1. ДВА ИМПЕРАТОРА

С первых страниц «Войны и мира» мы слышали о Наполеоне. Он занимал воображение гостей Анны Павловны Шерер; о нем спорили, его ненавидели, им восхищались... Потом мы видели его на поле Аустерлица, над раненым князем Андреем, и еще раз — в Тильзите, когда из узурпатора и врага Александра I он превратился в его царственного брата. Мы знаем, что он был героем и олицетворением французской революции для Пьера, чудовищем — для светских дам и французских эмигрантов, что князь Андрей преклонялся перед его военным гением и блестящей судьбой...

Мы слышали о Наполеоне и видели его глазами героев романа. Но только в третьем томе мы увидим его глазами Толстого — и этот Наполеон — новый, неожиданный для нас, потому что Толстой видит его не так, как Пьер или князь Андрей, не так, как Анна Павловна и ее гости, и не так, как видели его Пушкин и Лермонтов.

Чудесный жребий совершился,
Угас великий человек, —

писал Пушкин в год смерти Наполеона, за сорок лет до начала работы Толстого над «Войной и миром». Пушкинский Наполеон — «под шляпой с пасмурным челом, с руками, сжатыми крестом» — властитель дум целого поколения, романтический герой. Таков же он у Лермонтова: «на нем треугольная шляпа и серый походный сюртук», «на берег большими шагами он смело и прямо идет, соратников громко он кличет и маршалов грозно зовет...»

Таким представляли себе Наполеона князь Андрей и Пьер, таким знала его поверженная Европа. У Толстого он, на первый взгляд, тоже такой: «Войска знали о присутствии императора, искали его глазами, и, когда находили на горе перед палаткой отделившуюся от свиты фигуру в сюртуке и шляпе, они кидали вверх шапки, кричали: «Vive l'Empereur...» На всех лицах этих людей было одно общее выражение радости о начале давно ожидаемого похода и восторга и преданности к человеку в сером сюртуке, стоявшему на горе». (Курсив мой. — Н. Д.)

Таков Наполеон Толстого 12 июня 1812 года — в день, когда он приказал своим войскам переходить реку Неман и тем самым начал войну с Россией.

Но уже через несколько строк Наполеон станет другим, потому что для Толстого он прежде всего — воплощение войны, а война есть «противное человеческому разуму и человеческой природе событие».

В третьем томе Толстой не станет скрывать своей ненависти к Наполеону, он даст волю сарказму, будет зло издеваться над человеком, возбуждавшим обожание тысяч людей. За что Толстой так ненавидит Наполеона?

«Для него было не ново убеждение в том, что присутствие его на всех концах мира, от Африки до степей Московии, одинаково поражает и повергает людей в безумие самозабвения... Человек сорок улан потонуло в реке... Большинство прибилось назад к этому берегу... Но как только они вылезли... они закричали: «Виват!», восторженно глядя на то место, где стоял Наполеон, но где его уже не было, и в ту минуту считали себя счастливыми».

Все это не нравится Толстому — более того, возмущает его. Наполеон  д о п у с к а е т,  чтобы люди бессмысленно погибали в волнах из преданности ему. Наполеон позволил себе привыкнуть к мысли, что он — почти божество, что он может и должен вершить судьбы других! людей, обрекать их на гибель, делать их счастливыми или несчастными... Толстой знает: такое понимание власти всегда приводит к преступлению, всегда несет зло. Поэтому он ставит перед собой задачу развенчать Наполеона, разрушить легенду о его необыкновенности.

Первая наша встреча с Наполеоном состоялась на берегу Немана. Вторая — в Вильне, в том самом доме, где еще четыре дня назад жил Александр I. Наполеон принимает посланца русского царя в той самой комнате, откуда его отправлял Александр.

Толстой описывает Наполеона без малейших искажений — точно таким, каков был император Франции в 1812 году, когда ему исполнилось сорок три года. «Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах... Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который всегда имеют живущие в холе сорокалетние люди». (Курсив мой. — Н. Д.)

