В. В. Маяковский. Жизнь и творчество. К уроку в 7 классе
Главная
Поэма В.В.Маяковского «Облако в штанах». Урок по поэме В.В.Маяковского (11 класс)
В.В.Маяковский. Фото, 1914 г.
 
 
Маяковский Владимир Владимирович (1893 – 1930)

Жизнь и творчество
 
К уроку литературы в 7 классе
 

Маяковский прошёл короткий по времени, но огромный по насыщенности исторических событий путь.

Будущий поэт родился в 1893 году в селе Багдади, близ Кутаиса, в семье лесничего.

«...Отец легко находил тему для разговора с каждым. Хорошо владея речью, он пересыпал её пословицами, прибаутками, остротами. Знал бесчисленное множество случаев и анекдотов и передавал их на русском, грузинском, армянском, татарском языках, которые знал в совершенстве... Мама худая, хрупкая, болезненная... Своим характером и внутренним тактом мама нейтрализовала вспыльчивость, горячность отца, его смены настроений и тем создавала самые благоприятные условия для общей семейной жизни и для воспитания детей... Лицом Володя похож на мать, а сложением, манерами — на отца... С утра до вечера мы жили в трудовой, полной забот обстановке», — пишет сестра поэта (Л. В. Маяковская, 1931)[1].

«...Первый дом, вспоминаемый отчётливо... Лет семь. Отец стал брать меня на верховые объезды лесничества...» «Осенью начал посещать гимназию». «Приготовительный, 1-й, 2-й. Иду первым. Весь в пятёрках. Читаю Жюля Верна. Вообще фантастическое. Какой-то бородач стал во мне обнаруживать способности художника. Учит даром». «У нас была пятидневная забастовка, а после была гимназия закрыта четыре дня... В Кутаисе 15-го ожидаются беспорядки...» «Умер отец. Уколол палец (сшивал бумаги). Заражение крови... Благополучие кончилось. После похорон отца у нас в кармане 3 рубля...» (В.Маяковский. Избранное)

В июле 1906 года семья Маяковского — мать, сёстры Людмила и Ольга — переехала в Москву... 29 марта 1908 года и 18 января 1909 года — первый и второй аресты Маяковского. 9 января 1910 года освобождён из-под ареста под гласный надзор полиции... При выходе из тюрьмы у Маяковского отобрали тетрадь со стихами...

«Появление Володи дома было неожиданно. Бурной радости не было конца. Володя пришёл к вечеру. Помню, он мыл руки и с намыленными руками всё время обнимал нас и целовал, приговаривая: „Как я рад, бесконечно рад, что я дома, с вами"» (из воспоминаний сестры).

Далее учение в художественной студии С. Жуковского, затем студия художника П. Келина, поступление в училище живописи, знакомство с художником и поэтом Давидом Бурлюком.[2] «...Бурлюк, знакомя меня с кем-то, басил: „Не знаете? Мой гениальный друг. Знаменитый поэт Маяковский". Толкаю. Но Бурлюк непреклонен. Ещё и рычал на меня, отойдя: „Теперь пишите. А то вы меня ставите в глупейшее положение". Пришлось писать. Я и написал первое (первое профессиональное, печатаемое «Багровый и белый») и другие. Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом. Читал мне французов и немцев. Всовывал книги. Ходил и говорил без конца. Не отпускал ни на шаг. Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтобы писать не голодая» (В.Маяковский. Автобиография).

А далее — стихотворения, поездки по стране, диспуты, лекции, чтение стихотворений. Работа над плакатами в «Окнах РОСТА»[3], поэмы, поездки за границу... В Финляндии А. М. Горькому читал части поэмы «Облако в штанах»[4]. Вероятно, тогда же Горький подарил ему экземпляр «Детства» с надписью: «Без слов, от души. Владимиру Владимировичу Маяковскому. М. Горький».

В ТВОРЧЕСКОЙ ЛАБОРАТОРИИ В. В. МАЯКОВСКОГО
(Из воспоминаний)

Маяковский вкладывал большой смысл в слово «добросовестнейший», говоря о хороших и добросовестных стихах. «Помимо необходимых способностей, — говорил поэт, — надо работать до предела, до кульминации, надо работать над стихотворением до тех пор, пока не почувствуешь, что больше ничего не сможешь сделать». Очевидцы утверждали, что Маяковский работал над некоторыми стихотворениями неделями, месяцами. В других случаях творческий процесс сводился к одному дню, а то и к считанным часам.

