|
Баллады В.А.Жуковского
|
Мотивы, сюжеты, образы баллад Жуковского были восприняты и переработаны А. Погорельским ("Лафертовская маковница"), А. А. Бестужевым-Марлинским ("Страшное гаданье"), А. С. Пушкиным ("Евгений Онегин", "Метель"), Н. В. Гоголем ("Шинель"), Н. А. Некрасовым ("Железная дорога"), Ф. М. Достоевским ("Идиот", "Братья Карамазовы"). |
|
|
Иезуитова Р. В. В. А. Жуковский // История русской литературы:
В 4 т. – Т. 2. – Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1981. – С. 122–126 |
Нигде глубокая оригинальность творческой личности Жуковского не выступает с такой яркой очевидностью, как в балладе. В одном из своих поздних писем тонко чувствовавший юмор и любивший шутку поэт писал о себе как о "родителе на Руси немецкого романтизма" и "поэтическом дядьке чертей и ведьм немецких и английских".1 История литературной баллады на Западе началась знаменитой «Ленорой» А.-Г. Бюргера (1774). Знакомство с английскими народными балладами подало Бюргеру мысль дать литературную обработку немецкой баллады – песни о мертвом женихе, приехавшем за своей невестой. Баллада Бюргера, открывшая «новый род» в поэзии, обошла все европейские страны и всюду послужила толчком к возникновению национальной литературной баллады. Благодаря широкому распространению сюжетной схемы "Леноры" в фольклоре разных европейских народов баллада Бюргера легко "усваивалась" литературной традицией этих стран. Отвечая назревшим эстетическим потребностям в национальном искусстве, она всюду способствовала развитию романтизма. Выбрав для своего дебюта на новом для себя поприще балладной поэзии "Ленору" Бюргера, Жуковский еще одной нитью связал русскую поэзию с общеевропейским литературным процессом. На основе "Леноры" Жуковский создает русскую балладу "Людмила" (1808). Сохраняя сюжетную схему баллады Бюргера, он русифицирует обстановку действия, перенося его в Россию эпохи Ливонской войны, густо насыщает свою балладу русской разговорной и народнопоэтической лексикой. "Краски поэзии, тон выражений и чувств, составляющие характер и дающие физиогномию лицам, обороты, особенно принадлежащие простому наречию и отличающие дух языка народного – вот чем „Ленора“ преображена в „Людмилу“", – писал Гнедич, одобряя направление творческой работы Жуковского над оригиналом Бюргера.2 Стремясь соотнести свое "подражание" с эстетическим опытом русского читателя, поэт сглаживает и смягчает нарочитую простонародность подлинника, отказывается от ряда сцен, "несообразных с верованиями нашего народа", пронизывает все стихотворение атмосферой лиризма и местами сообщает ему оссиановский колорит, не свойственный балладе Бюргера, но отвечающий господствующим тогда представлениям об особом характере мифологических и фантастических представлений северных народов. Этим весьма вольным (неверным, хотя и "прелестным», по определению Пушкина) подражанием Бюргеру Жуковский произвел огромное впечатление на читателей своего времени, перед которыми открылся новый, неизвестный ранее мир поэтических образов и чувств. "Тогдашнее общество бессознательно почувствовало в этой балладе новый дух творчества, новый мир поэзии – и общество не ошиблось", – отметил Белинский.3 "Мертвецы, привидения, чертовщина, убийства, освещаемые луною", "бешено-страстная Ленора со скачущим трупом любовника", по свидетельству Ф. Вигеля, поразили воображение современников и вызвали ожесточенные споры. Вигель пишет далее, что своими балладами Жуковский «создал нам новые ощущения, новые наслаждения. Вот и начало у нас романтизма».4 Появившиеся вслед за "Людмилой" переводные и оригинальные баллады Жуковского ("Кассандра", 1809; "Светлана", 1808–1812; "Адельстан", 1813; "Ивиковы журавли", 1814, и др.) надолго закрепили за поэтом репутацию "балладника", проложили новые пути не только его собственному творчеству, но всей современной ему русской поэзии.
В балладах перед читателем впервые открылся поэтичный и исполненный глубокого внутреннего драматизма мир народных легенд, поверий, обрядов и преданий. Богатая сокровищница европейского фольклора эпохи средневековья, недостаточно известная в России, нашла отражение в балладах Шиллера, Гете, Уланда и других поэтов-романтиков, с творчеством которых Жуковский поспешил ознакомить отечественного читателя. До сих пор напряженная динамика "Лесного царя" и поэтическая простота "Рыбака" Гете, лирическая одухотворенность "Рыцаря Тогенбурга" и эмоциональная взволнованность "Кубка" Шиллера, суровая аскетичность баллад Уланда, зловещая фантастика Соути и как бы кованая энергия "Смальгольмского барона" В. Скотта волнуют и восхищают нас в переводах Жуковского, умевшего, как никто другой, найти в русской поэзии ритмы и формы для конгениальной передачи огромного художественного богатства этих произведений.
