М.Ю.Лермонтов. Мцыри


Михаил Юрьевич Лермонтов
(1814–1841)

       Мцыри [1]
Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю.
1-я Книга Царств

1

Немного лет тому назад,[2]
Там, где, сливаяся, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,[3]
Был монастырь. Из-за горы
И нынче видит пешеход
Столбы обрушенных ворот,
И башни, и церковный свод;
Но не курится уж под ним
Кадильниц благовонный дым,
Не слышно пенье в поздний час
Молящих иноков[4] за нас.
Теперь один старик седой,
Развалин страж полуживой,
Людьми и смертию забыт,
Сметает пыль с могильных плит,
Которых надпись говорит
О славе прошлой — и о том,
Как, удручен своим венцом,
Такой-то царь, в такой-то год,
Вручал России свой народ.


И Божья благодать сошла
На Грузию! Она цвела
С тех пор в тени своих садов,
Не опасаяся врагов,
За гранью дружеских штыков.


2

Однажды русский генерал
Из гор к Тифлису[5] проезжал;
Ребенка пленного он вез.
Тот занемог, не перенес
Трудов далекого пути;
Он был, казалось, лет шести,
Как серна гор, пуглив и дик
И слаб и гибок, как тростник.
Но в нем мучительный недуг
Развил тогда могучий дух
Его отцов. Без жалоб он
Томился, даже слабый стон
Из детских губ не вылетал,
Он знаком пищу отвергал
И тихо, гордо умирал.
Из жалости один монах
Больного призрел, и в стенах
Хранительных остался он,
Искусством дружеским спасен.
Но, чужд ребяческих утех,
Сначала бегал он от всех,
Бродил безмолвен, одинок,
Смотрел, вздыхая, на восток,
Томим неясною тоской
По стороне своей родной.
Но после к плену он привык,
Стал понимать чужой язык,
Был окрещен святым отцом
И, с шумным светом незнаком,
Уже хотел во цвете лет
Изречь монашеский обет[6],
Как вдруг однажды он исчез
Осенней ночью. Темный лес
Тянулся по горам кругом.
Три дня все поиски по нем
Напрасны были, но потом
Его в степи без чувств нашли
И вновь в обитель принесли.
Он страшно бледен был и худ
И слаб, как будто долгий труд,
Болезнь иль голод испытал.
Он на допрос не отвечал
И с каждым днем приметно вял.
И близок стал его конец;
Тогда пришел к нему чернец
С увещеваньем и мольбой;
И, гордо выслушав, больной
Привстал, собрав остаток сил,
И долго так он говорил:



3

«Ты слушать исповедь мою
Сюда пришел, благодарю.
Все лучше перед кем-нибудь
Словами облегчить мне грудь;
Но людям я не делал зла,
И потому мои дела
Немного пользы вам узнать, —
А душу можно ль рассказать?
Я мало жил, и жил в плену.
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог.
Я знал одной лишь думы власть,
Одну — но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в тучах прячутся скалы,
Где люди вольны, как орлы.
Я эту страсть во тьме ночной
Вскормил слезами и тоской;
Ее пред небом и землей
Я ныне громко признаю
И о прощенье не молю.


4

Старик! я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас —
Зачем?.. Угрюм и одинок,
Грозой оторванный листок,
Я вырос в сумрачных стенах
Душой дитя, судьбой монах.
Я никому не мог сказать
Священных слов „отец” и „мать”.
Конечно, ты хотел, старик,
Чтоб я в обители[7] отвык
От этих сладостных имен, —
Напрасно: звук их был рожден
Со мной. Я видел у других
Отчизну, дом, друзей, родных,
А у себя не находил
Не только милых душ — могил!
Тогда, пустых не тратя слез,
В душе я клятву произнес:
Хотя на миг когда-нибудь
Мою пылающую грудь
Прижать с тоской к груди другой,
Хоть незнакомой, но родной.
Увы! теперь мечтанья те
Погибли в полной красоте,
И я, как жил, в земле чужой
Умру рабом и сиротой.


5

Меня могила не страшит:
Там, говорят, страданье спит
В холодной вечной тишине;
Но с жизнью жаль расстаться мне.
Я молод, молод... Знал ли ты
Разгульной юности мечты?
Или не знал, или забыл,
Как ненавидел и любил;
Как сердце билося живей
При виде солнца и полей
С высокой башни угловой,
Где воздух свеж и где порой
В глубокой скважине стены,
Дитя неведомой страны,
Прижавшись, голубь молодой
Сидит, испуганный грозой?
Пускай теперь прекрасный свет
Тебе постыл: ты слаб, ты сед,
И от желаний ты отвык.
Что за нужда? Ты жил, старик!
Тебе есть в мире что забыть,
Ты жил, — я также мог бы жить!


