Цель урока: дать представление о личности поэта;
о мотивах и настроениях ранней лирики.
Оборудование урока: репродукции портретов А. А. Ахматовой работы Альтмана,
Петрова-Водкина,
Анненкова, Модильяни и др.; любимые музыкальные произведения Ахматовой: последние три сонаты Бетховена,
музыка Шопена, Шостаковича.
Методические приемы: лекция учителя, сообщения учеников, комментированное чтение.
Ход урока.
I. Слово учителя.
Анна Андреевна Ахматова (Горенко) прожила долгую поэтическую жизнь и в поздние годы не любила, когда предпочтение
отдавалось ее ранней лирике. Но в рамках этого урока мы будем говорить именно о раннем творчестве Ахматовой. Это был
необыкновенно талантливый, красивый, величественный, цельный и скромный человек.
Вот как она пишет о себе в воспоминаниях...
II. Комментированное чтение автобиографии Ахматовой «Коротко о себе».
III. Комментированное чтение стихотворений.
Слово учителя:
Славу Ахматовой принесли уже первые сборники стихов. Лирика молодой Ахматовой получила признание
на «башне» Вяч. Иванова[2].
В предисловии к первому лирическому сборнику «Вечер» (1912) Кузмин[3] писал о ее способности «понимать и любить вещи... в
их непонятной связи с переживаемыми минутами», причем «вещи» высвечены с точностью и обостренностью «предсмертного» видения.
Таково, например, стихотворение из первой (киевской) тетради 1909 года:
(Читает учитель или заранее подготовленный ученик.)
Молюсь оконному лучу —
Он бледен, тонок, прям.
Сегодня я с утра молчу,
А сердце пополам.
На рукомойнике моем
Позеленела медь.
Но так играет луч на нем,
Что весело глядеть.
Такой невинный и простой
В вечерней тишине,
Но в этой храмине пустой
Он словно праздник золотой
И утешенье мне.
О душевном состоянии почти ничего не сказано, только «сердце — пополам». Остальное чудесным образом понятно без объяснений.
Простая бытовая вещь, рукомойник, преображается игрой солнечного луча и воображением лирической героини в «праздник золотой»
и даже «в утешенье». Обыденная деталь становится значимой. Звонкий слог, легкий ритм, простая лексика оттеняют, заговаривают
горе, первое слово и последняя строка как будто закольцовывают композицию стихотворения, лечат отчаянье.
Читаем и комментируем стихотворения из сборника «Вечер», подготовленные дома. Отмечаем точность и тонкость передачи переживаний
лирической героини, глубину и содержательность стихотворений при небольшом их объеме, благородную простоту слога, умение
обрисовать характер одним жестом, интонацией, репликой:
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
(«Песня последней встречи», 1911)
Растерянность, душевное опустошение, переживание разлуки передано этой невольной неправильностью.
Б. М. Эйхенбаум увидел в ранних стихах Ахматовой «нечто похожее на большой роман». Действительно, там есть герои Она и Он,
их психологические портреты, история отношений, сюжеты чувств. И неизменно — неразделенность чувства, разлука, «невстреча».
В лирике Ахматовой целый мир женской души, страстной, нежной и гордой. Содержание жизни героини — любовь, все ее оттенки
— от предчувствия любви до «страсти, раскаленной добела».
Ахматова — признанный мастер любовной лирики, знаток женской души, ее увлечений, страстей, переживаний. Первые ее стихи
о любви имели некоторый налет мелодраматизма (позднее она негативно относилась к этим первым своим поэтическим опытам),
но скоро в ее произведениях зазвучал психологический подтекст, приоткрывающий душевное состояние лирической героини
через описание ее внешнего поведения, через выразительные, четкие детали («Вечерние часы перед столом...», «Я научилась
просто, мудро жить...»).
Вершина любовной лирики Ахматовой — в ее стихах, посвященных Борису Анрепу («Широк и желт вечерний свет...», «Эта встреча
никем не воспета...», «Это просто, это ясно...», «Сказка о черном кольце»). В них она следует прежде всего пушкинской
традиции. Глубокое, сильное, но безответное чувство раскрывает духовную высоту и благородство лирической героини.