Все — правда. И круглый живот, и короткие ноги, и толстые плечи. Именно таким был в 1812 году этот прежде легкий, худощавый человек. Но тысячи людей не замечали, не хотели видеть в нем ничего некрасивого — он был для них кумиром, полубогом. Даже физический недостаток Наполеона: когда он волновался, у него начинала дрожать левая нога, — даже это представлялось особенностью, выделяющей его среди других людей и потому прекрасной.

Толстой ничего не искажает, но многое подчеркивает. Он несколько раз говорит о «дрожанье икры в левой ноге Наполеона», еще и еще раз напоминает о его толщине, «короткой фигуре». Ничего необыкновенного не хочет видеть Толстой. Человек, как все, в свой срок погрузневший; просто человек, позволивший себе поверить, что он не такой, как другие люди. А из этого вытекает еще одно свойство, ненавистное Толстому, — неестественность. В портрете Наполеона, вышедшего навстречу посланцу русского царя, настойчиво подчеркнута его склонность  д е л а т ь  с е б я:  он только что причесался, но «одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба» — это была известная всему миру прическа Наполеона, ей подражали, ее нужно было сохранять. Даже то, что от него пахло одеколоном, вызывает гнев Толстого, потому что означает, что Наполеон очень занят собой и тем впечатлением, которое он производит на окружающих.

«Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это». (Курсив Толстого.)

Таков Наполеон Толстого. Не только не величественный, но смешной и нелепый в своем убеждении, что история движется его волей, что все люди не могут на него не молиться. Вместо героической и трагической личности, какую мы видели у Пушкина и Лермонтова, — круглый человечек с пухлыми маленькими руками (а у Лермонтова — «могучие руки»), не в походной форме, известной всему миру, а в нарядном мундире, пахнущий одеколоном...

Где же правда? Чей Наполеон настоящий? Оба настоящие. И даже не оба, а десятки, может быть, сотни Наполеонов, описанных разными писателями, историками, мемуаристами, похожие и непохожие друг на друга, — все настоящие.

В Наполеоне был и тот великий человек, герой, была та неповторимая личность, какую видели в нем его солдаты, генералы, влюбленные в него писатели, был и тот самовлюбленный человек, какого написал Толстой. В каждом из нас живет не один человек, в нашем «я» борется несколько начал, и в крупных людях эта борьба острее и заметнее.

Литература не протокол, она не может и не должна быть вполне объективной. Кроме исторической личности, которую описывает автор, в книге всегда видна и личность автора: Пугачев в «Капитанской дочке» открывает нам не только Пугачева, но и Пушкина, как Кутузов в «Войне и мире» — не только Кутузова, но и Толстого. Толстой видел Наполеона так, а не иначе, потому что у него была своя теория войны, свое понимание истории — их-то мы начинаем постигать, вглядываясь в описанных им исторических деятелей.

Мы помним, каков Александр I у Пушкина. Мальчиком-лицеистом он дерзко смеялся над всевластным царем: «Под Аустерлицем он бежал, в двенадцатом году дрожал». Зрелый Пушкин — после смерти Александра I, после декабрьского восстания — напишет знаменитые четыре строки; каждое слово в них продумано, выверено целой жизнью:

Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.

У Толстого Александр не такой. Мы помним его на смотре войск перед Аустерлицем: молодой, красивый, возбуждающий поклонение офицеров... И даже после разгрома Аустерлица — растерянный, но величественный, и по-прежнему Николай Ростов обожает его, и в Тильзите толпа бежит за ним, преклоняясь и восхищаясь; у него прекрасные голубые глаза, он весь — величие, и невозможно себе представить, чтобы о нем можно было сказать: «плешивый щеголь»!

Но с первых же страниц третьего тома «Войны и мира» император Александр начинает напоминать пушкинскую характеристику. Раньше мы видели Александра, как и Наполеона, глазами героев романа — прежде всего влюбленного в него Николая Ростова. Теперь мы смотрим на царя с другой точки зрения — глазами Толстого.