Одним из самых частых вопросов к поэту на его вечерах был вопрос: «Что получилось бы, если бы вы писали обыкновенными строчками?» «Тогда вам труднее было бы их читать, — отвечал поэт. — Дело не просто в строчках, а в природе стиха. Ведь читателю надо переключаться с одного размера на другой. У меня же нет на большом протяжении единого размера. А при разбитых строчках — легче переключаться. Да и строка, благодаря такой расстановке, становится значительнее, весомее. Учтите приёмы — смысловые пропуски, разговорную речь, укороченные и даже однословные строки. И вот от такой расстановки строка оживает, подтягивается, пружинит... Слова сами по себе становятся полнокровными — и увеличивается ответственность за них. Но главное в их природе. Заодно добавлю, есть такой критерий: из хорошей строчки слова не выбросишь. А если слово можно заменить, значит, она ещё рыхлая. Слово должно держаться в стихе, как хорошо вбитый гвоздь. Попробуй вытащи! И наконец, стихи рассчитаны в основном на чтение с голоса, на массовую аудиторию...»

Маяковский рассказывал о своей работе: «Я хожу, размахивая руками и мыча ещё почти без слов, то укорачивая шаг, чтобы не мешать мычанию, то помычиваю быстрее, в такт шагам. Так обстругивается и оформляется ритм — основа всякой поэтической вещи, проходящая через неё гулом. Постепенно из этого гула начинаешь вытаскивать отдельные слова».
И здесь переход ко второй стадии работы, когда начинается уже отбор и обработка словесного материала: «Некоторые слова просто отскакивают и не возвращаются никогда, другие задерживаются, переворачиваются и выворачиваются по нескольку десятков раз, пока не почувствуешь, что слово стало на место...»
О третьей стадии рассказывается так: «Когда уже основное готово, вдруг выступает ощущение, что ритм рвётся — не хватает какого-то сложка, звучика. Начинаешь снова перекраивать все слова, и работа доводит до исступления. Как будто сто раз примеряется на зуб несадящаяся коронка, и наконец, после сотни примерок её нажали, и она села».



Своеобразно говорит Маяковский о работе поэта:
Поэзия
— вся!
— езда в незнаемое.
Поэзия
— та же добыча радия.
В грамм добыча,
в год труды.
Изводишь
единого слова ради
тысячи тонн
словесной руды.
Но как
испепеляюще
слов этих жжение
рядом
с тлением
слова-сырца.
Эти слова
приводят в движение
тысячи лет
миллионов сердца.

* * *
Особую роль в творчестве поэта играли его выступления.

П. И. Лавут[5], помогавший Маяковскому в организации лекций, вспоминает: «Стихотворение „Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче" на афише называлось просто „Необычайное".

Но с эстрады поэт объявлял его полным, даже расширенным названием („бывшее со мной, с Владимиром Владимировичем, на станции Пушкино..."). Очень громко и чётко произносил „необы...", а вторую половину слова и все последующие — быстрее, доводя до скороговорки.

Ещё добавлял: — Эту вещь я считаю программной. Здесь речь идёт о плакатах. Когда-то я занимался этим делом. Нелегко давалось. Рисовали иногда дни и ночи. Часто недосыпали. Чтобы не проспать, клали под голову полено вместо подушки. В таких условиях мы делали „Окна РОСТА", которые заменяли тогда частично газеты и журналы. Писали на злобу дня, с тем чтобы сегодня или на следующий день наша работа приносила конкретную пользу. Эти плакаты выставлялись в витринах центральных магазинов Москвы, на Кузнецком и в других местах. Часть их размножалась и отправлялась в другие города.

Концовка „Необычайного" звучала так: предельно громко — „Вот лозунг мой..." и пренебрежительно, иронически, коротко — „и солнца"...

Поэт читает записку: „Как вы относитесь к чтению Артоболевского[6]?" — Никак не отношусь. Я его не знаю. Из оркестра раздаётся смущённый голос: — А я здесь... Маяковский нагибается: — Почитайте, тогда я вас узнаю. Поскольку речь идёт о „Солнце", прочтите его... Затем, если вы не обидитесь, я сделаю свои замечания и прочту „Солнце" по-своему.

