Тема помешательства была в русской литературе не новой, но помешанный герой появляется обычно в эпилоге. У Пушкина – Германн в "Пиковой даме", Евгений в "Медном всаднике", Мария в "Полтаве", Мельник в "Русалке"; у Лермонтова – Арбенин в "Маскараде".
    Кроме помешательства клинического, существовало еще в эту эпоху сумасшествие, к которому "приговаривали" по высочайшему повелению.
     Так, в 1826 году в московском сумасшедшем доме встретились: разжалованный штабс-капитан 48-го егерского полка Д.Брандт, посаженный сюда "за объявление о неудовлетворении ротным командиром нижних чинов провиантом", и портупей-юнкер Иркутского гусарского полка В.Зубов. Он был прислан по распоряжению Николая Первого "впредь до повеления" за написанные "в духе злобы" против правительства стихи.
    Поэтому надо думать, что не все "бритые гранды" из "Записок сумасшедшего" бросились доставать луну по зову Поприщина: иные из них были здоровешеньки и только числились в сумасшедших.

  Николай Первый на "Философическое письмо" П.Я.Чаадаева, напечатанное в "Телескопе", отозвался резолюцией: "Прочитав статью, нахожу, что содержание оной – смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного". Автор был вызван к обер-полицмейстеру для объявления ему царского приказа о признании его умалишенным. После этого каждую субботу к Чаадаеву приезжали доктор и полицмейстер, свидетельствовали его и составляли донесение для представления по начальству.
     Так, подобно карающему Юпитеру, отнимающему разум, Николай Первый лишал рассудка строптивых подданных: "Захочет наказать – отнимет разум".
     Я и изобразил его в рисунке наверху страницы и суперобложки – небожителем в облаках с мечущим молнии взором, а в колесницу, то есть в царские сани, впряжен фальконетовский конь его пращура, продолжающий топтать змею крамолы. Был в ту пору некий достойный внимания старожил московского сумасшедшего дома – этот даже прославился и получил особые привилегии: имел собственную келью и постоянного опекуна-смотрителя. Е.Я.Дорош в одной своей статье вспомнил о нем, усмотрев в образе моего Поприщина сходство с этим московским юродом – Иваном Яковлевичем Корейшей, "студентом холодных вод", тех вод, которыми врачевали в то время душевные болезни.
    Иван Яковлевич на фоне гоголевской Москвы – явление знаменательное. Его прорицаниям верили не только замоскворецкие купчихи. Его бессмысленному бормотанию внимали приезжавшие к нему чиновники, известные ученые и государственные лица и находили в этой бессмыслице пифийскую многозначительность.
    И самое поразительное – перед своим трагическим концом, в предсмертном томлении Гоголь ездил к И.Я.Корейше в сумасшедший дом. Впрочем, возможно, что посещение не состоялось. Но ведь Гоголь-то, по некоторым свидетельствам, думал об Иване Яковлевиче – какая невообразимая ситуация!
    На некоторых рисунках мой Поприщин затянут в смирительную рубаху. Фасон ее я нашел на страшном рисунке А.Бейдемана и Л.Жемчужникова, изображающем посещение ими Федотова в сумасшедшем доме. В таком одеянии был и несчастный художник: с бритою головой, босой, в темноте подвала, который едва освещает фонарь посетителей... Еще один сумасшедший николаевской эпохи!
    Нет, недаром Гоголю пришла в голову эта тема.
    Конечно, конечно, – это тема маленького человека с его "мечтою в щелку". Так же, как и в "Шинели", повесть заканчивается крушением этой мечты. Действительно, Акакий Акакиевич Башмачкин и Аксентий Иванович Поприщин - родные братья. Но в "Записках сумасшедшего" на фоне петербургских улиц вдруг мелькнул грозным призраком сам государь-император. Аксентий Иванович даже не почувствовал верноподданического трепета: "Ведь он и сам король испанский, только не объявленный, – да это вольномыслие, это бунт, милостивый государь!"
    А этот вопль из застенка: "Боже! Что они делают со мной!.. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней!" Нет, у "Записок" совсем иной музыкальный ключ, чем у "Шинели".
    Довольно часто иллюстратору приходится противоборствовать традиционному литературному штампу, который иногда приобретает литературное произведение в актерской интерпретации. Я с детства наслушался этих "монологов сумасшедшего" в исполнении профессионалов и в любительском исполнении. Упор делался на патологию, рычание, завывание, закатывание глаз – надо было прежде всего совсем забыть об этом привычном смолоду образе Поприщина.
    В "Записках сумасшедшего" нет той осязательно-живописной лепки портретов, как в "Мертвых душах". Пропущенные сквозь призму патологического восприятия Поприщина персонажи "Записок" – Софи, папа, камер-юнкер, начальник отделения – живут эфемерной жизнью марионеток и лишены объемности Собакевичей, Плюшкиных, Коробочек.
    Поэтому для этого произведения я избрал линейный стиль с легкой, прозрачной штриховкой, памятуя, что для самого Гоголя и его современников очерковая манера была самой привычной. Таковы, например, рисунки Дмитриева-Мамонова, которому приписывают теперь известные рисунки к "Ревизору", раньше считавшиеся рисунками Гоголя.

*Из книги: Кузьмин Н. В. Художник и книга. – М.: "Детская литература", 1985.
Кузьмин Николай Васильевич (1890 – 1987) – российский график, художник-иллюстратор, участник и организатор художественного объединения "Тринадцать".

Гоголь Н.В. Записки сумасшедшего

Ресурсы интернета:
Чуковский К.И. о Кузьмине Н.В.