В то самое время, как войска Наполеона стояли на берегу Немана, ожидая только приказа, чтобы начать войну, «русский император... более месяца уже жил в Вильне, делая смотры и маневры.

Ничто не было готово для войны, которой все ожидали и для приготовления к которой император приехал из Петербурга... Все стремления людей, окружавших государя, казалось, были направлены только на то, чтобы заставлять государя, приятно проводя время, забыть о предстоящей войне».

Когда пришло известие о переходе войск Наполеона через русскую границу, Александр I был на бале. Мы прочли первые две главы, видели Наполеона в походном сюртуке, сидевшего на берегу Немана, и людей, гибнущих в волнах, и всю громаду французской армии; мы уже поняли серьезность происходящего — начиная читать третью главу, мы с трудом заставляем себя вернуться в призрачный мир, окружающий русского царя; «веселый, блестящий праздник»; графиня Элен Безухова со своей «тяжелой, так называемой русской красотой», ее «блестящие обнаженные плечи, выступавшие из темного газового с золотом платья». И царь, который, заметив Элен, удостоил ее танцем, и Борис Друбецкой, не спускающий глаз с царя... Трудно представить себе все это, зная, что пушки Наполеона уже глядят своими жерлами на город, где танцует Элен, и французская кавалерия скачет по русской земле, и движутся пехотинцы...

«Без объявления войны вступить в Россию. Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооруженного неприятеля не останется на моей земле», — сказал Александр I Балашеву и настаивал, чтобы эти слова непременно были переданы Наполеону. Александр гордился этими словами, но умный Балашев не передал их: «какое-то сложное чувство удержало его». Ведь и сам Александр не написал этих слов в письме, отправленном с Балашевым, потому что еще надеялся помириться и предотвратить войну.

Толстой не называет русского царя «плешивым щеголем», но и у него он «властитель слабый и лукавый». Сказать красивую фразу он может, а войска к войне не готовы, окружающие царя люди заняты своей карьерой; армия состоит из трех частей, не имеющих общего главнокомандующего, и царь колеблется, не знает, принять ли на себя это звание. Правда все это или Толстой намеренно сгустил краски, а на самом деле Александр I не был так беспомощен и легкомыслен?

Известие о войне действительно застало царя на бале. Но ведь от Толстого зависело, сказать об этом читателю или показать Александра не в этот день, а, скажем, назавтра, когда он совещался с генералами. Это тоже была бы правда, но писатель выбрал ту правду, которая помогала ему подтвердить свое понимание истории.

Наполеон и Александр I — разные люди, разного типа властители. Но оба они, по мнению Толстого, несут людям зло тем, что считают себя вправе решать судьбы народов.

Наполеон посылает свои полки в Россию, Александр в это время танцует на бале и произносит громкие фразы — но оба они, считает Толстой, ничего не определяют в движении истории, потому что она движется не волей императоров и полководцев, а обычной повседневной жизнью народа. Власть обоих императоров только мешает естественной жизни народа.

Мы далеко не во всем можем согласиться с философией истории, созданной Толстым. Но в его теории есть нечто очень привлекательное. Если история складывается из отдельных поступков отдельных людей, то каждый человек несет громадную ответственность за все, что происходит на земле, — каждый, а не только Наполеон или Александр I. Значит, и Пьер, и князь Андрей, и Наташа решали судьбу своей страны, значит, и каждый из нас решает ее своей жизнью.

2. ЧЕМ ЖИВЕТ ЧЕЛОВЕК?

Война началась — она уже перевернула, сломала жизнь тысяч людей, но люди еще не знают об этом, еще живут своими прежними, мирными интересами. Никто еще не понимает, что нынешняя война — не та, какая была в 1805 году, она никого не минует, в ней придется участвовать всем.

Кутузов — тот, кто через несколько месяцев станет во главе всей армии, еще праздно и вольно живет в Молдавии, «проводя дни и ночи у своей валашки», и князь Андрей Болконский раздражает его «своей деятельностью, служившей ему упреком в праздности».