Артоболевский выходит на сцену. Заметно волнуясь, читает „Солнце". Раздаются аплодисменты. Маяковский хвалит его голос, отмечает и другие положительные качества исполнения. Но он говорит, что чтецу не хватает ритмической остроты, и критикует излишнюю „игру", некоторую напыщенность. Он находит, что напевность в отдельных местах, например в строках „Стена теней, ночей тюрьма", неоправданна, и, наконец, подчёркивает, что нельзя сокращать название стихотворения. — Так, к сожалению, делает большинство чтецов, — замечает он, — а между тем название неразрывно связано с текстом. Всё, что мной говорилось, — заключает он, — относится ко всем чтецам, которых я слышал, за исключением одного Яхонтова.

Затем Маяковский сам читает „Солнце". Артоболевский поблагодарил его и отметил интересную деталь: ему казалось, что слова „...крикнул солнцу: «Слазь!»" нужно действительно крикнуть, а Маяковский произнёс слово „слазь" без всякого крика, но тоном чуть пренебрежительным. — Подымите руки, кто за меня? — обратился к залу поэт. — Почти единогласно...

Намечая выставку и предлагая Лавуту помочь ему, Маяковский набрасывает, что необходимо дать на ней: «Детские книги, газеты Москвы, газеты СССР о Маяковском, заграница о Маяковском, „Окна сатиры РОСТА" — текст-рисунки Маяковского. Маяковский на эстраде. Театр Маяковского. Маяковский в журнале.

Цель выставки — показать многообразие работы поэта...

30 декабря он устроил нечто вроде „летучей выставки" у себя дома — для друзей и знакомых, которые задумали превратить всё это в шуточный юбилей, близкий духу юбиляра. Маяковского просили явиться попозже. На квартиру в Гендриков переулок (теперь — переулок Маяковского) принесли афиши, плакаты, книги, альбомы... В конце этого вечера Маяковского упросили прочитать стихи. Сперва он исполнил "Хорошее отношение к лошадям". Оно прозвучало более мрачно, чем обычно, но своеобразно и глубоко...»

Творческое задание
Подготовьте устное или письменное рассуждение на тему «Моё восприятие Маяковского и его поэзии*.
При подготовке вам может помочь план работы, опубликованный в книге В. Я. Коровиной "Читаем, думаем, спорим..." для 7 класса (М., 2010, с. 166).



К заданию из учебника литературы для 7 класса (Коровина В.Я.)
Подготовьте устное или письменное рассуждение на тему "Моё восприятие Маяковского и его поэзии"
(при подготовке вам может помочь план работы, опубликованный в книги Коровиной В.Я.
Читаем, думаем, спорим...: Вопросы и задания по литературе. 7 класс.)
1. Рождение и детство. Родные. Семья Маяковского.
2. Как работал поэт над стихами.
3. Маяковский на лекциях.
4. Чтение стихотворения (Чего требовал поэт от чтецов?).
5. Знаменитая лесенка в стихах Маяковского.
6. "Необычайное приключение..." – стихотворение о роли, значениии поэзии (Сочетание просторечной и торжественной лексики, ... неологизмы, метафоры, олицетворения).
7. "Хорошее отношение к лошадям" – что хочет сказать поэт этим произведением?
8. Я читаю Маяковского (Мои впечатления, чувства, размышления...).
См. Путеводитель по сайту. 7 класс (страницы к урокам литературы указаны в соответствии с программой В.Я.Коровиной)

Дополнительный материал

В. В. Маяковский «Я сам»

Тема
Я — поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Об остальном — только если это словом.

Память
Бурлюк говорил: у Маяковского память, что дорога в Полтаве, — каждый галошу оставит. Но лица и даты не запоминаю. Помню только, что в 1100 году куда-то переселялись какие-то «доряне». Подробностей этого дела не помню, но, должно быть, дело серьезное. Запоминать же — «Сие написано 2 мая. Павловск. Фонтаны» — дело вовсе мелкое. Поэтому свободно плаваю по своей хронологии.

Главное
Родился 7 июля 1894 года (или 93 — мнения мамы и послужного списка отца расходятся. Во всяком случае, не раньше). Родина — село Багдады, Кутаисская губерния, Грузия.

Состав семьи
Отец: Владимир Константинович (багдадский лесничий), умер в 1906 году.
Мама: Александра Алексеевна.
Сестры: а) Люда б) Оля.
друг Маяковских, по-видимому, не имеется.

