| Главная |
 |
Игорь Северянин. Фото 1910-х годов |
 |
Обложка сб. стихов И.Северянина, изд. "Наши дни", Москва, 1915 г. |
Источник: Чуковский К. Собрание сочинений. Т. 6.–
М.: Художественная литература, 1969. С. 202–217. [1] |
I Конечно, он нисколько не Бах и не Вагнер, скорее всего он Массне, салоннейший из композиторов, коего благоговейно воспевает. Один критик даже рассердился: можно ли воспевать такого сноба, – но кого же и воспевать поэту-снобу! Он верен себе во всем. Давайте решим на минуту, что снобизм, пшютизм, как и все остальное, имеют право излиться в искусстве и что от художника нам нужно одно: пусть он полнее, пышнее, рельефнее выявит пред нами свою душу, не все ли равно какую. Мелодекламация дамски-альбомных романсов нашего галантного поэта и какие-нибудь гимны Ра, псалмы Ксочиквецали – перед лицом Аполлона равны. V Эта салонность поэзии как будто и неуместна теперь. Светозарный Игорь Северянин, милый принц, он явился как будто не вовремя. Ведь нынче в моде, напротив, пещерность, звериность, дикарство; поэты из сил выбиваются, как бы позверинее рявкнуть. Кто же поймет и полюбит теперь [Его] волшебные сюрпризы, [Его] ажурные стихи! Нынче даже тонкие эстеты, парнасцы, как, например, Гумилев, вдруг записались в Адамы: основали секту адамистов, первобытных, первозданных людей. – Как адамисты, мы немного лесные звери! – уверяют эти господа. – Сбросим же с себя "наслоения тысячелетних культур"![12] Все эти адамисты, как и эгофутурист Игорь Северянин, – живут в Петербурге и порождены Петербургом. А московским кубофутуристам нечего больше и сбрасывать. Они уже все с себя сбросили: грамматику, логику, психологию, эстетику, членораздельную речь, – визжат, верещат по-звериному: Сарча кроча буга на вихроль![13] Зю цю э спрум![14] Беляматокияй[!15] То было и у диких племен"[16] – поясняет их апостол Крученых. Вот воистину модный девиз для всех современных художеств: "то было и у диких племен". Тяга к дикарю, к лесному зверю, к самой первобытной первобытности есть ярчайшая черта нашей эпохи; сказать про творение искусства: "то было и у диких племен", нынче значит оправдать и возвысить его. Пусть Игорь Северянин, как хочет, жеманничает со своими кокотессами-принцессами в желтой гостиной из серого клена с обивкою шелковой, – на него со всех сторон накинутся с бумерангами, дубинами, скальпами кубисты, футуристы, бурлюкисты: сарча, кроча, буга на вихроль! – и, не внемля его французскому лепету, затопчут бедного поэта, как фиалку. Долой финтифлюшки, и в той же гостиной на всех шифоньерках расставят явайских, малайских, нубийских кривоногих пузатых идолов, по-шамански завопят перед ним: зю цю э спрум! Беляматокияй![17] Сбросим с себя наслоения тысячелетиях культур!" – таков бессознательный лозунг новейших романов, поэм, философий, статуй, танцев, картин. О, большие черные боги Нубии!" — взывает один кубофутурист и, свергая Аполлона Бельведерского, славит “криво-чернявого идола”! Вашему Аполлону пора умереть, – пишет он в альманахе "Союз молодежи". – У вашего Аполлона подагра, рахит. Мы раздробим ему череп. Вот вам другой Аполлон, криво-чернявый урод!"[18] Даже Венеру Милосскую они обратили в дикарку, сослали ее в тундру, в Сибирь, и бедная неутешно рыдает в поэме московского Хлебникова: Ты веришь? – видишь? снег и вьюга! А я, владычица царей, Ищу покрова и досуга Среди сибирских дикарей.