6

Ты хочешь знать, что видел я
На воле? — Пышные поля,
Холмы, покрытые венцом
Дерев, разросшихся кругом,
Шумящих свежею толпой,
Как братья в пляске круговой.
Я видел груды темных скал,
Когда поток их разделял,
И думы их я угадал:
Мне было свыше то дано!
Простерты в воздухе давно
Объятья каменные их,
И жаждут встречи каждый миг;
Но дни бегут, бегут года —
Им не сойтиться никогда!
Я видел горные хребты,
Причудливые, как мечты,
Когда в час утренней зари
Курилися, как алтари[8],
Их выси в небе голубом,
И облачко за облачком,
Покинув тайный свой ночлег,
К востоку направляло бег —
Как будто белый караван
Залетных птиц из дальних стран!
Вдали я видел сквозь туман,
В снегах, горящих, как алмаз,
Седой незыблемый Кавказ;
И было сердцу моему
Легко, не знаю почему.
Мне тайный голос говорил,
Что некогда и я там жил,
И стало в памяти моей
Прошедшее ясней, ясней...



7

И вспомнил я отцовский дом,
Ущелье наше и кругом
В тени рассыпанный аул[9];
Мне слышался вечерний гул
Домой бегущих табунов
И дальний лай знакомых псов.
Я помнил смуглых стариков,
При свете лунных вечеров
Против отцовского крыльца
Сидевших с важностью лица;
И блеск оправленных ножон
Кинжалов длинных... и как сон
Все это смутной чередой
Вдруг пробегало предо мной.
А мой отец? он как живой
В своей одежде боевой
Являлся мне, и помнил я
Кольчуги звон, и блеск ружья,
И гордый непреклонный взор,
И молодых моих сестер...
Лучи их сладостных очей
И звук их песен и речей
Над колыбелию моей...
В ущелье там бежал поток.
Он шумен был, но неглубок;
К нему, на золотой песок,
Играть я в полдень уходил
И взором ласточек следил,
Когда они перед дождем
Волны касалися крылом.
И вспомнил я наш мирный дом
И пред вечерним очагом
Рассказы долгие о том,
Как жили люди прежних дней,
Когда был мир еще пышней.


8

Ты хочешь знать, что делал я
На воле? Жил — и жизнь моя
Без этих трех блаженных дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.
И в час ночной, ужасный час,
Когда гроза пугала вас,
Когда, столпясь при алтаре[10],
Вы ниц лежали на земле,
Я убежал. О, я как брат
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнию ловил...
Скажи мне, что средь этих стен
Могли бы дать вы мне взамен
Той дружбы краткой, но живой
Меж бурным сердцем и грозой?..


9
Бежал я долго — где, куда?
Не знаю! ни одна звезда
Не озаряла трудный путь.
Мне было весело вдохнуть
В мою измученную грудь
Ночную свежесть тех лесов,
И только! Много я часов
Бежал, и наконец, устав,
Прилег между высоких трав;
Прислушался: погони нет.
Гроза утихла. Бледный свет
Тянулся длинной полосой
Меж темным небом и землей,
И различал я, как узор,
На ней зубцы далеких гор;
Недвижим, молча я лежал,
Порой в ущелии шакал[11]
Кричал и плакал, как дитя,
И, гладкой чешуей блестя,
Змея скользила меж камней;
Но страх не сжал души моей:
Я сам, как зверь, был чужд людей
И полз и прятался, как змей.


10

Внизу глубоко подо мной
Поток, усиленный грозой,
Шумел, и шум его глухой
Сердитых сотне голосов
Подобился. Хотя без слов
Мне внятен был тот разговор,
Немолчный ропот, вечный спор
С упрямой грудою камней.
То вдруг стихал он, то сильней
Он раздавался в тишине;
И вот, в туманной вышине
Запели птички, и восток
Озолотился; ветерок
Сырые шевельнул листы;
Дохнули сонные цветы,
И, как они, навстречу дню
Я поднял голову мою...
Я осмотрелся; не таю:
Мне стало страшно; на краю
Грозящей бездны я лежал,
Где выл, крутясь, сердитый вал;
Туда вели ступени скал;
Но лишь злой дух по ним шагал,
Когда, низверженный с небес,
В подземной пропасти исчез.


11

Кругом меня цвел божий сад;
Растений радужный наряд
Хранил следы небесных слез,
И кудри виноградных лоз
Вились, красуясь меж дерев
Прозрачной зеленью листов;
И грозды полные на них,
Серег подобье дорогих,
Висели пышно, и порой
К ним птиц летал пугливый рой.
И снова я к земле припал
И снова вслушиваться стал
К волшебным, странным голосам;
Они шептались по кустам,
Как будто речь свою вели
О тайнах неба и земли;
И все природы голоса
Сливались тут; не раздался
В торжественный хваленья час
Лишь человека гордый глас.
Все, что я чувствовал тогда,
Те думы — им уж нет следа;
Но я б желал их рассказать,
Чтоб жить, хоть мысленно, опять.
В то утро был небесный свод
Так чист, что ангела полет
Прилежный взор следить бы мог;
Он так прозрачно был глубок,
Так полон ровной синевой!
Я в нем глазами и душой
Тонул, пока полдневный зной
Мои мечты не разогнал,
И жаждой я томиться стал.


