Лев Николаевич Толстой (1828–1910)
Война и мир *
Роман-эпопея
Том 1. Часть 3.
Глава XI
На следующий день государь остановился в Вишау у. Лейб-медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках
распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья
заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17-го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским
императором. Офицер этот был Савари[1]. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен
к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым[2] на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении мира и в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании,
к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров
с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18-го и 19-го ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии
с полдня 19-го числа началось сильное хлопотливо-возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 ноября, в который дано было столь
памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19-го числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после
полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение
по всем концам и частям армии, и в ночь с 19-го на 20-е поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным
холстом восьмидесятитысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение
серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и все быстрее и быстрее пошли вертеться колеса,
блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны,
за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся
блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент — зацепил рычаг,
и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему не понятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей
время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих ста шестидесяти тысяч русских и французов — всех страстей, желаний, раскаяний,
унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей — был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров,
то есть медленное передвижение всемирно-исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В шестом часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, зашел к обер-гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем-то расстроен
и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что-то такое, чего
другие не знают, и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
— Ну, здравствуйте, mon cher,— сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем.— Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
— Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
— Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего-то теперь, когда Бонапарт боится более
всего генерального сражения — невозможно.
— Да, вы его видели? — сказал князь Андрей.— Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
— Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете,— повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным
им из его свидания с Наполеоном.— Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать,
тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам
говорю.
— Но расскажите, как он, что? — еще спросил князь Андрей.
— Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтоб я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула.
Вот это какой человек, и больше ничего,— отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.
— Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову,— продолжал он,— хороши мы были бы все, ожидая чего-то и тем давая ему случай уйти или обмануть
нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать
самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.[3]
— Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными силами,— сказал князь Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
— Ах, это совершенно все равно,— быстро заговорил Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе.— Все случаи предвидены: ежели он стоит у Брюнна...
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения Вейротера.[4]
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план Вейротера
уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не
на карту, а на лицо князя Андрея.
— Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете все это высказать,— сказал Долгоруков.
— Я это и сделаю,— сказал князь Андрей, отходя от карты.
— И о чем вы заботитесь, господа? — сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить.—
Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн.
Начальники: Herr général Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch... prsch... et ainsi
de suite, comme tous les noms polonais[5].
— Taisez vous, mauvaise langue[6],— сказал Долгоруков.— Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы третий,
граф Аракчеев, но у него нервы слабы.[7]
— Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел,— сказал князь Андрей.— Желаю счастия и успеха, господа, — прибавил он и вышел, пожав руки Долгорукову и
Билибину.
Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова о том, что он думает о завтрашнем сражении?
Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
— Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому[8] и просил его передать это государю. Что же,
ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher général, je me mêle de riz et des cotelettes, mêlez vous des affaires de la
guerre[9]. Да... Вот что мне отвечали!
Глава XII
В десятом часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были потребованы
к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона, который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с
недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе
движения, которое стало уже неудержимо. Он был как запряженная лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез или его гнало, он не знал; но он
несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного
осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую
диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника,
не отвечая на делаемые ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов,
Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В восьмом часу приехал ординарец
Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым
позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
— Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать,— сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором была
разложена огромная карта окрестностей Брюнна.
Кутузов, в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в
вольтеровском кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук голоса
Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
— Да, да, пожалуйста, а то поздно,— проговорил он и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время
последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании
выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении
человеческой потребности — сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того,
чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким
однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinem linken Flügel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinem rechten Flügel längs
Kobelnitz und Sokolnitz hinter die dort befindlichen Teiche zieht, wir im Gegenteil mit unserem linken
Flügel seinen rechten sehr debordieren, so ist es vorteilhaft letzteren Flügel des Feindes zu attakieren, besonders
wenn wir die Dörfer Sokolnitz und Kobelnitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen
und ihn auf der Fläche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa-Walde verfolgen können, indem wir dem Defileen von
Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu diesem Endzwecke ist es nötig... Die
erste. Kolonne marschiert... die zweite Kolonne marschiert... die driette Kolonne marschiert...[10] и т. д., — читал
Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял,
прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел,
чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной
позе, оперев руки с выгнутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович, с приподнятыми усами и плечами.
Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба
замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного
взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или не согласен, доволен или не доволен диспозицией. Ближе всех к
Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во все время чтения,
глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из
длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятной учтивостью на самых
концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что-то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы
говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял
глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный,
ничего не значащий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
— Une leçon de géographie[11],— проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтоб его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукою ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного
вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над
разложенною картой, добросовестно изучал диспозицию и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера
повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров
записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и
ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля
предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении.
Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании
дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам-ученикам, читавшему свою диспозицию, что он
имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук
голоса Вейротера, Кутузов открыл глаза, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных
колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «А вы всё еще про эти глупости!», поспешно закрыл
глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал,
что Бонапарте легко может атаковать, вместо того чтобы быть атакованным, и вследствие того сделает всю эту диспозицию
совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно, вперед приготовленною
для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
— Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал,— сказал он.
— Вы, стало быть, думаете, что он бессилен? — сказал Ланжерон.
— Много, если у него сорок тысяч войска, — отвечал Вейротер с улыбкой доктора, которому лекарка хочет указать средства
лечения.
— В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки,— с тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за
подтверждением оглядываясь опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем спорили генералы.
— Ma foi[12],— сказал он,— завтра всё увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно и странно встречать возражения от русских
генералов и доказывать то, в чем не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им государи императоры.
— Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его лагере,— сказал он. — Что это значит? Или он удаляется, чего
одного мы должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы он и занял позицию в Тюрасе, он
только избавляет нас от больших хлопот, и распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
— Каким же образом?.. — сказал князь Андрей, уже давно выжидавший случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
— Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый час), не может быть изменена,— сказал он. — Вы ее
слышали, и все мы исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее... (он помолчал) как выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.
Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать своего мнения, как он надеялся, оставил в нем неясное и
тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и другими, не одобрявшими план
атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе
делаться? Неужели из-за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» — думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют»,— подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых
далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспомнил
первые времена своей любви к ней; вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично-размягченном
и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! — думал он. — Завтра, может
быть, все будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня
более никакого смысла. Завтра же, может быть,— даже наверное завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется,
наконец, показать все то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном
пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот га счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он,
наконец представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейрогеру, и императорам. Все поражены
верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтоб
уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть
и страдания? — говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция
следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает все он один. Следующее
сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он... Ну, а потом? — говорит опять другой голос,— а потом,
ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну а потом что ж? «Ну, а потом... — отвечает сам себе
князь Андрей,-я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать; но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным
людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу.
Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как
только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди
— отец, сестра, жена,— самые дорогие мне люди,— но, как ни страшно и ни неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас
за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих
людей»,— подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков;
один голос, вероятно кучера, дразнившего старого кутузовского повара, которого знал князь Андрей и которого звали Титом,
говорил: «Тит, а Тит?»
— Ну,— отвечал старик.
— Тит, ступай молотить,— говорил шутник.
— Тьфу, ну те к черту,— раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все-таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот
тут надо мной носится в этом тумане!»
Глава XIII
Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в
цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Позади его видно было
огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни
вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел; то серелось, то как будто чернелось что-то; то мелькали как
будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его
закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно
открывал глаза, и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар,
когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали все ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, — думал Ростов, —
что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру, скажет: «Поезжай, узнай, что там». Много рассказывали
же, как совершенно случайно он узнал так какого-то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе!
О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков!» И Ростов, для того чтобы
живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика-немца, которого он с
наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и
открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи; лозунг и пароль — дышло, Ольмюц. Экая досада, что завтра эскадрон наш будет в резервах... — подумал
он.— Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидать государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще
раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих
гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный черный бугор,
казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу,
освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось
что-то. «Должно быть, снег — это пятно; пятно — une tache,— думал Ростов.— Вот тебе и не таш...»