Второй сборник «Четки» (1914)[4] укрепил успех ахматовской поэзии. Читаем и комментируем стихотворения
из этого сборника.
Здесь «роман» развивается, часто переплетаясь с урбанистической темой. Героем лирики Ахматовой становится Петербург,
«город, горькой любовью любимый». Для акмеистов северная столица не только тема, образ, но и стилеобразующее начало:
строгость Петербурга, его «классичность» требовали и соответствующей поэтики.
Углубляется мотив непонимания, отчужденности:
Он говорил о лете и о том,
Что быть поэтом женщине — нелепость.
Как я запомнила высокий царский дом
И Петропавловскую крепость!
(«В последний раз мы встретились тогда...», 1914)
Глубина психологизма достигается с помощью высвеченной памятью детали, которая становится знаком обостренного чувства.
Соединение обыденной детали петербургского пейзажа с глубиной переживаний придает стихам необычайную художественную
и психологическую убедительность. Приметы Петербурга здесь — знак разлуки.
В стихотворении, посвященном Александру Блоку, — рассказ о встрече с ним в петербургской квартире:
Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.
Образы героя и города неразрывно слиты, затянуты бережной дымкой восторженного и почтительного воспоминания.
IV. Сообщение-доклад ученика «Портреты Ахматовой»
V. Чтение и анализ стихотворений из сборника «Белая стая» (Стихотворения читают ученики.)
Война 1914 года отозвалась прямо или косвенно во многих стихотворениях Ахматовой (мотивы мужа-воина, битвы, разлуки).
Уже в «Четках», а особенно в третьем сборнике, «Белая стая» (1917)[5] меняется манера поэтессы. «Голос отречения крепнет
все более и более в стихах Ахматовой», — писал О. Э. Мандельштам: мотивы отрешенности, смирения, отказа от мира, высокая,
торжественно-замедленная речь, классичность, все чаще имя Господне:
Слаб голос мой, но воля не слабеет,
Мне даже легче стало без любви.
Высоко небо, горный ветер веет,
И непорочны помыслы мои.
1912
Подготавливается переход к поздней лирике, включенной в широкий исторический контекст, заметнее становятся философские
размышления. Определяется тема поэта и поэзии, ее назначения. В стихотворении «Уединение» (1914) появляется образ героини,
близкой «Пророку» Лермонтова:
Так много камней брошено в меня,
Что ни один из них уже не страшен...
Лирическая героиня не жалуется, не ропщет, а спокойно и мужественно принимает возложенную на нее миссию. Божественный
дар позволяет видеть мир с высоты: и зарю, и последний луч солнца, и ветры северных морей. Возникает образ Музы, созданный
с помощью синекдохи:
А не дописанную мной страницу —
Божественно спокойна и легка,
Допишет Музы смуглая рука.
(Справка: синекдоха — частный случай метонимии, когда часть обозначает целое).
В стихотворении 1915 года тема предназначения поэта углубляется, восходит к пушкинской традиции:
Нам свежесть слов и чувства простоту
Терять не то ль, что живописцу — зренье
Или актеру — голос и движенье,
А женщине прекрасной — красоту?
Но не пытайся для себя хранить
Тебе дарованное небесами:
Осуждены — и это знаем сами —
Мы расточать, а не копить.
Иди один и исцеляй слепых,
Чтобы узнать в тяжелый час сомненья
Учеников злорадное глумленье
И равнодушие толпы.
Именно с пушкинской традицией связана свойственная Ахматовой масштабность поэтической мысли, гармоническая точность
стиха, многообразие лирических тем, возможность выявить всеобщее значение неповторимого душевного движения, соотнести
чувство истории с чувством современности.
Домашнее задание
1. Прочитать статью учебника о футуризме.
2. Выучить и попробовать разобрать стихотворение поэта-футуриста на выбор.
Дополнительный материал для учителя.