Но в «озабоченно-хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности» князя Андрея тоже еще нет того чувства, которое проснется в нем, когда войска Наполеона пойдут по России, подойдут к его дому... Князь Андрей меньше думает о войне, чем о своем горе; измена Наташи «тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие». И в турецкую армию он попал в поисках Курагина: не найдя его в Петербурге и узнав, что Анатоль уехал в Молдавию, князь Андрей принял приглашение Кутузова ехать туда же.

В поведении князя Андрея не все понятно нам сегодня. Почему он так стремится к дуэли с Анатолем, ведь Наташа не была еще его женой, даже не было официально объявлено о помолвке, ведь он сам много раз повторял Наташе, что она свободна...

Если бы Анатоль женился на Наташе, князь Андрей страдал бы не меньше, и его самолюбие было бы уязвлено тем, что ему предпочли другого, но у него не было бы оснований вызывать Анатоля на дуэль. Теперь же он оскорблен жестоко — и за себя, и за девушку, которую любил: попытка Анатоля увезти Наташу — бесчестье для нее. Понимая, что Наташа стала забавой для ничтожного человека, что и его жизнь сломана по прихоти пошлого негодяя, князь Андрей терзается мыслью, что «оскорбление еще не вымещено, что злоба не излита».

Но почему же тогда он не посылает письменного вызова Анатолю, а ищет личной встречи с ним? «Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову».

Кодекс чести, по которому живет князь Андрей Болконский, может сегодня показаться устаревшим. Почему он должен заботиться о чести обманувшей его девушки? Какое ему дело до нее, разве она думала о нем, когда собиралась бежать с Анатолем?

Даже оскорбленный, даже униженный, князь Андрей не может унизить женщину. Честь Наташи остается для него священной, он бы  с е б я  не уважал, если бы запятнал Наташино имя, он не Анатоль.

Когда Марья Дмитриевна решилась скрыть правду от старого графа Ростова и Николая, чтобы не допустить дуэли одного из них с Анатолем, она боялась не только за их жизнь — она считала себя обязанной пресечь разговоры о Наташе.

Когда Пьер ходил по залам Английского клуба и опровергал сплетни о похищении Наташи, он думал о том же: нельзя, чтобы Наташино имя повторялось чужими злыми языками.

Дуэль князя Андрея с Анатолем неизбежно вызвала бы новую волну слухов, а князь Андрей знает твердо:  н е л ь з я  бросить тень на Наташу. Поэтому положение его так сложно: он не может не отомстить Анатолю, но не должен допустить разговоров о Наташе. Единственный выход для него — личная встреча с Анатолем, ссора, оскорбление; такая дуэль, которая хотя бы внешне не затрагивала Наташу.

Только это волнует его сейчас, только своим мщением он живет. Но война началась — и как бы ни был князь Андрей занят своими страданиями, он просится у Кутузова в западную армию и едет, и по дороге заезжает домой, в Лысые Горы.

А там все, как прежде, и это впервые раздражает князя Андрея: «его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей — точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома».

Но это только внешнее впечатление — на самом-то деле изменилось многое. «Члены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой...»

Плохо в старом доме Болконских. Князь Николай Андреевич отдалил от себя дочь, он мучает ее и знает это, он чувствует свою вину и пытается оправдаться перед сыном. Но сын не хочет понять отца — впервые в жизни он осуждает его, и разговор кончается ссорой.

Кто прав в этой ссоре, кто виноват? Ведь разлад в семье начался со сватовства князя Андрея к Наташе, — старый князь не верил в Наташу и оказался прав! Эта его трагическая правота до сих пор стоит между отцом и сыном, до сих пор они не простили Наташу друг другу. Ведь это из-за нее у старого князя возникла злобная мысль: если Андрей приведет мачеху Николеньке, пусть и у него будет мачеха. «Женюсь на Бурьен, чем не княгиня!» Наперекор сыну он приблизил к себе Бурьен и отдалил дочь, сын вынудил его на это, а теперь осуждает его!