«Наташа, сестра, черные глаза. На... ташка... (Вот удивится, когда ей скажу, как я увидал государя!) Наташку... ташку
возьми...» — «Поправей-то, ваше благородие, а то тут кусты»,— сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал
Ростов, Ростов вдруг поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский
сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? — не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то — это завтра.
Да, да! На ташку, наступить... тупить нас — кого? Гусаров. А гусары и усы... По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я
подумал о нем, против самого Гурьева дома... Старик Гурьев... Эх, славный малый Денисов! Да, все это пустяки. Главное
теперь — государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что-то сказать, да он не смел... Нет, это я не смел. Да это
пустяки, а главное — не забывать, что я нужное-то думал, да. На — ташку, нас — тупить, да, да, да. Это хорошо». И он
опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!.. Руби!.. Что?..» — заговорил,
очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собой, там, где был неприятель, протяжные
крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого
слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и
крики все более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело
голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
— Что это? Ты как думаешь? — обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него.— Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
— Что ж, ты разве не слышишь? — довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.
— А кто ё знает, ваше благородие,— неохотно отвечал гусар.
— По месту, должно быть, неприятель? — опять повторил Ростов.
— Може, он, а може, и так,— проговорил гусар,— дело ночное. Ну! шали! — крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики
голосов всё усиливались и усиливались я слились в общий гул, который могла произвести только несколькотысячная армия.
Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского лагеря.
Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно действовали на него.
«Vive l’empereur, l’empereur!»[13] — уже ясно слышалось теперь Ростову.
— А недалеко,— должно быть, за ручьем,— сказал он стоявшему подле него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного,
и из ночного тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер-офицера.
— Ваше благородие, генералы! — сказал унтер-офицер, подъезжая к Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер-офицером навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии.
Один был на белой лошади. Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на странное явление огней
и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь
к тому, что говорили генералы.
— Поверьте,— говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, — что это больше ничего как хитрость: он отступил и в
ариергарде велел зажечь огни и шуметь, чтоб обмануть нас.
— Едва ли,— сказал Багратион,— с вечера я их видел на том бугре; коли ушли, так и оттуда снялись. Господин офицер, —
обратился князь Багратион к Ростову,— стоят там еще его фланкёры?
— С вечера стояли. А теперь не могу знать, ваше сиятельство. Прикажите, я съезжу с гусарами,— сказал Ростов.
Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался разглядеть лицо Ростова.
— А что ж, съездите,— сказал он, помолчав немного.
— Слушаю-с.
Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер-офицера Федченку и еще двух гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал
под гору по направлению к все продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать одному с тремя гусарами туда,
в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не был прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил дальше ручья,
но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не останавливаясь, ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь,
принимая кусты за деревья и рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись рысью под гору, он уже
не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой
что-то вроде реки, но когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу, он придержал лошадь в
нерешительности: ехать по ней или пересечь ее и ехать по черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было
безопаснее, потому что скорее можно было рассмотреть людей. «Пошел за мной»,— проговорил он, пересек дорогу и стал
подниматься галопом на гору, к тому месту, где с вечера стояли французские пикеты.
— Ваше благородие, вот он! — проговорил сзади один из гусар.
И не успел еще Ростов разглядеть что-то, вдруг зачерневшееся в тумане, как блеснул огонек, щелкнул выстрел, и пуля,
как будто жалуясь на что-то, зажужжала высоко в тумане и вылетела из слуха. Другое ружье не выстрелило, но блеснул огонек
на полке. Ростов повернул лошадь и галопом поехал назад. Еще раздались в разных промежутках четыре выстрела, и на разные
тоны запели пули где-то в тумане. Ростов придержал лошадь, повеселевшую так же, как и он, от выстрелов, и поехал шагом.
«Ну-ка еще, ну-ка еще!» — говорил в его душе какой-то веселый голос. Но выстрелов больше не было.