1. Анализ стихотворения «Сжала руки под темной вуалью...» (1911)
Это характернейшее стихотворение из книги «Вечер», в котором разнообразно представлены коллизии непростых отношений
между мужчиной и женщиной. В данном случае женщина, охваченная внезапным состраданием и острой жалостью, признает свою
вину перед тем, кого она заставляет страдать. Разговор ведется с невидимым собеседником — очевидно, с собственной
совестью, так как собеседник этот знает о бледности героини, закрывающей лицо и вуалью и руками. Ответом на вопрос:
«Отчего ты сегодня бледна?» и является рассказ о конце последнего свидания с «ним». Нет ни имени, ни — пока — других
«опознавательных» признаков героя, читатель должен удовлетвориться лишь тем, что это очень хорошо известный героине
и важный для нее человек. Опущен весь разговор, его содержание сконцентрировано в одной метафоре «...я терпкой печалью
/ Напоила его допьяна». Печалью «напоила» его, но сейчас страдает она, в этом виноватая, способная переживать за другого,
раскаиваться в причиненном ему зле. Метафора перерастает в скрытое сравнение: напоенный «допьяна» «вышел, шатаясь»,
но это не снижение героя, ведь он только как пьяный, выбитый из равновесия.
Поэт после его ухода видит то, чего героиня видеть не может, — его мимику: «Искривился мучительно рот», — как внутренний
собеседник видел ее скрытую бледность. Столь же допустимо другое толкование: сначала страдальческое выражение появилось
на лице, потом вышел, шатаясь, но в восприятии смятенной героини все перепуталось, она рассказывает сама себе, вспоминает
происшедшее («Как забуду?»), не управляя потоком собственной памяти, выделяя самые напряженные внешние моменты события.
Непосредственно гамму охвативших ее чувств передать нельзя, поэтому говорится лишь про вызванный ими поступок. «Я сбежала,
перил не касаясь», / Я бежала за ним до ворот». Повторение глагола в столь емком, из трех четверостиший, стихотворении,
где Ахматова экономит даже на местоимениях, подчеркивает силу внутреннего перелома, происшедшего в героине. «Перил не касаясь»,
то есть стремительно, без всякой осторожности, не думал о себе, — это акмеистически точная, психологически насыщенная
внутренняя деталь. Здесь поэт, видящий эту деталь поведения героини, уже явно отделен от нее, вряд ли способной фиксировать
в своем сознании такие частности.
В третьей строфе есть еще одно, по сути, уже четвертое указание на стремительность этого бега: «Задыхаясь,
я крикнула...». Из сдавленного горла вырывается только крик. И в конце первого стиха последней строфы повисает слово
«шутка», отделенное от завершения фразы сильным стихотворным переносом, тем самым резко выделенное. Ясно, что все
предыдущее было всерьез, что героиня неловко, не думал пытается опровергнуть ранее сказанные жестокие слова. В этом
контексте ничего веселого в слове «шутка» нет; наоборот, сама героиня тут же, непоследовательно, переходит к предельно
серьезным словам: «Шутка / Все, что было. Уйдешь, я умру» (вновь словесная экономия, опушено даже «Если ты...»).
В этот момент она верит в то, что говорит. Но он, как мы догадываемся, только что выслушавший гораздо больше совсем
другого, уже не верит, лишь благородно изображает спокойствие, что отражается на лице в виде страшной маски (опять его
мимика): «Улыбнулся спокойно и жутко» (излюбленный ахматовский синтаксический прием — оксюморон, сочетание несочетаемого).
Он не вернется, но принесшую ему такое горе женщину по-прежнему любит, заботится о ней, просит ее, разгоряченную, уйти со
двора: «И сказал мне: «Не стой на ветру».
Местоимение «мне» здесь как бы дважды лишнее. Герою обращаться больше не к кому, а схема 3-стопного анапеста не предполагает
на этом месте слова с ударением. Но тем оно важнее. Это односложное слово задерживает темп и ритм речи, обращает на себя
внимание: так сказал мне, такой мне, несмотря на то что я такая. Благодаря тончайшим нюансам мы многое додумываем, понимаем
то, что прямо не сказано. Настоящее искусство предполагает именно такое восприятие.
2. Гражданская и патриотическая лирика.