12

Тогда к потоку с высоты,
Держась за гибкие кусты,
С плиты на плиту я, как мог,
Спускаться начал. Из-под ног
Сорвавшись, камень иногда
Катился вниз — за ним бразда
Дымилась, прах[12] вился столбом;
Гудя и прыгая, потом
Он поглощаем был волной;
И я висел над глубиной,
Но юность вольная сильна,
И смерть казалась не страшна!
Лишь только я с крутых высот
Спустился, свежесть горных вод
Повеяла навстречу мне,
И жадно я припал к волне.
Вдруг — голос — легкий шум шагов...
Мгновенно скрывшись меж кустов,
Невольным трепетом объят,
Я поднял боязливый взгляд
И жадно вслушиваться стал:
И ближе, ближе все звучал
Грузинки голос молодой,
Так безыскусственно живой,
Так сладко вольный, будто он
Лишь звуки дружеских имен
Произносить был приучен.
Простая песня то была,
Но в мысль она мне залегла,
И мне, лишь сумрак настает,
Незримый дух ее поет.


13

Держа кувшин над головой,
Грузинка узкою тропой
Сходила к берегу. Порой
Она скользила меж камней,
Смеясь неловкости своей.
И беден был ее наряд;
И шла она легко, назад
Изгибы длинные чадры[13]
Откинув. Летние жары
Покрыли тенью золотой
Лицо и грудь ее; и зной
Дышал от уст ее и щек.
И мрак очей был так глубок,
Так полон тайнами любви,
Что думы пылкие мои
Смутились. Помню только я
Кувшина звон, — когда струя
Вливалась медленно в него,
И шорох... больше ничего.
Когда же я очнулся вновь
И отлила от сердца кровь,
Она была уж далеко;
И шла, хоть тише, — но легко,
Стройна под ношею своей,
Как тополь, царь ее полей!
Недалеко, в прохладной мгле,
Казалось, приросли к скале
Две сакли[14] дружною четой;
Над плоской кровлею одной
Дымок струился голубой.
Я вижу будто бы теперь,
Как отперлась тихонько дверь...
И затворилася опять!..
Тебе, я знаю, не понять
Мою тоску, мою печаль;
И если б мог, — мне было б жаль:
Воспоминанья тех минут
Во мне, со мной пускай умрут.


14

Трудами ночи изнурен,
Я лег в тени. Отрадный сон
Сомкнул глаза невольно мне...
И снова видел я во сне
Грузинки образ молодой.
И странной, сладкою тоской
Опять моя заныла грудь.
Я долго силился вздохнуть —
И пробудился. Уж луна
Вверху сияла, и одна
Лишь тучка кралася за ней,
Как за добычею своей,
Объятья жадные раскрыв.
Мир темен был и молчалив;
Лишь серебристой бахромой
Вершины цепи снеговой
Вдали сверкали предо мной
Да в берега плескал поток.
В знакомой сакле огонек
То трепетал, то снова гас:
На небесах в полночный час
Так гаснет яркая звезда!
Хотелось мне... но я туда
Взойти не смел. Я цель одну —
Пройти в родимую страну —
Имел в душе и превозмог
Страданье голода, как мог.
И вот дорогою прямой
Пустился, робкий и немой.
Но скоро в глубине лесной
Из виду горы потерял
И тут с пути сбиваться стал.


15

Напрасно в бешенстве порой
Я рвал отчаянной рукой
Терновник, спутанный плющом:[15]
Все лес был, вечный лес кругом,
Страшней и гуще каждый час;
И миллионом черных глаз
Смотрела ночи темнота
Сквозь ветви каждого куста...[16]
Моя кружилась голова;
Я стал влезать на дерева;
Но даже на краю небес
Все тот же был зубчатый лес.
Тогда на землю я упал;
И в исступлении рыдал,
И грыз сырую грудь земли,
И слезы, слезы потекли
В нее горючею росой...
Но, верь мне, помощи людской
Я не желал... Я был чужой
Для них навек, как зверь степной;
И если б хоть минутный крик
Мне изменил — клянусь, старик,
Я б вырвал слабый мой язык.


16

Ты помнишь детские года:
Слезы не знал я никогда;
Но тут я плакал без стыда.
Кто видеть мог? Лишь темный лес
Да месяц, плывший средь небес!
Озарена его лучом,
Покрыта мохом и песком,
Непроницаемой стеной
Окружена, передо мной
Была поляна. Вдруг по ней
Мелькнула тень, и двух огней
Промчались искры... и потом
Какой-то зверь одним прыжком
Из чащи выскочил и лег,
Играя, навзничь на песок.
То был пустыни вечный гость —
Могучий барс. Сырую кость
Он грыз и весело визжал;
То взор кровавый устремлял,
Мотая ласково хвостом,
На полный месяц, — и на нем
Шерсть отливалась серебром.
Я ждал, схватив рогатый сук,
Минуту битвы; сердце вдруг
Зажглося жаждою борьбы
И крови... да, рука судьбы
Меня вела иным путем...
Но нынче я уверен в том,
Что быть бы мог в краю отцов
Не из последних удальцов.