Только подъезжая к Багратиону, Ростов опять пустил свою лошадь в галоп и, держа руку у козырька, подъехал к нему.
Долгоруков все настаивал на своем мнении, что французы отступили и только для того, чтобы обмануть нас, разложили огни.
— Что же это доказывает? — говорил он в то время, как Ростов подъехал к ним.— Они могли отступить и оставить пикеты.
— Видно, еще не все ушли, князь,— сказал Багратион.— До завтрашнего утра, завтра всё узнаем.
— На горе пикет, ваше сиятельство, все там же, где был с вечера,— доложил Ростов, нагибаясь вперед, держа
руку у козырька и не в силах удержать улыбку веселья, вызванного в нем его поездкой и, главное, звуками пуль.
— Хорошо, хорошо,— сказал Багратион,— благодарю вас, господин офицер.
— Ваше сиятельство,— сказал Ростов,— позвольте вас просить.
— Что такое?
— Завтра эскадрон наш назначен в резервы; позвольте вас просить прикомандировать меня к первому эскадрону.
— Как фамилия?
— Граф Ростов.
— А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.
— Ильи Андреича сын? — сказал Долгоруков.
Но Ростов не отвечал ему.
— Так я буду надеяться, ваше сиятельство.
— Я прикажу.
«Завтра, очень может быть, пошлют с каким-нибудь приказанием к государю,— подумал он.— Слава богу!»
Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время, как по войскам читали приказ Наполеона, сам
император верхом объезжал свои бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками «vive l’empereur!»
бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
«Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отомстить за австрийскую, ульмскую армию. Это те же батальоны, которые
вы разбили при Голлабрунне[14] и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места. Позиции, которые мы занимаем, —
могущественны, и пока они будут идти, чтоб обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить
вашими батальонами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские
беспорядок и смятение; но если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего императора, подвергающегося
первым ударам неприятеля, потому что не может быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести
французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстраивать ряда! Каждый да будет вполне проникнут мыслию, что надо победить этих
наемников Англии, воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш поход, и мы можем
возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые французские войска, которые формируются во Франции; и тогда
мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня.
Наполеон».
|
|
|
|
|
|
Содержание: |
Том 1. Часть 3
(Приготовление к битве. Военный совет у Кутузова. Ночь; мечты кн. Андрея о его «Тулоне»)
|
|
|
|
|
Предыдущие главы
из 3-ей части 1-го тома |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Портрет князя М.И. Кутузова-Смоленского работы Р.М.Волкова, 1812-1830 гг. |
|
|
|
|
|
|
|
* В 1863–1869 гг. был написан роман «Война и мир». В 1863 г. Толстому исполнилось 35 лет.
В наброске предисловия к «Войне и миру» Толстой писал, что в 1856 г. начал писать повесть, «герой которой должен был быть декабрист, возвращающийся с семейством в Россию. Невольно от настоящего я перешёл к 1825 году… Но и в 1825 году герой мой был уже возмужалым, семейным человеком. Чтобы понять его, мне нужно было перенестись к его молодости, и молодость его совпала с … эпохой 1812 года… Ежели причина нашего торжества была не случайна, но лежала в сущности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться ещё ярче в эпоху неудач и поражений…» (вернуться) |
1. Савари – Герцог Анри-Жан-Мари-Рене
Савари (1774— 1833), с 1800 г. был адъютантом и доверенным лицом Наполеона; в 1805 г. — дивизионный генерал.
Миссия Савари представляла собой тонко
рассчитанную военную хитрость. Наполеон умышленно распространял ложные слухи о тяжелом состоянии французской армии, о том, что он ищет мира и т. д.