Но, конечно, о подлинных причинах разлада — ни слова. Старик говорит о бестолковом характере дочери, князь Андрей — о том, что Бурьен — ничтожная женщина...

Поссорившись с отцом, князь Андрей уезжает на войну. Он не думает о войне, он занят мыслями о своем горе, о своем сыне: «Мальчик мой растет и радуется жизни, в которой он будет таким же, как и все, обманутым или обманывающим...» Нет в его душе места войне, он живет в том же мучительном, замкнутом круге мыслей о Наташе и ее измене — так он приезжает в лагерь Барклая де Толли.

Наташа тоже не думает о войне. Пережив долгие месяцы отчаяния и болезни, Наташа почувствовала, что «молодость брала свое: горе... начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим...»

Больше всех помог ей Пьер. Наташа боялась вернуться к жизни: «внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость», и это значит, что она осталась собой — той самой Наташей, которая всегда хотела понять, что плохо и что хорошо, хотела жить правильно и мучилась от сознания, что между нею и Анатолем нет нравственных преград.

Теперь нравственная преграда возникла между Наташей и всеми радостями жизни — она не пела, не смеялась, «все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна».

Один Пьер мог преодолеть эту преграду, и не потому, что у него вырвались слова о любви к ней: она не верила в серьезность этих слов, считала их простым утешением, но Пьер был ей нужен потому, что он все простил ей за Андрея, что он видел ее не той пропащей, погибшей, какой она сама себя видела, а прежней Наташей.

И Пьер тоже мало думал о войне. Он понял теперь, что любит Наташу, и это стало главным в его жизни. «Ну и пускай такой-то обокрал государство и царя, а государство и царь воздают ему почести; а она вчера улыбнулась мне и просила приехать, и я люблю ее, и никто никогда не узнает этого», — думал Пьер. В нем проснулся тот юноша, которого мы видели когда-то в гостиной Шерер, и кажется: не было этих семи лет ошибок, заблуждений, горестей — этот юноша толкает его, отставного московского камергера, на странные мысли. Пьер пришел к выводу, что ему суждено убить Наполеона. Он вычислил это, всячески обманывая себя, как всегда обманывают себя люди, вычисляющие предсказания своей судьбы, — и теперь он ждет того часа, который должен вывести его из «ничтожного мира московских привычек... и привести его к великому подвигу и великому счастию».

Так он повторяет мысли и чувства, владевшие в прошлой войне князем Андреем, ему грезится свой Тулон, и в мечтах своих он недалеко ушел от шестнадцатилетнего Пети Ростова, который «в последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в гусары».

Но и брат Пети Николай, теперь уже опытный гусар, хотя и участвует в сражениях, до сих пор не понимает, что это за война. Еще недавно он собирался, исполняя волю родителей, выйти в отставку и приехать домой — там ждала Соня, и он радостно думал о тихой деревенской жизни: «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять — двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам!» — все это представлялось ему счастьем; оно отодвинулось начавшейся войной, но Николаю и в голову не приходит, что эта война перевернет всю его жизнь.

Он научился теперь «управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая... предстоящей опасности». Как прежде Денисов жалел его, так теперь он жалеет молоденького офицера Ильина, еще не умеющего преодолевать страх. Рассказы участников сражений вызывают в нем теперь то же презрение, с каким когда-то князь Андрей отнесся к его рассказу о Шенграбенском деле: «Ростов... знал по своему и собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во-вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать».

Жизнь Ростова — и всего полка, где он служит, — идет еще по мирным законам: в комнате, где ночевали офицеры, «раздавался беспричинный, веселый, детский хохот», и даже сражение, за которое Ростов получил Георгиевский крест, не выбило его из привычной колеи. Он взял в плен французского офицера и никак не мог понять, в чем же состоит его подвиг: у офицера было такое «белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами... самое простое комнатное лицо». И Ростов еще не умел в этот первый месяц войны видеть в нем врага, он пожалел француза с его «дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами».