17

Я ждал. И вот в тени ночной
Врага почуял он, и вой
Протяжный, жалобный, как стон,
Раздался вдруг... и начал он
Сердито лапой рыть песок,
Встал на дыбы, потом прилег,
И первый бешеный скачок
Мне страшной смертию грозил...
Но я его предупредил.
Удар мой верен был и скор.
Надежный сук мой, как топор,
Широкий лоб его рассек...
Он застонал, как человек,
И опрокинулся. Но вновь,
Хотя лила из раны кровь
Густой, широкою волной,
Бой закипел, смертельный бой!


18

Ко мне он кинулся на грудь;
Но в горло я успел воткнуть
И там два раза повернуть
Мое оружье... Он завыл,
Рванулся из последних сил,
И мы, сплетясь, как пара змей,
Обнявшись крепче двух друзей,
Упали разом, и во мгле
Бой продолжался на земле.
И я был страшен в этот миг;
Как барс пустынный, зол и дик,
Я пламенел, визжал, как он;
Как будто сам я был рожден
В семействе барсов и волков
Под свежим пологом лесов.
Казалось, что слова людей
Забыл я — и в груди моей
Родился тот ужасный крик,
Как будто с детства мой язык
К иному звуку не привык...
Но враг мой стал изнемогать,
Метаться, медленней дышать,
Сдавил меня в последний раз...
Зрачки его недвижных глаз
Блеснули грозно — и потом
Закрылись тихо вечным сном;
Но с торжествующим врагом
Он встретил смерть лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу!..[17]


19

Ты видишь на груди моей
Следы глубокие когтей;
Еще они не заросли
И не закрылись; но земли
Сырой покров их освежит
И смерть навеки заживит.
О них тогда я позабыл,
И, вновь собрав остаток сил,
Побрел я в глубине лесной...
Но тщетно спорил я с судьбой:
Она смеялась надо мной!


20

Я вышел из лесу. И вот
Проснулся день, и хоровод
Светил напутственных исчез
В его лучах. Туманный лес
Заговорил. Вдали аул
Куриться начал. Смутный гул
В долине с ветром пробежал...
Я сел и вслушиваться стал;
Но смолк он вместе с ветерком.
И кинул взоры я кругом:
Тот край, казалось, мне знаком.
И страшно было мне, понять
Не мог я долго, что опять
Вернулся я к тюрьме моей;
Что бесполезно столько дней
Я тайный замысел ласкал,
Терпел, томился и страдал,
И все зачем?.. Чтоб в цвете лет,
Едва взглянув на Божий свет,
При звучном ропоте дубрав
Блаженство вольности познав,
Унесть в могилу за собой
Тоску по родине святой,
Надежд обманутых укор
И вашей жалости позор!..
Еще в сомненье погружен,
Я думал — это страшный сон...
Вдруг дальний колокола звон
Раздался снова в тишине —
И тут все ясно стало мне...
О! я узнал его тотчас!
Он с детских глаз уже не раз
Сгонял виденья снов живых
Про милых ближних и родных,
Про волю дикую степей,
Про легких, бешеных коней,
Про битвы чудные меж скал,
Где всех один я побеждал!..
И слушал я без слез, без сил.
Казалось, звон тот выходил
Из сердца — будто кто-нибудь
Железом ударял мне в грудь.
И смутно понял я тогда,
Что мне на родину следа
Не проложить уж никогда.


21

Да, заслужил я жребий мой!
Могучий конь, в степи чужой,
Плохого сбросив седока,
На родину издалека
Найдет прямой и краткий путь...
Что я пред ним? Напрасно грудь
Полна желаньем и тоской:
То жар бессильный и пустой,
Игра мечты, болезнь ума.
На мне печать свою тюрьма
Оставила... Таков цветок
Темничный: вырос одинок
И бледен он меж плит сырых,
И долго листьев молодых
Не распускал, все ждал лучей
Живительных. И много дней
Прошло, и добрая рука
Печально тронулась цветка,
И был он в сад перенесен,
В соседство роз. Со всех сторон
Дышала сладость бытия...
Но что ж? Едва взошла заря,
Палящий луч ее обжег
В тюрьме воспитанный цветок...


22

И как его, палил меня
Огонь безжалостного дня.
Напрасно прятал я в траву
Мою усталую главу:
Иссохший лист ее венцом
Терновым над моим челом[18]
Свивался, и в лицо огнем
Сама земля дышала мне.
Сверкая быстро в вышине,
Кружились искры; с белых скал
Струился пар. Мир Божий спал
В оцепенении глухом
Отчаянья тяжелым сном.
Хотя бы крикнул коростель,
Иль стрекозы живая трель
Послышалась, или ручья
Ребячий лепет... Лишь змея,
Сухим бурьяном шелестя,
Сверкая желтою спиной,
Как будто надписью златой
Покрытый донизу клинок,
Браздя рассыпчатый песок,
Скользила бережно; потом,
Играя, нежася на нем,
Тройным свивалася кольцом;
То, будто вдруг обожжена,
Металась, прыгала она
И в дальних пряталась кустах...