[19] Игорь Северянин явился не вовремя, бонбоньерочный, фарфоровый, ажурный. Добро бы к такому дикарству влеклись одни московские футуристы. Бог бы с ними! Но нет. Это всеобщая тяга. Джек Лондон отнюдь не футурист, а ведь вся Европа влюбилась в него именно за эти призывы к первобытности, звериности, стихийности. Стихийность! Что же и славят теперь нынешние модные философы. Антиинтеллектуализм господствует нынче повсюду. Ratio, Logos – нынче у нас не в фаворе, – дорогу слепым, но вещим озарениям стихийной души. Интуитивное постижение мира, темный звериный нюх, шаманский экстатический бред мудрее вашей бедной рассудочности. "Сбросим же с себя наслоения тысячелетних культур!" И ведь дошло до того, что даже он, даже Игорь Северянин, от кокоток, кушеток, файв о'клоков, гарсонов тоже вместе со всеми устремляется в тундру, в первобытные дебри дремучих лесов. Сидит со своими гризетками где-нибудь в отдельном кабинете или В будуаре тоскующей нарумяненной Нелли, Где под пудрой молитвенник, а на нем Поль де Кок[20], – и вдруг заявит ни с того ни с сего: Иду в природу, как в обитель...", "По природе я взалкал", "Бегу оленем к дебрям финским...", "И там в глуши, в краю олонца... Моя душа взойдет, как солнце"[21]. Повторяю, теперь это мода, и, право, прелестна его виконтесса, которая прямо из ложи театра угодила на Северный полюс: Я остановила у эскимосской юрты Пегого оленя, – он поглядел умно... А я достала фрукты И стала пить вино. И в тундре – вы понимаете? – стало южно... В щелчках мороза – дробь кастаньет... И захохотала я жемчужно, Наведя на эскимоса свой лорнет[22]. Тундры, юрты, олени делают особенно пикантным гривуазно-кокоточный тон этой очаровательной пьески. Шампанское – в тундре! Эскимос и – лорнет! О, виконтесса осталась в восторге от диких экзотических стран, – там такие пылкие любовники: Задушите меня, зацарапайте, Предпочтенье отдам дикарю!..[23] Вот в какие неожиданные формы вылилась эта жажда стихийности, чуть только она докатилась до "желтой гостиной из серого клена, с обивкою шелковой", хотя дело, конечно, не в формах; знаменательно, что и будуарные души воздыхают нынче по пещерам и тундрам. Гнила культура, как рокфор!" – восклицает Игорь Северянин. Я с первобытным неразлучен... Душа влечется в Примитив"[24]. VI Трогательно наблюдать Игоря Северянина на лоне того Примитива, к которому он так страстно влечется. Он и в поля и в леса вносит те же паркетные вкусы. Вот пролетела перед ним стрекоза. "Грациозная кокетка!" – кричит он ей вслед. Сирену он называет водяной балериной, а деревья ему кажутся маркизами. Он требует, чтобы на берег моря, на дикий прибрежный песок, ему принесли клавесины, он сыграет попурри из Амбруаза Тома, а его адъютантесса покуда защитит его зонтом от солнца. Таково его слияние с природой! Полосы спелой пшеницы для него золотые галуны, в весеннем шелесте листьев он слышит зеленые вальсы, и даже в тундре олений бег кажется ему бальным вальсированием. Нынешняя жажда первобытного привела современных людей к детям, к детской душе. Художники, особливо кубисты, изучают детские рисунки, пробуют им подражать; поэты благочестиво печатают образчики детских стихов[25]. Николай Кульбин в своих лекциях о грядущем искусстве читает стихи семилеток. Игорь Северянин тоже льнет и влечется к малюткам, но опять-таки как-то по своему: Ласковая девонька! Крошечная грешница! Ты еще пикантнее от людских помой, – говорит он какой-то крошке, очевидно, с Невского проспекта, – Котик милый, деточка! встань