Отправка Савари в штаб русской армии с предложением о перемирии должна была, по замыслу Наполеона, окончательно убедить Александра I и его
окружение в истинности этих слухов (см.: А. З. Манфред. Наполеон Бонапарт. М., 1973, с. 470—471). (вернуться)
2. князь Долгоруков – Князь П. П. Долгоруков (1777—1806) — генерал-адъютант при штабе Кутузова,
один из близких Александру I людей, его любимец. (вернуться)
3. ...кунктаторов. – Кунктатор (Медлитель) — прозвище римского полководца Фабия (ум. в 203 г. до н. э.),
проявившего себя в борьбе с Карфагеном сторонником тактики выжидания, затягивания войны, ведущейся на истощение противника. Говоря о «старых кунктаторах»,
Долгоруков намекает на Кутузова. (вернуться)
4. Вейротер – Вейротер фон, Франц (1754—1807) — австрийский генерал,
начальник штаба австрийской армии. План Аустерлицкого сражения, выработанный Вейротером и одобренный Александром I, предопределил неудачный его
исход. (вернуться)
5. ... et ainsi de suite, comme tous les noms polonais – Господин генерал Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн,
князь Гогенлоэ и еще Пршпршипрш, как все польские имена (нем. и франц.). (вернуться)
6. Taisez vous, mauvaise langue – Замолчите, злой язык. (вернуться)
7. ...два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы третий, граф Аракчеев, но у него нервы слабы. –
Граф М. А. Милорадович (1771—1825), Д. С. Дохтуров (1756—1816) — прославленные генералы русской армии, участвовавшие в войнах с Наполеоном в начале
1800-х и в 1812 гг.
Граф А. А. Аракчеев (1769—1834) — всесильный временщик при Александре I, с именем которого связана особенно мрачная полоса разгула полицейского
деспотизма, тупой и жестокой военщины. Аракчеев не имел боевого опыта, предпочитал пользоваться сведениями, полученными от непосредственных
участников боевых операций. Мысль об Аракчееве, сознательно избегающем подвергать себя опасностям боя, была подробно развернута в черновиках
второго тома.
Князь Андрей вспоминает канун Аустерлицкого сражения, когда «всему главному штабу было известно, что под предлогом слабости нерв
Аракчеев отказался от начальствования над колонной в деле. Репутация эта, слабости нерв, подтверждалась и в кампании 1807-го года в Финляндской
войне, в которой граф Аракчеев командовал, находясь за сто верст от армии» (т. 13, с. 707). Это, однако, не помешало Александру I назначить его в
1808 г. военным министром и сосредоточить в его руках всю полноту власти в армии. (вернуться)
8. ...графу Толстому... – Граф Н. А. Толстой (1765— 1816) — президент придворной конторы, камергер, обер-гофмаршал при Александре I. (вернуться)
9. Eh, mon cher général, je me mêle de riz et des cotelettes, mêlez vous des affaires de la guerre –
И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами. (вернуться)
10. ...Die erste. Kolonne marschiert... die zweite Kolonne marschiert... die driette Kolonne marschiert...
– Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница
и Сокольница, позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно
нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи
поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским
и избегая дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо...
Первая колонна марширует... вторая колонна марширует... третья колонна марширует... (нем.) (вернуться)
11. Une leçon de géographie – Урок из географии. (вернуться)
12. Ma foi – Ей-богу. — Ред. (вернуться)
13. «Vive l’empereur, l’empereur!» – Виват император, император! (вернуться)
14. ...разбили при Голлабрунне... – При Голлабрунне Наполеон не одержал победы над русскими войсками.
Здесь передовые части Мюрата неожиданно натолкнулись на авангард отряда Багратиона, причем австрийский генерал граф Ностиц, обманутый уверениями Мюрата
о том, что между Францией и Австрией заключен мир, самовольно покинул со своим полком позиции, поставив под удар основные силы Багратиона. Толстой в
черновиках писал об этом приказе Наполеона: «...последнее дело... было под Шенграбеном, Голлабрунном, о котором в приказе он упомянул как о победе,
но он знал, что это не была победа, что там горсть русских удержалась против всей его армии» (т. 13, с. 524). Текст приказа Наполеона приведен Толстым
по «Истории консульства и империи» А. Тьера, т. II, с. 95. (вернуться)
|
|
|
Николай Ростов. Иллюстрации А.В.Николаева
к роману Л.Н.Толстого "Война и мир" |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|