Так медленно, не сразу она входила в жизнь людей, эта война, будущая Отечественная. То, чем живут люди: любовь Пьера и горе Андрея, возрождение Наташи, несправедливость старого князя, мечты Пети, простой быт полка, где служит Николай, — все, чем живут люди, очень важно для них, но скоро все это окажется совсем незначительным перед той страшной силой общей беды, которая надвигается и скоро придвинется вплотную.

3. НАЧАЛОСЬ!

Странно сейчас читать обо всем этом, особенно людям моего поколения и старше, помнящим, как сразу, в один день, оборвалась мирная жизнь всей страны 22 июня 1941 года. Но и наша война пришла не ко всем сразу; она уже гремела над Брестом, когда я проснулась в Ленинграде ранним утром от непривычного гула самолетов и, нисколько не обеспокоенная этим гулом, уселась на подоконник с «Островом сокровищ», предвкушая длинный воскресный день. И он начался для меня, этот день: мы с подругой поехали в Ботанический сад и гуляли там, и не сразу заметили, что взрослые куда-то бегут, о чем-то взволнованно говорят, многие плачут. Только часам к трем мы поняли, что началась война, которая для остальных ленинградцев началась на три часа раньше. Так кончилось мое детство, но этого я еще не могла понять.

А где-то в лесу сидели у костров туристы, люди купались в море, восходили на горы, искали в тайге руду, ловили рыбу — у многих из них не было радио, транзисторов еще не существовало. Они узнали о войне на второй, на третий день — они на много часов дольше нас жили мирной жизнью.

Но все-таки тех, кто не знал, были единицы. В этой, нашей войне было радио, и вражеские самолеты, которые в ту же ночь прилетели бомбить Ленинград, и были наши самолеты, отогнавшие их, — долго их не пропускали к городу, до самого 8 сентября — 26 августа по старому стилю; это была сто двадцать девятая годовщина Бородинской битвы, когда впервые бомбили Ленинград; город уже был в кольце блокады, а нас в это время везли по Каме на белом тепло ходе из деревни под Ярославлем, казавшейся вначале глубоким тылом, надежно укрывшим ленинградских детей, а потом и там начались бомбежки, мы поехали дальше, на Урал...

Казалось бы, ничего общего между той войной, 1812 года, и этой, выпавшей на долю моего поколения. Не было тогда ни бомб, ни самолетов, не было тех ужасов и зверств, о которых мы скоро узнали; не было, главное, фашизма — но почему же тогда в землянках и госпиталях сорок первого года, при блокадных коптилках люди читали «Войну и мир», как самую сегодняшнюю, сиюминутную книгу, и почему любимым стихотворением всех поголовно — от первоклассника до генерала — долгие четыре года войны было лермонтовское «Бородино»?

Чем больше я думаю об этом, тем острее понимаю, что общее было — не в видах оружия, не в скорости передвижения войск; Толстой понятия не имел о пулеметах, «катюшах» и лагерях уничтожения, но он написал и о нас, потому что знал  п р о  ч е л о в е к а  такое, чего хватило на сто с четвертью лет, и когда началась наша война, оказалось, что Толстой заложил в каждого из нас что-то очень важное, о чем мы до той поры не догадывались, и мы бросились к нему — черпать и черпать из неиссякаемого источника его книги душевные силы, стойкость и то сложное чувство, которое называется патриотизмом.

Война вошла в жизнь людей неожиданно — хотя ее ждали, о ней говорили, — она всегда неожиданна, и люди не сразу впустили ее, еще продолжали держаться за старое. Пьер, уже высчитав, что он должен убить Наполеона, по-прежнему ездил в клуб и позволял себе радость иногда обедать у Ростовых; Наташа пела и мучилась вопросом, не стыдно ли это после всего, что с ней произошло; но война уже приблизилась к дому Ростовых с бумагами, засунутыми Пьером за подкладку шляпы; она — в блестящих глазах Пети, в страхе старой графини за сына, в тоненьком старательном голосе Сони, читающей вслух царский манифест: обращение царя к народу...