скорей на цыпочки. Алогубы-цветики жарко протяни... В грязной репутации хорошенько выпачкай Имя светозарное гения в тени![26] И здесь он верен себе. Но если бы эти стихи как-нибудь удручили читателя, затемнили светозарный лик поэта, право, мне очень легко снова вернуть к нему сердца. Стоит только мне переписать иные его певучие строфы, например, плясовую, камаринскую – такую утреннюю, молодую, заразительную, или эту его милую "диссону", в которой многих, я уверен, прельстит такая острая пряность игривых и пикантных ассонансов: Ваше Сиятельство, к тридцатилетнему – модному – возрасту Тело имеете универсальное... как барельеф... Душу душистую, тщательно скрытую в шелковом шелесте, Очень удобную для проституток и для королев... Впрочем, простите мне, Ваше Сиятельство, алые шалости[27]. Ирония, претворенная в лирику, – здесь Игорь Северянин настоящий маэстро, и я думаю, сам Обри Бердслей удостоил бы его "диссону" гротеском. VII Здесь я, в сущности, мог бы и кончить. И правда, не пора ли расстаться с этой исчерпанной книгой? Но в самом ее конце, на одной из последних страничек, я внезапно с удивлением увидел неожиданное слово: футуризм. Странно. Неужели и он футурист? Вот никогда не подумал бы. В чем же его футуризм? Может быть, в этих кексах, журфиксах? Или в русско-француаском жаргоне? Но тогда ведь и мадам Курдюкова, которой восьмой десяток, такая же футуристка, как он. Однако мадам Курдюкова никогда не говорила о себе: "Я литературный Мессия... Моя интуитивная школа – вселенский эгофутуризм"; это говорил о себе господин Северянин. В его книге мы беспрестанно читаем, что он триумфатор, новатор: Я гений, Игорь Северянин, Своей победой упоен, – и когда любимая женщина усомнилась в его победе, он чуть не задушил ее за это: Немею в бешенстве, – затем, чтоб не убить![28] Издевайтесь над ним, хохочите, – вы скоро все поклонитесь ему, так уверяет он сам. "Новатор в глазах современников – клоун, в глазах же потомков – святой!"[29] У него есть ученики и апостолы, есть даже, как увидим, Иуда, и в разных газетах и журналах, они возглашают о нем: "Отец Российской эгопоэзии. Ядро Отечественного футуризма! Ее Первосвященник, Верховный Жрец!"[30] А мы перелистали его книгу, – и где же были наши глаза? – ничего такого но увидели. В ней откровения грядущих веков, а нам мерещились какие-то романсы! Пред нами пророк, а мы думали: оперный тенор. Мы думали, что он шантеклер, а он, смотрите, стоит на Синае с какими-то скрижалями в руках. И на этих скрижалях начертано: Вселенский эгофутуризм... Грядущее осознание жизни... Интуиция... Теософия... Призма стиля – реставрация спектра мысли... Признание эгобога... Обет вселенской души", – и так дальше, в таком же роде, а мы, перечтя его книгу и раз, и другой, и третий, так-таки ни в одной запятой никакого футуризма не нашли! О, критики, слепые кроты! Футуристы отвергают нас недаром. "Вурдалаки, гробокопатели... паразиты!"