1-е воспоминание
Понятия живописные. Место неизвестно. Зима. Отец выписал журнал «Родина». У «Родины» «юмористическое» приложение. О смешных говорят и ждут. Отец ходит и поет свое всегдашнее «алон занфан де ля по четыре». «Родина» пришла. Раскрываю и сразу (картинка) ору: «Как смешно! Дядя с тетей целуются». Смеялись. Позднее, когда пришло приложение и надо было действительно смеяться, выяснилось — раньше смеялись только надо мной. Так разошлись наши понятия о картинках и о юморе.

2-е воспоминание
Понятия поэтические. Лето. Приезжает масса. Красивый длинный студент — Б. П. Глушковский. Рисует. Кожаная тетрадища. Блестящая бумага. На бумаге длинный человек без штанов (а может, в обтяжку) перед зеркалом. Человека зовут «Евгенионегиным». И Боря был длинный, и нарисованный был длинный. Ясно. Борю я и считал этим самым «Евгенионегиным». Мнение держалось года три.

3-е воспоминание
Практические понятия. Ночь. За стеной бесконечный шепот папы и мамы. О рояли. Всю ночь не спал. Свербила одна и та же фраза. Утром бросился бежать бегом: «Папа, что такое рассрочка платежа?» Объяснение очень понравилось.

Дурные привычки
Лето. Потрясающие количества гостей. Накапливаются именины. Отец хвастается моей памятью. Ко всем именинам меня заставляют заучивать стихи. Помню — специально для папиных именин:
    Как-то раз перед толпою
    Соплеменных гор...
«Соплеменные» и «скалы» меня раздражали. Кто они такие, я не знал, а в жизни они не желали мне попадаться. Позднее я узнал, что это поэтичность, и стал тихо ее ненавидеть.

Корни романтизма
Первый дом, воспоминаемый отчетливо. Два этажа. Верхний — наш. Нижний — винный заводик. Раз в году — арбы винограда. Давили. Я ел. Они пили. Все территория стариннейшей грузинской крепости под Багдадами. Крепость очетыреугольнивается крепостным валом. В углах валов — накаты для пушек. В валах бойницы. За валами рвы. За рвами леса и шакалы. Над лесами горы. Подрос. Бегал на самую высокую. Снижаются горы к северу. На севере разрыв. Мечталось — это Россия. Тянуло туда невероятнейше.

Необычайное
Лет семь. Отец стал брать меня в верховые объезды лесничества. Перевал. Ночь. Обстигло туманом. Даже отца не видно. Тропка узейшая. Отец, очевидно, отдернул рукавом ветку шиповника. Ветка с размаху шипами в мои щеки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки. Сразу пропали и туман и боль. В расступившемся тумане под ногами — ярче неба. Это электричество. Клепочный завод князя Накашидзе. После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь.

Учение
Учила мама и всякоюродные сестры. Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали, и я всегда давал без счета. На Кавказе фруктов сколько угодно. Читать выучился с удовольствием.

Первая книга
Какая-то «Птичница Агафья». Если б мне в то время попалось несколько таких книг — бросил бы читать совсем. К счастью, вторая — «Дон-Кихот». Вот это книга! Сделал деревянный меч и латы, разил окружающее.

Экзамен
Переехали. Из Багдады в Кутаис. Экзамен в гимназию. Выдержал. Спросили про якорь (на моем рукаве) — знал Хорошо. Но священник спросил — что такое око». Я ответил: «Три фунта» (так по-грузински). Мне объяснили любезные экзаменаторы, что «око» — это «глаз» по-древнему, церковнославянскому. Из-за этого чуть не провалился. Поэтому возненавидел сразу — все древнее, все церковное и все славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм.

Гимназия
Приготовительный, 1-й и 2-й. Иду первым. Весь в пятерках. Читаю Жюля Верна. Вообще фантастическое. Какой-то бородач стал во мне обнаруживать способности художника. Учит даром.

Японская война
Увеличилось количество газет и журналов дома. «Русские ведомости», «Русское слово», «Русское богатство» и прочее. Читаю все. Безотчетно взвинчен. Восхищают открытки крейсеров. Увеличиваю и перерисовываю. Появилось слово «прокламация». Прокламации вешали грузины. Грузинов вешали казаки. Мои товарищи грузины. Я стал ненавидеть Казаков.

Нелегальщина
Приехала сестра из Москвы. Восторженная. Тайком дала мне длинные бумажки. Нравилось: очень рискованно. Помню и сейчас. Первая:
    Опомнись, товарищ, опомнись-ка, брат,
    скорей брось винтовку на землю.
И еще какое-то, с окончанием:
    ...а не то путь иной —
    к немцам с сыном, с женой и с мамашей... (о царе).
Это была революция. Это было стихами. Стихи и революция как-то объединились в голове.



