"Портрет" в иллюстрациях Кукрыниксов – истинно петербургская повесть. Великий город – участник трагедии Андрея Петровича Чарткова, ставшего модным живописцем с "бойкой" кистью. Холодная и гордая красота Петербурга отталкивает мелочные расчеты спекулятора, как эта же красота принимала и ласкала душу еще юного, бедного, мечтавшего о подлинном творчестве художника.
     Когда-то создавая "Белые ночи" в замечательной технике граттографии ("процарапывания" белого по черному и контраста силуэтов), Мстислав Добужинский впервые в книжной графике сделал Петербург тем действующим лицом иллюстраций, которым он был в повести Достоевского.
     Кукрыниксы дали иной, чем у Добужинского, Петербург. Менее жесткий и более фантастический, чем у Достоевского, Петербург Гоголя, Петербург теней и расплывающихся в тумане силуэтов, пустынных площадей и гулких набережных, продутых сквозняками перекрестков и тяжелых толчков густой воды в реках и каналах. Это был тот город Гоголя, который каждый из нас ищет в ленинградском пейзаже, вслушиваясь в хлопающие двери тяжелых подъездов доходных домов на Староневском и словно бы различая голоса толпы, описанной в "Петербургских повестях" бедным малороссийским юношей, недавним нежинским гимназистом, чиновником 14-го класса и посетителем занятий живописи в Академии художеств.

       Иллюстраторы применили здесь прием, что был использован в трехтомнике тридцатых годов. Они словно бы присутствовали при происходящем и вводили в книгу читателя участником событий. Иногда и им, и читателю была видна лишь доля происходящего – угол картинной лавочки, где стоит около портрета Чартков, часть фигуры беседующего с ним ростовщика. Иногда они всматривались в задумчивое, еще не искаженное цинизмом лицо юного и бедного Чарткова, в его фигуру, походку, в его плащ с пелериной и шляпу. Так одет был великий Александр Иванов, когда Гоголь встречал его в Риме в те суровые годы отшельничества, нищеты и высокого творчества, что принесли русскому искусству "Явление Христа народу". Чартков, медленно бредущий вдоль Екатерининского канала лицом к зрителю, гамлетовски трагичен. Он делает выбор, и зритель вместе с иллюстраторами словно бы в состоянии остановить его, вмешаться в его решение. Чартков, встречающий у Летнего сада своего профессора, когда-то предупреждавшего юношу, что у него "начинают слишком бойко кричать краски", – движется спиной к зрителю. Он не услышит, если его и окликнуть. Он глух к голосу совести, к призывам служения искусству. Сцена овеяна резким невским ветром, освещена бескомпромиссным весенним светом. Налегке, усиленно прямясь, играя тростью и сдвинув на затылок сверкающий цилиндр, в модном длиннополом сюртуке и белых панталонах денди, вышагивает мимо профессора бывший Чартков. Обернувшемуся ему вслед профессору Кукрыниксы придали черты Василия Андреевича Тропинина: он преподавал в Академии художеств, посещаемой вольнослушателем Гоголем, но вскоре был отставлен от должности за пробуждение совести в ее учениках – такой вот седой, низенький, толстый... Не знаю, существовали ли для иллюстраторов эти аналогии с гоголевским окружением, или они давали сходство интуитивно, ведомые лишь стремлением к подлинности и точности. Однако их листы вызывают множество ассоциативных рядов, множество имен для заманчивого установления прототипов.

Из книги: Пистунова А.М. Единосущная троица. – М.: Советская Россия, 1978 .
*Кукрыниксы (псевдоним по первым слогам фамилий), творческий коллектив русских графиков и живописцев: Куприянов Михаил Васильевич (1903–1991), Крылов Порфирий Никитич (1902–1990), Соколов Николай Александрович (1903–2000). Учились в московском Вхутемасе-Вхутеине (между 1921 и 1929). Действительные члены АХ СССР (1947), народные художники России (1958). Наибольшую известность им принесли многочисленные мастерски исполненные карикатуры и шаржи, а также книжные иллюстрации, созданные в характерном карикатурном стиле.

в начало страницы