[31] – иначе они нас и не зовут. Вникнем же как можно почтительнее в эти их катехизисы, заповеди, декларации, манифесты, доктрины, скрижали, постараемся без желчи, без хихиканья понять эту загадочную секту. Я готов даже попробовать и сам сделаться на время футуристом, на неделю, на две, не больше, чтобы точнее, доскональнее узнать и потом поведать всему миру, что же это, в сущности, такое. Критик так и должен поступать, иначе к чему же и критика! И если он сам, например, хоть на час не становился Толстым или Чеховым, что он знает о них! Клянусь, я уже был в свое время и Сологубом, и Белым, и даже Семеном Юшкевичем. Нужно претвориться в того, о ком пишешь, нужно заразиться его лирикой, его ощущением жизни. Итак, с настоящей минуты я – уже не я, а Бурлюк. Или нет, – Алексей Крученых! Сарча кроча буга на вихроль!" Но лучше подожду еще минуту и постараюсь хоть бегло, хоть в нескольких строчках побыстрее досказать о Северянине. VIII Есть два стана русских футуристов: петербургские и московские. Петербургские не просто футуристы, а с прибавкою слова эго. Северянин – эгофутурист. Эго – по-гречески: я. Не оттого ли в его стихах так выпячено надменное я: Я даровал толпе холопов Значенье собственного я. Я изнемог от льстивой свиты...", "Я гений, Игорь Северянин...", "Я коронуюсь утром мая...", "Мне скучен королевский титул, которым бог меня венчал"[32], – не оттого ли он вечно чувствует свою коронованность, избранность, единственность? И все его адъютанты за ним. Даже какой-то Олимпов и тот говорит: я гений. Иначе нельзя, помилуйте, на то они эгопоэты. Ведь и бог у них не бог, а эгобог: если он сотворил человека по образу своему и подобию, значит, он такой же эгоист, как и мы, — рассуждают эти господа и зовут нас поклониться эгобогу[33]. Но к чему же сочинять стихи, ежели я – эгобог? И к чему вообще слова, если я во всем мире один? – рассуждает эгофутурист Василиск Гнедов. – Слова нужны лишь "коллективцам", "общежителям". И он создает знаменитую поэму без слов: белый, как снег, лист бумаги, на котором ничего не написано[34]. Эта бессловесная поэма озаглавлена "Поэма конца", и как хорошо, что Гомер и Вергилий держались иных убеждений. Эгофутуристы мечтают о таком же эготеатре, где не будет ни актеров, ни зрителей, а только мое или ваше единое я[35]. Это у них называется "эговый анархизм", и я мог бы легко доказать, что отсюда логически следует то всеосвящение, всеоправдание мира, о котором возвещает их мессия: “Виновных нет, все люди правы... не знаю скверных, не знаю подлых..."[36], "Я славлю восторженно Христа и Антихриста!.. Голубку и ястреба!.. Кокотку и схимника!.."[37]. Но где же здесь, ради бога, футуризм? Это старый, отжитой, запыленный "Календарь модерниста" за 1890 или 91-й год. Там, где-нибудь на дырявой страничке, замызганной тысячами пальцев, вы найдете всю эгопоэзию от первой строки до последней. "Люблю я себя, как бога", – писала там Зинаида Гиппиус... "И господа и дьявола хочу прославить я", – писал там Валерий Брюсов, и даже этот соллипсический эготеатр выкроен по старой статье Сологуба. Право, не стоило всходить на Синай для такой отрыжки вчерашнего. Впрочем, есть у этих петербуржцев и новые скрижали. На последней, например, странице в их альманахе "Стеклянные цепи" я с восторгом прочитал такое: Константин Олимпов носит воротники "торреадор". И дальше: В имении директора газеты "Петербургский глашатай" И.В. Игнатьева... состоялся оживленный стерляжий раут". И дальше: "И.В. Игнатьев изволил одобрить Американские Горы в "Луна-парке". Там же Игорь Северянин сообщает: "20-го июня уезжаю на мызу княгини Л.