23

И было все на небесах
Светло и тихо. Сквозь пары
Вдали чернели две горы.
Наш монастырь из-за одной
Сверкал зубчатою стеной.
Внизу Арагва и Кура,
Обвив каймой из серебра
Подошвы свежих островов,
По корням шепчущих кустов
Бежали дружно и легко...
До них мне было далеко!
Хотел я встать — передо мной
Все закружилось с быстротой;
Хотел кричать — язык сухой
Беззвучен и недвижим был...
Я умирал. Меня томил
Предсмертный бред.
Казалось мне,
Что я лежу на влажном дне
Глубокой речки — и была
Кругом таинственная мгла.
И, жажду вечную поя,
Как лед холодная струя,
Журча, вливалася мне в грудь...
И я боялся лишь заснуть, —
Так было сладко, любо мне...
А надо мною в вышине
Волна теснилася к волне
И солнце сквозь хрусталь волны
Сияло сладостней луны...
И рыбок пестрые стада
В лучах играли иногда.
И помню я одну из них:
Она приветливей других
Ко мне ласкалась. Чешуей
Была покрыта золотой
Ее спина. Она вилась
Над головой моей не раз,
И взор ее зеленых глаз
Был грустно нежен и глубок...
И надивиться я не мог:
Ее сребристый голосок
Мне речи странные шептал,
И пел, и снова замолкал.

Он говорил: „Дитя мое,
Останься здесь со мной:
В воде привольное житье
И холод и покой.

* * *

Я созову моих сестер:
Мы пляской круговой
Развеселим туманный взор
И дух усталый твой.

* * *

Усни, постель твоя мягка,
Прозрачен твой покров.
Пройдут года, пройдут века
Под говор чудных снов.

* * *

О милый мой! не утаю,
Что я тебя люблю,
Люблю как вольную струю,
Люблю как жизнь мою...”

И долго, долго слушал я;
И мнилось, звучная струя
Сливала тихий ропот свой
С словами рыбки золотой.
Тут я забылся. Божий свет
В глазах угас. Безумный бред
Бессилью тела уступил...


24

Так я найден и поднят был...
Ты остальное знаешь сам.
Я кончил. Верь моим словам
Или не верь, мне все равно.
Меня печалит лишь одно:
Мой труп холодный и немой
Не будет тлеть в земле родной,
И повесть горьких мук моих
Не призовет меж стен глухих
Вниманье скорбное ничье
На имя темное мое.


25

Прощай, отец... дай руку мне:
Ты чувствуешь, моя в огне...
Знай, этот пламень с юных дней,
Таяся, жил в груди моей;
Но ныне пищи нет ему,
И он прожег свою тюрьму
И возвратится вновь к тому,
Кто всем законной чередой
Дает страданье и покой...
Но что мне в том? — пускай в раю,
В святом, заоблачном краю
Мой дух найдет себе приют...
Увы! — за несколько минут
Между крутых и темных скал,
Где я в ребячестве играл,
Я б рай и вечность променял...


26

Когда я стану умирать,
И, верь, тебе не долго ждать,
Ты перенесть меня вели
В наш сад, в то место, где цвели
Акаций белых два куста...
Трава меж ними так густа,
И свежий воздух так душист,
И так прозрачно-золотист
Играющий на солнце лист!
Там положить вели меня.
Сияньем голубого дня
Упьюся я в последний раз.
Оттуда виден и Кавказ!
Быть может, он с своих высот
Привет прощальный мне пришлет,
Пришлет с прохладным ветерком...
И близ меня перед концом
Родной опять раздастся звук!
И стану думать я, что друг
Иль брат, склонившись надо мной,
Отер внимательной рукой
С лица кончины хладный пот
И что вполголоса поет
Он мне про милую страну...
И с этой мыслью я засну,
И никого не прокляну!..»

 
 
 
 
 
 
М.Ю.Лермонтов в ментике лейб-гвардии Гусарского полка. Портрет работы П.Е.Заболотского. 1837.
 
 
 
 
Источник: Лермонтов М. Ю. Мцыри // Лермонтов М. Ю. Полное собрание сочинений: В 5 т. – М.; Л.: Academia, 1935–1937. Т. 3. Поэмы и повести в стихах. – 1935. – С. 43–452.