В 1917 году, незадолго до октябрьского переворота, когда разложившаяся русская армия была уже слабой защитой для Петрограда
и ожидалось нашествие немцев на столицу, Ахматова написала стихотворение, открывавшееся словами:
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал
И дух высокий византийства
От русской церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее...
Эти затянутые на две строфы придаточные предложения сменялись лапидарным главным: «Мне голос был», соотносимым со всем
ранее сказанным. Народ как бы был готов к национальному самоуничтожению. Во второй строфе отразилась правительственная
чехарда последних лет империи и времен Февральской революции. «Дух византийства» — понятие, особенно важное для поэтов
Серебряного века, последователей Вл.С.Соловьева, в том числе А.А.Блока. Россия воспринималась как «столица» православия,
преемница Византии, а утрата «византийства» — как причина грядущей мировой катастрофы. «Мне голос был» — сказано так,
словно речь идет о божественном откровении. Но это, очевидно, и внутренний голос, отражающий борьбу героини с собой,
и воображаемый голос друга, покинувшего родину. Призывом «голоса» оставить Россию навсегда, его обещаниями отмыть кровь
от ее рук (оставшись в России, она как бы становилась причастна ко всему, что грозит стране), освободить от стыда, даже
дать новое имя и с ним забвение несчастий («Я новым именем покрою / Боль поражений и обид») в газетной публикации 1918
года стихотворение кончалось, ответа «голосу» не было. В «Подорожнике» была снята вторая строфа (читатель теперь на место
немцев поставил бы большевиков, что в год расстрела Гумилева было уже небезопасно для автора), зато появился четкий ответ
— строфа «Но равнодушно и спокойно...». Выбор решительно сделан. Голос, прежде, может быть, и боговдохновенный, произносит,
оказывается, «недостойную» речь, оскверняющую «скорбный дух». Ахматова принимает свою долю как посланное свыше великое
испытание. Все тот же эпитет «спокойно» в данном случае означает видимость равнодушия и спокойствия, это признак
необыкновенного самообладания одинокой, но мужественной женщины.
В редакции 1940 г. была снята и первая строфа. Про «гостей немецких», ожидавшихся в 1917 году, давно забыли, зато
пережитые испытания возросли многократно (1940-й — год завершения «Реквиема»). Стихотворение в этом варианте начиналось
словами «Мне голос был. Он звал утешно...» и состояло не из четырех или пяти, а из трех строф. Тем энергичнее звучала
теперь концовка, тем резче противопоставлялись утешный голос и высокий скорбный дух.
«Не с теми я, кто бросил землю / На растерзание врагам», — недвусмысленно заявляет Ахматова и в стихотворении 1922 г.
(книга «Anno Domini»), выдержанном в высоком стиле (старославянизм «не внемлю», «песен… не дам» в значении «не буду
посвящать стихов», слова «растерзание», «изгнанник» и др.). В 1917 году упоминался «край глухой и грешный», здесь же
оставшиеся губят «остаток юности» «в глухом чаду пожара». Противопоставляются не только уехавшие и оставшиеся.
«Бросившие землю» (первая строфа) и «изгнанники» (вторая строфа) — разные люди, и отношение автора к ним различно.
К первым сочувствия нет. «Но вечно жалок мне изгнанник, / Как заключенный, как больной». Конкретно имеются в виду,
можно предположить, литераторы и философы, высланные из Советской России в 1922 году в качестве враждебного элемента.
Однако судьба оставшихся, жалеющих тех, кто изгнан («Темна твоя дорога, странник, / Полынью пахнет хлеб чужой»), не
лучше: «Мы ни единого удара / Не отклонили от себя». Политический протест против высылки цвета русской интеллигенции
сочетается с величественным приятием собственного жребия. Исторически «оправдан будет каждый час» мученической жизни.
Морфологический неологизм в финальной фразе «в мире нет людей бесслезней», оксюморонное сочетание свойственных «нам»
черт надменности и простоты, провозглашенных торжественной ораторской речью, вовсе не выглядит данью формальному изыску
и не противоречат строгой форме стансов, обособленных четверостиший нейтрального, самого распространенного в русской
поэзии 4-стопного амба с обычной перекрестной рифмовкой, точными, не задерживающими на себе внимания рифменными созвучиями.
|