А. Оболенской"[38]. Это у них самобытное. Рауты, мызы, княгини и, главное, воротнички "торреадор", – здесь единственная их подоплека, сколько бы они ни лепетали об эгобоге или эгопоэзии. Розовая пудра! голубые флакончики! золотые духи! "Ах, хотел бы я быть элегантным маркизом и изящно играть при дворе с королями в фаро!" – вздыхает один из них, должно быть, на Песках или в Подъяческой. "Луна просвечивала сквозь облако, как женская ножка сквозь модный ажур"[39], – пишет эгофутурист Шершеневич и доходит до такой галантерейности, что даже могильных червей, торопящихся к свежему трупу, величает франтами во фраках, с гвоздикой в петлицах, спешащими на званый обед. Из гостиной или из Гостиного двора вышли эти господа в литературу? Этакие Оскары Уайльды, они словно состязались друг с другом, – особенно в первые годы – кто кого пережеманничает, кто кого переманерничает, кто покартавее крикнет: "Гарсон, сымпровизируй блестящий файв о'клок". Всех перекартавил Северянин, но и остальные не ударили в грязь. Я никогда, например, не забуду их эгоконцерт футуризма, с гондолами, принцессами, ликерами, в парке, у мраморных урн, при Охотничьем дворце Павла Первого. Я тоже получил приглашение. Правда, все оказалось мечтой, и не было ни принцесс, ни ликеров, ни мраморных урн, не было даже концерта, но как характерна такая мечта для эгофутуризма с Подъяческой. Форели, свирели, вина князя Юсупова! – в этой милой утопии так ясно сказалась та среда, где сформировался талант Северянина, где возникли наши Маринетти, и хотя теперь Северянин от них отошел и все они друг с другом перессорились, хотя будуарно-парфюмерный период петербургского эгофутуризма закончился, драгоценно отметить для будущего С.А. Венгерова, что именно в этой среде петербургский эгофутуризм зародился впервые... IX В женоклубе бальзаколетний картавец эстетно орозил вазы. Птенцы желторотят рощу. У зеркалозера бегают кролы. В олуненном озерзамке лесофеи каблучками молоточат паркет". На таком языке изъясняются между собой футуристы. Эгофутуристы, петербургские. Здесь они, действительно, новаторы. "Осупружиться", "скалониться", "офрачиться", "онездешиться", "поверхпоскользие", "дерзобезумие" – таких слов еще не слыхало русское ухо. Многие даже испугались, когда Игорь Северянин написал: Я повсеградно оэкранен, Я повсесердно утвержден.[40] Лишь один не испугался – Юра Б. Он и сам такой же футурист. Озерзамками его не удивишь. "Отскорлупай мне яйцо", – просит он. "Лошадь меня лошаднула". "Козлик рогается". "Елка обсвечкана". И если вы его спросите, что же такое крол, он ответит: крол – это кролик, но не маленький, а большой. Этому эгофутуристу в минувшем июле исполнилось уже четыре года, и я уверен, что для Игоря Северянина он незаменимый собеседник. Пусть только поэт поторопится, пока Юре не исполнилось пять; тогда в нем словотворчество иссякнет. Это не укор Северянину, а большая ему похвала. Хочется нам или нет, такие слова неизбежно нагрянут, ворвутся в нашу закосневшую речь. Нам, в сутолоке городов, будет некогда изъясняться длительно-многоречиво, тратить десятки слов, где нужны только два или три. Слова сожмутся, сократятся, сгустятся. Это будут слова-молнии, слова-экспрессы. Кто знает, что сделала Америка с английской речью за последние два десятилетия, тот поймет, о чем я говорю: что янки расскажет в минуту, по-русски нужно рассказывать втрое дольше. Трата словесной энергии страшная, а нам необходима экономия: "некогда" – это нынче всесветный девиз; он-то и преобразит наш неторопливый язык в быструю, "телеграфную" речь. Тогда-то такие слова, как окалошиться, осупружиться, экстазить, миражитъ, станут полноправны и ценны. Здесь именно дело в стремительности: хочется, например, побыстрее сказать, что некто, обливаясь слезами, подобно грешнице Марии Магдалине, кается и молит о прощении, – и вот единственное герценовское слово: магдалинится. У Северянина мне, например, понравилось его прехлесткое слово бездарь. Оно такое бьющее, звучит как затрещина и куда энергичнее вялого речения без-дар-ность: Вокруг – талантливые трусы И обнаглевшая бездарь...