 

1. Мцы́ри – на грузинском языке значит «неслужащий монах», нечто вроде «послушника». (Прим. М. Ю. Лермонтова.) Поэма написана в 1839 г.; дата поставлена самим Лермонтовым на обложке тетради, содержащей текст поэмы: «1839 года Августа 5».
Первоначальное заглавие – «Бэри» – прокомментировано автором: «„Бэри”, по-грузински монах». Впоследствии заглавие было заменено на «Мцыри», что означает, во-первых, «неслужащий монах, нечто вроде послушника» (примечание Лермонтова) и, во-вторых, – «пришелец», «чужеземец». Под этим вторым заглавием, более соответствующим содержанию, поэма была опубликована в сборнике стихотворений Лермонтова 1840 г. В процессе работы над поэмой был заменен эпиграф: вместо «У каждого есть только одно отечество» было взято изречение из Библии (1-я Книга Царств, гл. 14): «Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю».
Биограф Лермонтова П. А. Висковатов, основываясь на свидетельствах родственников Лермонтова А. П. Шан-Гирея и А. А. Хастатова, связывал возникновение замысла поэмы со странствиями поэта по старой Военно-Грузинской дороге. В Мцхете Лермонтов встретил «одинокого монаха... узнал от него, что родом он горец, плененный ребенком генералом Ермоловым... Генерал его вез с собою и оставил заболевшего мальчика монастырской братии. Тут он вырос; долго не мог свыкнуться с монастырем, тосковал и делал попытки к бегству в горы. Последствием одной такой попытки была долгая болезнь, приведшая его на край могилы». Достоверность сведений, сообщенных Висковатовым, окончательно не доказана; вместе с тем рассказ его вполне правдоподобен. Лермонтов мог знать, например, историю происходившего из чеченцев живописца-академика П. З. Захарова, который ребенком был взят в плен и отвезен в Тифлис генералом А. П. Ермоловым.
Известно, что Лермонтов сам читал «Мцыри» своим друзьям и знакомым. «Мне случилось однажды, – вспоминал поэт и мемуарист Андрей Николаевич Муравьев, – в Царском Селе уловить лучшую минуту его вдохновения. В летний вечер я к нему зашел и застал его за письменным столом, с пылающим лицом и огненными глазами, которые были у него особенно выразительны. „Что с тобою?” – спросил я. „Сядьте и слушайте”, – сказал он, и в ту же минуту, в порыве восторга, прочел мне, от начала до конца, всю великолепную поэму „Мцыри”, которая только что вылилась из-под его вдохновенного пера... Никогда никакая повесть не производила на меня столь сильного впечатления».
По воспоминаниям писателя С. Т. Аксакова, 9 мая 1840 г. Лермонтов в Москве «читал наизусть Гоголю и другим, кто тут случились, отрывок из новой своей поэмы „Мцыри”, и читал, говорят, прекрасно».
См. подробнее о поэме ниже. (вернуться)

2. Немного лет тому назад... (и следующие 20 строк) – описание древнего мцхетского собора и могил грузинских царей Ираклия II и Георгия XII, при котором в 1802 г. Восточная Грузия была присоединена к России. (вернуться)

3. Струи Арагвы и Куры (груз.) Ара́гви – река в Восточной Грузии, левый приток Куры. Образуется слиянием Белой, Чёрной и Пшавской Арагви (последняя стекает с западных склонов г. Барбало), стекающих с южных склонов Большого Кавказа, у посёлка Пасанаури. По долине реки идёт Военно-Грузинская дорога. При впадении в Куру расположен город Мцхета.
Устаревший русский вариант названия – Ара́гва. На Арагви, к востоку от города Мцхета, расположен действующий мужской Зедазенский монастырь, основанный в VI веке.
Кура́ – самая крупная река Закавказья. Впадает в Каспийское море, протекает по территории трёх государств: Турции, Грузии, Азербайджана, является основной рекой Грузии и Азербайджана. (вернуться)

4. Инок – православный монах. Во всех старых словарях и энциклопедиях инок и монах – синонимы.
Заимств. из ст.-сл. яз., где инокъ – словообразовательная калька греч. monachos, суф. производного от monos «один» (mon – ин, achos – окъ). (вернуться)

5. Тифлис (Тпилиси у грузин, Тефлис у мусульманских писателей) – бывшее название столицы Грузии, губернский город Тифлисской губернии, местопребывание главноначальствующего гражданскою частью на Кавказе и командующего войсками. Расположен на берегу реки Куры. В русском языке до 1936 года использовалось название Тифлис, усвоенное через греческую литературу. С 20 августа 1936 года в качестве официальной была принята форма Тбилиси, более близкая к национальному звучанию названия. (вернуться)

6. Монашеский обет – обещание, обязательство, налагаемое на себя из религиозных побуждений. В православии: монашеский обет вести аскетический образ жизни. Существуют монашеские обеты девства, нестяжания и послушания.
Например, в монашеских правилах cвятого Василия Великого, составленных во второй половине IV в. в Каппадокии, впервые говорится о монашеском обете-исповедании как о каноническом акте, фиксирующем полную готовность кандидата в монашество отречься от мира и – по образцу новокрещенного – заново родиться в монашеской общине. (вернуться)

7. Обитель – устар. то же, что монастырь. (вернуться)

8. Алта́рь (лат. altarium) – жертвенник (от altaria – навершие жертвенника, приспособление для сжигания жертвы; от altus – высокий). В язычестве обычно сооружался из природных материалов (камней, земли, глины и т. д.) в святых местах: на полянах, у ручья, в роще, то есть там, где впервые или наиболее ярко произошло взаимодействие с божеством. Другое значение см. ниже, в п.10. (вернуться)