Ее слушают по-разному: Пьера поразило, что царь обещал «стать посреди народа... для совещания и руководствования» — ему кажется, что теперь, перед лицом опасности, Александр I, может быть, выслушает своих подданных, посоветуется с ними: Пьер, как и прежде, мечтает о справедливости, о демократии и добре... Старый граф растроган, его легко растрогать, он повторяет: «Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем», вовсе не предполагая, что младший сын воспримет эти слова всерьез: «Ну теперь, папенька, я решительно скажу — и маменька тоже, как хотите, — я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу... вот и все...»

Для старой графини все происходящее значит только одно: Петя в опасности. Петя, младший, маленький...

И все эти разные и сложные чувства выражает Наташа: «Вам все смешно, а это совсем не шутка...»

Читая эту сцену, я всегда вспоминаю начало Шенграбенской битвы и общее выражение всех лиц — от солдата до князя Багратиона: «Началось! Вот оно!» Здесь, за еще мирным обедом в доме Ростовых, приходит к ним война: «Началось! Вот оно!..» — и уже не вернуться к прежнему душевному состоянию, война уже бесповоротно завладела этой мирной семьей.

Не случайно  н а з а в т р а  жизнь начинает идти с бешеной скоростью, непривычной для патриархальных Ростовых. Петя побежал смотреть на приехавшего царя, в толпе его чуть не раздавили: все было вовсе не так, как представлялось Пете, но стремление его идти на войну ничуть не уменьшилось.

Еще через день было дворянское собрание. «Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, — все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в Павловских, кто в новых Александровских, кто в общем дворянском» — и в этом тоже была война. Никакого совещания с дворянами не было, были сначала обычные разговоры и споры, потом быстро составилось постановление московского дворянства: каждый обязывался представить в армию своих крепостных и полное их обмундирование; потом — короткая растроганная речь царя.

Нигде ни разу Толстой не сказал от себя, от автора, ни одного громкого слова, — наоборот, он посмеивается над теми, кто эти громкие слова произносит; у него никто как будто и не думает о России, а каждый — о себе: растроганные встречей с царем купцы и дворяне пожертвовали отечеству большие суммы, а назавтра «сняли мундиры... и удивлялись тому, что они наделали».

Но из этого ничем не приукрашенного описания будней почему-то возникает ощущение спокойной и величественной силы, которая спасет Россию. Как складывается это ощущение? Наташа со своим «это совсем не шутка»; Петя, рвущийся в армию; два плачущих купца: толстый и худой; старик Ростов, который после встречи с царем «тут же согласился на просьбу Пети», — каждый из этих людей сам по себе, у каждого своя жизнь, свои мечты и заботы; но вот настал час, когда они оказались все вместе; и для каждого из них важнее всего на свете стало то, о чем вчера не думалось, но что сегодня соединило их друг с другом.

А князь Николай Андреевич Болконский после отъезда сына заболел, не выходит из кабинета, не допускает к себе ни дочь, ни француженку; его дом все еще живет прежними внутренними отношениями: умный старик — профессиональный военный — не дает себе труда задуматься о том, что происходит в его стране, и княжна Марья до сих пор не понимает, что это за война.

«Она боялась за брата, который был там, ужасалась, не понимая ее, перед людской жестокостью, заставлявшей их убивать друг друга, но не понимала значения этой войны, казавшейся ей такою же, как и все прежние войны».

Княжну Марью можно понять: она привыкла верить отцу во всем, что касалось политики и военных дел, — отец не выражает никакого беспокойства и занят строительством нового корпуса в своем поместье. Но как же старый князь может не видеть, не понимать надвигающейся опасности?

Может. Потому что старость бессильна и вырабатывает защитную реакцию против своего бессилия. Слишком невыносимо было бы для старого князя  п о н и м а т ь,  и потому он инстинктивно вырабатывал в себе непонимание: никогда не говорил про войну, «не признавал ее и смеялся за обедом над Десалем, говорившим об этой войне».

