда дело найдешь и заработаешь деньги. Здесь неудалые да ленивые не имеют дела или денег... Мне так и кажется, что как приедешь, то мне лучше будет... Мне многое надо тебе рассказать».[30] И Антон не обманул ожиданий матери. На свои юношеские плечи он принял заботы о семье.

В Чехове рано проснулось чувство ответственности, долга. Оно сочеталось с чуткостью, мягкостью в отношении к людям. Эти черты Чехова-гимназиста, развивавшиеся позднее, учитель также должен эмоционально донести до сознания школьника, что окажет на него, несомненно, плодотворное воспитательное воздействие.

Чем дальше, тем больше очищал себя молодой Чехов от дурного влияния мещанской среды, ее деспотизма, грубости, невежества, рабства. «Помню как мы вместе шли, кажется, по Знаменке, — вспоминает Александр приезд на каникулы Антона. .. — Я был в цилиндре и старался как можно более, будучи студентом, выиграть в твоих глазах. Для меня было по тогдашнему возрасту важно ознаменовать себя чем-нибудь перед тобою. Я рыгнул какой-то старухе прямо в лицо. Но это не произвело на тебя того впечатления, какого я ждал. Этот поступок покоробил тебя. Ты с сдержанным упреком сказал мне: «Ты все такой же ашара, как и был».[31]

В августе 1879 г., окончив гимназию, Чехов переезжает к семье в Москву. Оставив Таганрог, он не оказался, однако, в положении человека, «не помнящего родства». На этом обстоятельстве учителю-воспитателю также нужно задержать внимание учащихся. Пережитые в Таганроге детские и юношеские огорчения и радости связали Чехова с родным городом на долгие годы. «Вот если захочется отдохнуть, — писал он через 16 лет,— то приеду в Таганрог... Воздух родины самый здоровый воздух». И в самом деле, он приезжает сюда и в 1887, и в 1894, и в 1899 годах, описывает Таганрог и его окрестности в повестях «Степь», «Огни». С горечью говорил А. Чехов: «Как еще беден и неустроен наш Таганрог!» и всеми силами старался помочь развитию культуры родного города, заботился об его благоустройстве и украшении. Из Москвы, из Ялты, из Ниццы Чехов присылал книги в местную библиотеку. Он положил основание картинной галерее Таганрогского музея, вел переговоры с знаменитым скульптором Антокольским о памятнике Петру, который был позднее водружен в Таганроге. Местные газеты, по просьбе Чехова, пересылались ему в Москву, в Мелихово, в Ялту, за границу.

Учащимся нужно сказать, что советский Таганрог, превратившийся из мещанского захолустного местечка в культурный промышленный город, бережно хранит память о Чехове. Домик, в котором родился и провел детство Антон Павлович, превращен в музей. Улица, где он жил, школа, библиотека, городской музей в Таганроге носят сейчас имя знаменитого писателя-таганрожца.