9. Ау́л – населённый пункт сельского типа у тюркских и некоторых других народов Средней Азии и Кавказа. (вернуться)

10. Алта́рь – здесь, в отличие от п.8: восточная, главная часть храма, в которой находятся престол, жертвенник, епископская или священническая кафедра (в православной церкви отделенная от общего помещения иконостасом). (вернуться)

11. Шакал – млекопитающее из семейства псовых. По общему облику очень похож на сильно уменьшенного волка. Перед выходом на охоту зверь издаёт громкий вой, похожий на высокий, скулящий вопль, который тотчас же подхватывают все остальные особи, находящиеся поблизости. (вернуться)

12. Прах – здесь, высок. пыль.
Другие значения: 1. устар. то же, что порошок. 2. высок. то, во что всё превращается после смерти, разрушения; труп человека, останки. 3. перен. что-то малоценное, ничтожное. (вернуться)

13. Чадра́ (перс. палатка) – лёгкое женское покрывало белого, синего или чёрного цвета. Надевается при выходе из дома и закрывает фигуру женщины с головы до ног. (вернуться)

14. Са́кля (от груз. сахли – «дом») – монументальное каменное сооружение жителей Кавказа, а также деревянный дом в Крыму, в горной зоне. (вернуться)

15. Терно́вник, спутанный плющом – небольшой колючий кустарник; вид рода Слива (Prunus). Слово «тёрн» восходит к праслав. *tьrnъ («колючка»).
Плющ – ползучий кустарник, цепляющийся своими корнями за стены, стволы деревьев и пр. (вернуться)

16. И миллионом черных глаз/Смотрела ночи темнота/Сквозь ветви каждого куста... – отмечалось, что эти строки представляют собой творческую интерпретацию двух стихов Гёте из стихотворения «Свидание и разлука» (1770). (вернуться)

17. Я ждал. И вот в тени ночной... Как в битве следует бойцу!.. – этот эпизод основан на мотивах грузинской народной поэзии; известны 14 вариантов грузинской песни «Юноша и тигр». (вернуться)

18. ...венцом терновым над моим челом... – терно́вый вене́ц – выражение, означающее страдания, тяжелый, мучительный путь; символ страдания; возникло из евангельского рассказа о колючем терновом венце, надетом воинами на голову Иисуса перед казнью на кресте.
Чело́ (устар. или высок., поэт.) – лоб. вернуться)