905-й год
Не до учения. Пошли двойки. Перешел в четвертый только потому, что мне расшибли голову камнем (на Рионе подрался), — на переэкзаменовках пожалели. Для меня революция началась так: мой товарищ, повар священника — Исидор, от радости босой вскочил на плиту — убили генерала Алиханова. Усмиритель Грузии. Пошли демонстрации и митинги. Я тоже пошел. Хорошо. Воспринимаю живописно: в черном анархисты, в красном эсеры, в синем эсдеки, в остальных цветах федералисты.

Социализм
Речи, газеты. Из всего — незнакомые понятия и слова. Требую у себя объяснений. В окнах белые книжицы. «Буревестник». Про то же. Покупаю все. Вставал в шесть утра. Читал запоем. Первая: «долой социал-демократов». Вторая: «Экономические беседы». На всю жизнь поразила способность социалистов распутывать факты, систематизировать мир. «Что читать?» — кажется, Рубакина. Перечел советуемое. Многое не понимаю. Спрашиваю. Меня ввели в марксистский кружок. Попал на «Эрфуртскую» Середина. О «лумпенпролетариате». Стал считать себя социал-демократом; стащил отцовские берданки в эсдечий комитет.
Фигурой нравился Лассаль. Должно быть, оттого, что без бороды. Моложавей. Лассаль у меня перепугался с Демосфеном. Хожу на Рион. Говорю речи, набрав камни в рот.

Реакция
По-моему, началось со следующего: при панике (может, разгоне) в демонстрацию памяти Баумана мне (упавшему) попало большущим барабанищем по голове. Я испугался, думал — сам треснул.

906-й год
Умер отец. Уколол палец (сшивал бумаги). Заражение крови. С тех пор терпеть не могу булавок. Благополучие кончилось. После похорон отца — у нас 3 рубля.
Инстинктивно, лихорадочно мы распродали столы и стулья. Двинулись в Москву. Зачем? даже знакомых не было.

Дорога
Лучше всего — Баку. Вышки, цистерны, лучшие духи — нефть, а дальше степь. Пустыня даже.

Москва
Остановились в Разумовском. Знакомые сестры — Плотниковы. Утром паровиком в Москву. Сняли квартиренку на Бронной.

Московское
С едами плохо. Пенсия — 10 рублей в месяц, Я и две сестры учимся. Маме пришлось давать комнаты и обеды. Комнаты дрянные. Студенты жили бедные. Социалисты. Помню — первый передо мной «большевик» Вася Канделаки.

Приятное
Послан за керосином. 5 рублей. В колониальной дали сдачи 14 рублей 50 копеек; 10 рублей — чистый заработок. Совестился. Обошел два раза магазин («Эрфуртская» заела). — Кто обсчитался, хозяин или служащий, — тихо расспрашиваю приказчика. — Хозяин! — Купил и съел четыре цукатных хлеба. На остальные гонял в лодке по Патриаршим прудам. Видеть с тех пор цукатных хлебов не могу.

Работа
Денег в семье нет. Пришлось выжигать и рисовать. Особенно запомнились пасхальные яйца. Круглые, вертятся и скрипят, как двери. Яйца продавал в кустарный магазин на Неглинной. Штука 10—15 копеек. С тех пор бесконечно ненавижу Бемов, русский стиль и кустарщину.

Гимназия
Перевелся в 4-й класс пятой гимназии. Единицы, слабо разноображиваемые двойками. Под партой «Анти-Дюринг».

Чтение
Беллетристики не признавал совершенно. Философия. Гегель. Естествознание. Но главным образом марксизм. Нет произведения искусства, которым бы я увлекся более, чем «Предисловием» Маркса. Из комнат студентов шла нелегальщина. «Тактика уличного боя» и т. д. Помню отчетливо синенькую ленинскую «Две тактики». Нравилось, что книга срезана до букв. Для нелегального просовывания. Эстетика максимальной экономии.

Первое полустихотворение
Третья гимназия издавала нелегальный журнальчик «Порыв». Обиделся. Другие пишут, а я не могу?! Стал скрипеть. Получилось невероятно революционно и в такой же степени безобразно. Вроде теперешнего Кириллова. Не помню ни строки. Написал второе. Вышло лирично. Не считая таковое состояние сердца совместимым с моим «социалистическим достоинством», бросил вовсе.