Подобно своим предшественникам – европейским балладникам, русский поэт в свою очередь обнаружил целые не тронутые литературой пласты отечественной народной фантастики. Обозначая фольклорные жанры, связанные с фантастикой, общим термином "суеверия", Жуковский дал им необычайно высокую эстетическую оценку, назвав их "национальной поэзией, которая у нас пропадает, потому что никто не обращает на нее внимание".5 Но именно эти "суеверные предания" явились почвой для создания национальной русской баллады, первым опытом которой стала "Светлана" Жуковского (1808–1812). Не обнаружив в русском фольклоре сюжета о женихе-мертвеце (в Россию подобный сюжет проник сравнительно поздно), поэт нашел множество фольклорных преданий, легенд, поверий, имеющих немало общего с ним, натолкнулся, в частности, на такие своеобразные явления, как русская обрядовая поэзия и разные типы святочных гаданий, во время которых, по народным поверьям, невесте "является" ее будущий жених. Положив в основу сюжета "Светланы" сюжетную схему "Леноры", Жуковский, пользуясь необычайно широким для своего времени кругом фольклорных источников (от "Абевеги русских суеверий" М. Д. Чулкова до устных преданий о "злых мертвецах" и собственных наблюдений над бытованием обрядов), значительно изменил, деформировал ее, максимально приблизив к русскому фольклору. Баллада "Светлана" открывает новые пути освоения литературой 1800–1810-х гг. народного творчества и является значительным достижением в области литературного фольклоризма. Опыт Жуковского оказался настолько удачным и перспективным, что он положил начало интенсивному развитию отечественной баллады, в ряде существенных моментов определив те направления, по которым пойдет в дальнейшем и романтическая проза, в частности фантастическая повесть, и стихотворная сказка в народном духе.
Насыщение баллады элементами русского фольклора – важнейшая, но не единственная особенность балладного творчества Жуковского. Наряду с "русскими балладами" он создает баллады в античном роде (как оригинальные, так и переводные). Культ античности, характерный и для классицизма, обретает в романтическом творчестве Жуковского совершенно иной характер: поэту оказываются в равной мере близкими и трагическая идея предопределенности человеческой судьбы ("рока"), и гуманистические устремления античности, воспринятые им через посредство Лессинга и Шиллера. Обе эти тенденции в трактовке античности выражали разные стороны и грани романтического мироощущения: разлад с миром, диссонансы внутренней жизни личности и ее устремления к гармонии и идеалу. Невозможностью разрешения этого противоречия проникнута одна из лучших оригинальных баллад Жуковского – "Ахилл" (1814), созданная по мотивам "Илиады" Гомера. Поясняя свой замысел, Жуковский писал в примечании к этой балладе: "Ахиллу дано было на выбор: или жить долго без славы, или погибнуть в молодости, но со славою – он избрал последнее и полетел к стенам Илиона. Он знал, что конец его вскоре последует за смертью Гектора – и умертвил Гектора, мстя за Патрокла. Сия мысль о близкой смерти следовала за ним всюду – и в шумный бой, и в уединенный шатер".6 Монолог Ахилла, составляющий почти все содержание баллады, с большой художественной силой воссоздает, однако, не столько мироощущение античного героя, сколько романтическую раздвоенность сознания, элегическую грусть, питавшую творчество Жуковского. Отмечая, что в этой пьесе "есть прекрасные места", Белинский вместе с тем подчеркивал, что "в греческое созерцание Жуковский внес слишком много своего, – и тон ее выражения сделался оттого гораздо более унылым и расплывающимся, нежели сколько следовало бы для пьесы, которой содержание взято из греческой жизни..." (7, 206).
Иными, во многом противоположными устремлениями проникнуто балладное творчество Жуковского второй половины 1820-х – начала 1830-х гг. Если в раннем творчестве поэта баллады имели глубокую внутреннюю связь с его лирикой, воплощая в сюжетной форме отразившиеся в ней идеи и настроения, то в поздние годы поэт стремится к большей объективности, точности в воссоздании национального и исторического колорита. В эти годы Жуковский отказывается от субъективно-лирической трактовки жанра и не выступает с оригинальными балладами. Это прекрасно почувствовал Пушкин, еще в 1822 г. отметивший: "Мне кажется, что слог Жуковского в последнее время ужасно возмужал, хотя утратил первоначальную прелесть. Уж он не напишет ни "Светланы", ни "Людмилы", ни прелестных элегий 1-ой части "Спящих дев". Дай бог, чтоб он начал создавать".7 Однако Жуковский не стал "создавать", а продолжал тщательно работать над переводами наиболее выдающихся произведений балладного жанра, добиваясь предельной близости к подлиннику.
Поэт исключительно тонко улавливал общую атмосферу эпохи, ее изменившиеся общественно-эстетические потребности. Лирическая субъективность, сосредоточенность на мире интимных переживаний личности, столь существенная для русской поэзии в пору становления романтизма, в начале 1820-х гг. начинает восприниматься как неправомерное сужение задач поэзии в целом. В эти годы сформировались и окрепли новые течения в русском романтизме, новые тенденции в самом историко-литературном процессе. В свете новых задач по созданию литературы "истинно национальной", выдвинутых и сформулированных литераторами-декабристами и отчасти осуществленных в ранних поэмах Пушкина, роль "психологического романтизма" Жуковского казалась во многом исчерпанной.
Уже в статье А. Бестужева "Взгляд на старую и новую словесность в России" при общей весьма высокой оценке литературного значения Жуковского отмечается в качестве недостатка "германский колорит" его творений, "сходящий иногда в мистику".8
|
1. Жуковский В. А. Соч., т. 6. Изд. 7-е. СПб., 1878, с. 541.
2. Сын отечества, 1816, ч. 27, с. 7.
3. Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 7. М., 1953, с. 170. (Все ссылки в тексте даются по этому изданию).
4. Вигель Ф. Ф. Записки, ч. 3. М., 1892, с. 137.
5. Уткинский сборник. Письма В. А. Жуковского, М. А. Мойер и Е. А. Протасовой. М., 1904, с. 89.
6. Стихотворения Василия Жуковского, ч. 3. Изд. 2-е. СПб., 1818, с. 231.
7. Пушкин. Полн. собр. соч., т. 13. М. – Л., 1949, с. 48.
8. Полярная звезда... на 1823 год. СПб., 1822, с. 23. |
|
|
|
|