Дочь не видит, как он одряхлел. Ей, живущей с ним рядом, незаметно, что старость уже овладела им. Но и сын в последний свой приезд заметил только «недостаток одного зуба» и усилившуюся раздражительность отца; сын и дочь тоже инстинктивно вырабатывают в себе защитную реакцию: не дать себе понять, что старик уже подступает к грани, отделяющей живых от мертвых.

Грустно и тяжело читать, что старый князь «каждый день менял место своих ночлегов. То он приказывал разбить свою походную кровать в галерее; то он оставался на диване или в вольтеровском кресле в гостиной...»

Он искал места, где не мучили бы тяжелые думы, но на каждом новом месте опять приходила бессонница, и опять терзала усталость, накопленная за долгую жизнь, и невыносимо было думать о своем бессилии, о том, что жизнь прошла...

Кому об этом расскажешь, с кем поделишь эту ношу, кто поймет? Старость одинока, и нет спасенья от одиночества ни для кого; даже сын, умный, любящий, преданный отцу князь Андрей, — и он не поможет: он молод, здоров, полон сил — сегодня ему не понять отца.

Только своим последним одиночеством занят старый князь. Уже первое августа (а двадцать шестого будет Бородинская битва); уже войска Наполеона взяли Витебск, и князь Андрей пишет, что надо уезжать из Лысых Гор, лежащих «на самой линии движения войск», но старик прочел письмо сына, видел нарисованный его рукой план кампании — сын считал, что ему все это по-прежнему интересно и понятно, а он ничего не увидел, ничего не понял, мысли его были далеко.

Оставшись один в кабинете, он может, наконец, спокойно заняться тем единственным, что важно ему сейчас, — бумагами, которые после его смерти будут переданы царю. До последнего часа он надеется принести пользу, верит в свои «ремарки», в то, что царь прочтет их и выполнит его волю, его разумение пользы государственной.

И еще — новый корпус нужно построить в Лысых Горах — не для себя: для Андрея, для Марьи, для Николеньки. До последнего часа он будет заботиться о них; дети его не понимают, но он сделает для них все.

Призвав управляющего Алпатыча, он отправит его в Смоленск за почтовой бумагой — писать «ремарки», за лаком, сургучом, задвижками к новым дверям, за переплетным ящиком для завещания...

Все это — самые важные дела, нет важнее; некому их передоверить, все перепутают, все он должен делать сам, а он устал. «Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги». Все тяжело — подвинуться, поднять эти ноги, лечь, встать, одеться — все тяжело, но кому расскажешь об этом, кто поймет! И еще что-то гвоздит усталый мозг: что-то было важное, говорили за обедом... «Княжна Марья что-то врала. Десаль что-то — дурак этот — говорил». Как вспомнить? Кому можно открыть, что он, мудрый и гордый князь Болконский, забыл главное?

Письмо Андрея. Один, ночью, в тишине, старый князь может, наконец, признаться себе: есть что-то важнее, чем его одиночество и его бессилие; надо впустить это важное в свою жизнь, уже нельзя от него укрыться, спастись; придется понять, придется расстаться со своими заботами, со своей усталостью и болью — вот оно, вошло в его жизнь. Началось!

Заставив себя прочесть письмо, позволив себе, наконец, вникнуть в его смысл, Николай Андреевич мгновенно, как раньше, все понял: «Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там...» Через четыре перехода! Так думает не бессильный старик, это генерал-аншеф Болконский проснулся в нем, военный человек, привыкнувший мерять расстояние переходами войск, и на мгновение он увидел себя молодым, «ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина...» И все страсти прежних лет проснулись в нем на мгновенье, но все это было, и было так давно, и ушло. «Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»

Война пришла в жизнь молодых и сломала эту жизнь: она убьет князя Андрея; она лишила Соню счастья, потому что эта война отнимет у нее Николая; она убьет Петю — мальчика Петю, еще не начавшего жить, но и у старика она отняла право умереть спокойно. Война ограбила всех.

ПРОДОЛЖЕНИЕ: 4. КУПЕЦ ФЕРАПОНТОВ >>>