Партия
1908 год. Вступил в партию РСДРП (большевиков). Держал экзамен в торгово-промышленном подрайоне. Выдержал. Пропагандист. Пошел к булочникам, потом к сапожникам и, наконец, к типографщикам. На общегородской конференции выбрали в МК. Были Ломов, Поволжец, Смидович и другие. Звался «товарищем Константином». Здесь работать не пришлось — взяли.

Арест
29 марта 1908 г. нарвался на засаду в Грузинах. Наша нелегальная типография. Ел блокнот. С адресами и в переплете. Пресненская часть. Охранка. Сущевская часть. Следователь Вольтановский (очевидно, считал себя хитрым) заставил писать под диктовку: меня обвиняли в писании прокламации. Я безнадежно перевирал диктант. Писал; «социяльдимократическая». Возможно, провел. Выпустили на поруки. В части с недоумением прочел «Санина». Он почему-то в каждой части имелся. Очевидно, душеспасителен.
Вышел. С год — партийная работа. И опять кратковременная сидка. Взяли револьвер. Махмудбеков, друг отца, тогда помощник начальника Крестов, арестованный случайно у меня в засаде, заявил, что револьвер его и меня выпустили.

Третий арест
Живущие у нас (Коридзе (нелегальн. Морчадзе), Герулаитис и др.) ведут подкоп под Таганку. Освобождать женщин-каторжан. Удалось устроить побег из Новинской тюрьмы. Меня забрали. Сидеть не хотел. Скандалил. Переводили из части в часть — Басманная, Мещанская, Мясницкая и т. д. — и наконец — Бутырки. Одиночка № 103.

11 бутырских месяцев
Важнейшее для меня время. После трех лет теории и практики — бросился на беллетристику.
Перечел все новейшее. Символисты — Белый, Бальмонт. Разобрала формальная новизна. Но было чуждо. Темы, образы не моей жизни. Попробовал сам писать так же хорошо, но про другое. Оказалось так же про другое — нельзя. Вышло ходульно и ревплаксивно. Что-то вроде:
    В золото, в пурпур леса одевались,
    Солнце играло на главах церквей.
    Ждал я; но в месяцах дни потерялись,
    Сотни томительных дней.
Исписал таким целую тетрадку. Спасибо надзирателям при выходе отобрали. А то б еще напечатал!
Отчитав современность, обрушился на классиков. Байрон, Шекспир, Толстой. Последняя книга — «Анна Каренина». Не дочитал. Ночью вызвали «с вещами по городу». Так и не знаю, чем у них там, у Карениных, история кончилась.
Меня выпустили. Должен был (охранка постановила) идти на три года в Туруханск. Махмудбеков отхлопотал меня у Курлова.
Во время сидки судили по первому делу — виновен, но летами не вышел. Отдать под надзор полиции и под родительскую ответственность.

Так называемая дилемма
Вышел взбудораженный. Те, кого я прочел, — так называемые великие. Но до чего же нетрудно писать лучше их. У меня уже и сейчас правильное отношение к миру. Только нужен опыт в искусстве. Где взять? Я неуч. Я должен пройти серьезную школу. А я вышиблен даже из гимназии, даже и из Строгановского. Если остаться в партии — надо стать нелегальным. Нелегальным, казалось мне, не научишься. Перспектива — всю жизнь писать летучки, выкладывать мысли, взятые из правильных, но не мной придуманных книг. Если из меня вытряхнуть прочитанное, что останется?
Марксистский метод. Но не в детские ли руки попало это оружие? Легко орудовать им, если имеешь дело только с мыслью своих. А что при встрече с врагами? Ведь вот лучше Белого я все-таки не могу написать. Он про свое весело — «в небеса запустил ананасом», а я про свое ною — «сотни томительных дней». Хорошо другим партийцам. У них еще и университет. (А высшую школу — я еще не знал, что это такое, — я тогда уважал!)
Что я могу противопоставить навалившейся на меня эстетике старья. Разве революция не потребует от меня серьезной школы? Я зашел к тогда еще товарищу по партии — Медведеву. Хочу делать социалистическое искусство. Сережа долго смеялся: кишка тонка.
Думаю все-таки, что он недооценил мои кишки.
Я прервал партийную работу. Я сел учиться.