Поэма «Мцыри» представляет собой лирический монолог, сделанный по образцу «Шильонского узника» Байрона – Жуковского, «Чернеца» Козлова и «Нищего» Подолинского. Этот замысел последовательно разрабатывался Лермонтовым сначала в «Исповеди» (1829–1830), затем в «Боярине Орше» (1835–1836) и наконец в «Мцыри» – поэме, которая должна рассматриваться в связи с перечисленными произведениями. Этим объясняется совпадение ряда стихов, целиком перенесенных из «Исповеди» в «Боярина Оршу» и в «Мцыри».
Историю возникновения замысла «Мцыри», со слов А. П. Шан-Гирея и Хастатова, рассказывает Висковатов в статье «Исповедь». «Когда Лермонтов, странствуя по старой военно-грузинской дороге (это могло быть в 1837 г.), изучал местные сказания, видоизменившие поэму «Демон», он наткнулся в Мцхете... на одинокого монаха, старого монастырского служку, «Бэри» по-грузински. Сторож был последний из братии упраздненного близлежащего монастыря. Лермонтов с ним разговорился и узнал от него, что родом он горец, плененный ребенком генералом Ермоловым во время экспедиции. Генерал его вез с собой и оставил заболевшего мальчика монастырской братии. Тут он и вырос; долго не мог свыкнуться с монастырем, тосковал и делал попытки к бегству в горы. Последствием одной такой попытки была долгая болезнь, приведшая его на край могилы. Излечившись, дикарь угомонился и остался в монастыре, где особенно привязался к старику монаху. Любопытный и живой рассказ «Бэри» произвел на Лермонтова впечатление. К тому же он затрагивал уже знакомый поэту мотив, и вот он решился воспользоваться тем, что было подходящего в «Исповеди» и «Боярине Орши», и перенес все действие из Испании и потом Литовской границы – в Грузию» («Русская старина» 1887 г., № 10, стр. 124–125).
Если верить воспоминаниям А. Н. Муравьева – вообще довольно точного, – поэма «Мцыри» была закончена в Царском Селе чуть ли не в его присутствии. «... Песни и поэмы Лермонтова гремели повсюду. Он поступил опять в лейб-гусары. Мне случилось однажды, в Царском Селе, уловить лучшую минуту его вдохновения. ...в порыве восторга, прочел мне, от начала до конца, всю свою великолепную поэму «Мцыри» (послушник по-грузински), которая только что вылилась из-под его вдохновенного пера. Внимая ему, и сам я пришел в невольный восторг: так живо выхватил он, из ребр Кавказа, одну из его разительных сцен, и облек ее в живые образы перед очарованным взором. Никогда никакая повесть не производила на меня столь сильного впечатления. Много раз впоследствии перечитывал я его «Мцыри», но уже не та была свежесть красок, как при первом одушевленном чтении самого поэта» (А. Н. Муравьев, Знакомство с русскими поэтами, Киев 1871, стр. 26–27. Ср. П. Е. Щеголев, Книга о Лермонтове, вып. 2, «Прибой», 1929 г., стр. 20).
Весной 1840 г., еще до появления в печати, Лермонтов читал свою поэму у Гоголя. «Приблизился день именин Гоголя, 9 мая (1840), и он захотел угостить обедом своих приятелей и знакомых в саду у Погодина. На этом обеде, кроме круга близких приятелей и знакомых, были: И. С. Тургенев, князь П. А. Вяземский, Лермонтов, М. Ф. Орлов, М. А. Дмитриев, Загоскин, профессора Армфельд и Редкин и многие другие. Обед был веселый и шумный, но Гоголь, хотя был также весел, но как-то озабочен, что, впрочем, всегда с ним бывало в подобных случаях. После обеда все разбрелись по саду маленькими кружками. Лермонтов читал наизусть Гоголю и другим, кто тут случились, отрывок из новой своей поэмы «Мцыри», и читал, говорят, прекрасно» (С. Т. Аксаков, История моего знакомства с Гоголем, М. 1890 г., стр. 35–36. Ср. П. И. Щеголев, Книга о Лермонтове, вып. 2, «Прибой» 1929 г., стр. 77).
Белинский писал по поводу «Мцыри»: «Этот четырехстопный ямб с одними мужскими окончаниями, как в «Шильонском узнике», звучит отрывисто, как удар меча, поражающего свою жертву. Упругость, энергия и звучное, однообразное падение его удивительно гармонирует с сосредоточенным чувством, несокрушимою силою могучей натуры и трагическим положением героя поэмы. А между тем, какое разнообразие картин, образов и чувств!» (Стихотворения М. Лермонтова, «Отеч. записки» 1841 г., т. XIV, отд. V, стр. 77).
Тогда же об этой поэме писал Шевырев: «Мцыри (1840), по содержанию своему, есть воспоминание о героях Байрона. ...эта бурная воля дикого человека, скованная клеткою; ненасытимая жажда жизни, ищущей сильных потрясений в природе, борьбы со стихиями и зверями, и притом непреклонная гордость духа, бегущая людей и стыдящаяся обнаружить какую-нибудь свойственную человеку слабость: все это заимствовано из созданий Байрона, заимствовано с уменьем и талантом неотъемлемым. Что касается до формы этой маленькой лирической поэмы, она так верно снята с «Шильонского узника» Жуковского, за исключением третьей рифмы, по временам прибавляемой, что иногда, читая вслух, забываешься и как будто переносишься в прекрасное преложение нашего творца-переводчика. Есть даже обороты, выражения, места, до излишества напоминающие сходство» (С. Шевырев, «Москвитянин» 1841 г., кн. 4, стр. 528–529). (вернуться)

Военно-Грузинская дорога близ Мцхеты. (Кавказский вид с саклей). Лермонтов М.Ю. 1837.
«Он <Лермонтов> охотно прислушивался к рассказам старожилов и часами сидел за альбомом,
набрасывая поразившие его картины природы. У А.А.Краевского находится картина
масляными красками, изображающая место действия «Мцыри», на берегу Арагвы.
Эта картина была снята Лермонтовым с натуры». (П.А.Висковатый. Демон. Поэма М.Ю.Лермонтова
и ее окончательная, вновь найденная обработка. „Русский вестник“, 1889, № 3, стр. 236.)
Картина Лермонтова "Военно-Грузинская дорога близ Мцхеты" воскрешает места, описанные в поэме "Мцыри". Внимание Лермонтова-живописца привлекло именно то место, "где, сливаяся, шумят, обнявшись, будто две сестры, струи Арагвы и Куры". В правой части полотна изображён Мцхетский монастырь ("из-за горы и ныне видит пешеход столбы обрушенных ворот, и башни, и церковный свод..."), в сумрачных стенах которого томился герой лермонтовской поэмы. В романтической пейзажной живописи Лермонтова большое значение имеет изображение неба. На то, что происходит на земле, поэт словно бы смотрит с высоты небес ("Кто близ небес, тот не сражён земным!"). На картине "Военно-Грузинская дорога близ Мцхеты" изображение неба занимает большую часть полотна, оно так же окрыляет мечту живописца, как и мечту героя его поэмы "Мцыри".
 
Картина М.Ю.Лермонтова «Сцена из кавказской жизни» («Вид Кавказа»). (1838; дерево, масло; ГЛМ).
По свидетельству Е. А. Верещагиной, была выполнена в октябре 1838 и послана по просьбе автора А. М. Верещагиной-Хюгель в Германию
(«Зап. отдела рукописей Гос. б-ки СССР им. В. И. Ленина», в. 26, М., 1963, с. 44–45, 50).
Поступила из ФРГ при содействии И. Андроникова.
 
 


Яндекс.Метрика
Используются технологии uCoz