[41] Право, нужно было вдохновение, чтобы создать это слово: оно сразу окрылило всю строфу. Оно не склеенное, не мертворожденное: оно все насыщено эмоцией, в нем бьется живая кровь. И даже странно, как это мы до сих пор могли без него обойтись. |
1. Чуковский Корней Иванович (1882 - 1969). Впервые напечатано в книге "Лица и маски", изд-во "Шиповник", СПб, 1914. (вернуться) 2. Игорь Северянин. Громокипящий кубок, М. 1913, с. 60, 71, 68. (вернуться) 3. Там же, с. 72. (вернуться) 4. Там же, с. 112. (вернуться) 5. Там же, с. 70. (вернуться) 6. Там же, с. 63. (вернуться) 7. Там же, с. 12, 62, 63, 66, 73. (вернуться) 8. И.Мятлев. Сенсация и замечания г-жи Курдюковой за границею дан л'этранже, т.1. Тамбов, 1940, с. 1 и 120. (вернуться) 9. Игорь Северянин. Громокипящий кубок, М. 1913, с. 71. (вернуться) 10. Там же, с. 73. (вернуться) 11. Там же, с. 93. (вернуться) 12. "Аполлон", № 1. СПб, 1913, с. 44 и 48. (вернуться) 13. "Садок судей", II, СПб, 1913, с. 63. (вернуться) 14. А.Крученых, Взропщем, с. 3. (вернуться) 15. А.Крученых, Взворваль, с. 2. (вернуться) 16. А.Крученых, Помада, с. 3. (вернуться) 17. В Мюнхене вышла при участии Н.И.Кульбина, Д.Бурлюка, В.Кандинского специальная книга "Der Blau Reiter", где малайские, новокаледонские идолы призваны оттенять и комментировать творения наших новаторов. (вернуться) 18. Август Балльер. Аполлон будничный и Аполлон чернявый. - "Союз молодежи", № 3, СПб, с. 11- 13. (вернуться) 19. "Садок судей", II, СПб, 1913, с. 29. (вернуться) 20. Игорь Северянин, Громокипящий кубок, М. 1913, с. 70. (вернуться) 21. Там же, с. 163, 139, 142. (вернуться) 22. Там же, с. 73 - 74. (вернуться) 23. Там же, с. 68. (вернуться) 24. Там же, с. 134, 142. (вернуться) 25. В "Садке судей" есть прелестная песенка тринадцатилетней девочки "Хочу умереть". В одной из книжек Александра Крученых есть рассказ одиннадцатилетней Зины и т.д. В "Пощечине общественному вкусу" Д.Бурлюк восхищается детскими рисунками, а в "Синем рыцаре" детские рисунки печатаются в виде образцов и т.д. (вернуться) 26. Игорь Северянин, Громокипящий кубок, М. 1913, с. 116. (вернуться) 27. Там же, с. 77. (вернуться) 28. Там же, с. 120, 140. (вернуться) 29. Игорь Северянин, "Victoria regia", М. 1915, с. 30. (вернуться) 30. И.В.Игнатьев, Футуристы и футуризм. - "Петербургский глашатай", 1912, № 2, с. 1. (вернуться) 31. "Трое", М. 1913, с. 22. (вернуться) 32. Игорь Северянин, Громокипящий кубок, 1913, с. 108, 136, 141, 142. (вернуться) 33. "Оранжевая урна", СПб. 1912, с. 4; "Засахаре Кры", СПб, 1913, с. 2. (вернуться) 34. Василиск Гнедов, Смерть искусству, СПб. 1913, с. 8. (вернуться) 35. "Всегдай", УП, СПб. 1913, с. 10. (вернуться) 36. Игорь Северянин, Громокипящий кубок, М. 1913, с. 127. (вернуться) 37. там же, с. 63. (вернуться) 38. Альманах "Стеклянные цепи", СПб. 1912, с. 4. (вернуться) 39. "Всегдай", УП, СПб, 1913, с. 26. (вернуться) 40. Игорь Северянин, Громокипящий кубок, М. 1913, с. 140. (вернуться) 41. Там же, с. 139. (вернуться) |
 |
Источник иллюстрации: Энциклопедия для детей. Том 9. Русская литература. Часть 2. ХХ век. – М.: Аванта+, 1999, с. 45. |