Начало мастерства
Думалось — стихов писать не могу. Опыты плачевные. Взялся за живопись. Учился у Жуковского. Вместе с какими-то дамочками писал серебренькие сервизики. Через год догадался — учусь рукоделию. Пошел к Келину. Реалист. Хороший рисовальщик. Лучший учитель. Твердый. Меняющийся.
Требование — мастерство, Гольбейн. Терпеть не могущий красивенькое.
Поэт почитаемый — Саша Черный. Радовал его антиэстетизм.

Последнее училище
Сидел на «голове» год. Поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества: единственное место, куда приняли без свидетельства о благонадежности. Работал хорошо.
Удивило: подражателей лелеют — самостоятельных гонят. Ларионов, Машков. Ревинстинктом стал за выгоняемых.

Давид Бурлюк
В училище появился Бурлюк. Вид наглый. Лорнетка. Сюртук. Ходит напевая. Я стал задирать. Почти задрались.

В курилке
Благородное собрание. Концерт. Рахманинов. Остров мертвых. Бежал от не выносимой мелодизированной скуки. Через минуту и Бурлюк.
Расхохотались друг в друга. Вышли шляться вместе.

Памятнейшая ночь

Разговор. От скуки рахманиновской перешли на училищную, от училищной — на всю классическую скуку. У Давида — гнев обогнавшего современников мастера, у меня — пафос социалиста, знающего неизбежность крушения старья. Родился российский футуризм.

Следующая
Днем у меня вышло стихотворение. Вернее — куски. Плохие. Нигде не напечатаны. Ночь. Сретенский бульвар. Читаю строки Бурлюку. Прибавляю — это один мой знакомый. Давид остановился. Осмотрел меня. Рявкнул: «Да это же ж вы сами написали! Да вы же ж гениальный поэт!» Применение ко мне такого грандиозного и незаслуженного эпитета обрадовало меня. Я весь ушел в стихи. В этот вечер совершенно неожиданно я стал поэтом.

Бурлючье чудачество
Уже утром Бурлюк, знакомя меня с кем-то, басил: «Не знаете? Мой гениальный друг. Знаменитый поэт Маяковский». Толкаю. Но Бурлюк непреклонен. Еще и рычал на меня, отойдя: «Теперь пишите. А то вы меня ставите в глупейшее положение».
Так ежедневно.
Пришлось писать. Я и написал первое (первое профессиональное, печатаемое) — «Багровый и белый» и другие.

Прекрасный Бурлюк
Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом. Читал мне французов и немцев. Всовывал книги. Ходил и говорил без конца. Не отпускал ни на шаг. Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтоб писать не голодая.
На Рождество завез к себе в Новую Маячку. Привез «Порт» и другое.

«Пощечина»
Из Маячки вернулись. Если с неотчетливыми взглядами, то с отточенными темпераментами. В Москве Хлебников. Его тихая гениальность тогда была для меня совершенно затемнена бурлящим Давидом. Здесь же вился футуристический иезуит слова — Крученых.
После нескольких ночей лирики родили совместный манифест. Давид собирал, переписывал, вдвоем дали имя и выпустили «Пощечину общественному вкусу».

Пошевеливаются
Выставки «Бубновый налет». Диспуты. Разъяренные речи мои и Давида. Газеты стали заполняться футуризмом. Тон был не очень вежливый. Так, например, меня просто называли «сукиным сыном».

Желтая кофта
Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы — гнуснейшего вида. Испытанный способ — украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке — галстук. Очевидно — увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстуков ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук.
Впечатление неотразимое.
Разумеется.
Генералитет искусства ощерялся. Князь Львов. Директор училища. Предложил прекратить критику и агитацию. Отказались.
Совет «художников» изгнал нас из училища.

Веселый год
Ездили Россией. Вечера. Лекции. Губернаторство настораживалось. В Николаеве нам предложили не касаться ни начальства, ни Пушкина. Часто обрывались полицией на полуслове доклада. К ватаге присоединился Вася Каменский. Старейший футурист.
Для меня эти годы — формальная работа, овладение словом.
Издатели не брали нас. Капиталистический нос чуял в нас динамитчиков. У меня не покупали ни одной строчки.
Возвращаясь в Москву — чаще всего жил на бульварах.
Это время завершилось трагедией «Владимир Маяковский». Поставлена в Петербурге. Луна-Парк. Просвистели ее до дырок.

Начало 14-го года
Чувствую мастерство. Могу овладеть темой. Вплотную. Ставлю вопрос о теме. О революционной, думаю над «Облаком в штанах».

Война
Принял взволнованно. Сначала только с декоративной, с шумовой стороны. Плакаты заказные и, конечно, вполне военные. Затем стих. «Война объявлена».

Август
Первое сражение. Вплотную встал военный ужас. Война отвратительна. Тыл еще отвратительней. Чтобы сказать о войне — надо ее видеть. Пошел записываться добровольцем. Не позволили. Нет благонадежности.
И у полковника Модля оказалась одна хорошая идея.

Зима
Отвращение и ненависть к войне. «Ах, закройте, закройте глаза газет» и другие.
Интерес к искусству пропал вовсе.

Май
Выиграл 65 рублей. Уехал в Финляндию. Куоккала.

Куоккала
Семизнакомая система (семипольная). Установил семь обедающих знакомств. В воскресенье «ем» Чуковского, понедельник — Евреинова и т. д. В четверг было хуже — ем репинские травки. Для футуриста ростом в сажень — это не дело.
Вечера шатаюсь пляжем. Пишу «Облако».
Выкрепло сознание близкой революции. Поехал в Мустамяки. М. Горький. Читал ему части «Облака». Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился. Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете.
Все же жилет храню. Могу кому-нибудь уступить для провинциального музея.

«Новый Сатирикон»
65 рублей прошли легко и без боли. «В рассуждении чего б покушать» стал писать в «Новом Сатириконе».

Радостнейшая дата
Июль 915-го года. Знакомлюсь с Л. Ю. и О. М. Бриками.

Призыв
Забрили. Теперь идти на фронт не хочу. Притворился чертежником. Ночью учусь у какого-то инженера чертить авто. С печатанием еще хуже.
Солдатам запрещают. Один Брик радует. Покупает все мои стихи по 50 копеек строку. Напечатал «Флейту позвоночника» и «Облако». Облако вышло перистое. Цензура в него дула.
Страниц шесть сплошных точек.
С тех пор у меня ненависть к точкам. К запятым тоже.

Солдатчина
Паршивейшее время. Рисую (изворачиваюсь) начальниковы портреты. В голове разворачивается «Война и мир», в сердце — «Человек».

16-й год
Окончена «Война и мир». Немного позднее — «Человек». Куски печатаю в «Летописи». На военщину нагло не показываюсь.

26 февраля, 17-й год
Пошел с автомобилями к думе. Влез в кабинет Родзянки. Осмотрел Милюкова. Молчит. Но мне почему-то кажется, что он заикается. Через час надоели. Ушел. Принял на несколько дней команду Автошколой. Гучковеет. Старое офицерье по-старому расхаживает в думе. Для меня ясно — за этим неизбежно сейчас же социалисты. Большевики. Пишу в первые же дни революции Поэтохронику «Революция». Читаю лекции — «Большевики искусства».

Август
Россия понемногу откеренщивается. Потеряли уважение. Ухожу из «Новой жизни». Задумываю «Мистерию-Буфф».

Октябрь
Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других москвичей-футуристов) не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось. Начинают заседать.

Январь
Заехал в Москву. Выступаю. Ночью «Кафе поэтов» в Настасьинском. Революционная бабушка теперешних кафе-поэтных салончиков. Пишу киносценарии. Играю сам. Рисую для кино плакаты. Июнь. Опять Петербург.

18-й год
РСФСР — не до искусства. А мне именно до него. Заходил в Пролеткульт к Кшесинской.
Отчего не в партии? Коммунисты работали на фронтах. В искусстве и просвещении пока соглашатели. Меня послали б ловить рыбу в Астрахань.

25 октября, 18-й год
Окончил мистерию. Читал. Говорят много. Поставил Мейерхольд с К. Малевичем. Ревели вокруг страшно. Особенно коммунистичествующая интеллигенция. Андреева чего-чего не делала. Чтоб мешать. Три раза поставили — потом расколотили. И пошли «Макбеты».

19 год
Езжу с мистерией и другими вещами моими и товарищей по заводам. Радостный прием. В Выборгском районе организуется комфут, издаем «Искусство коммуны». Академии трещат. Весной переезжаю в Москву.
Голову охватила «150000000». Пошел в агитацию Роста.

20-й год
Кончил «Сто пятьдесят миллионов». Печатаю без фамилии. Хочу, чтоб каждый дописывал и лучшил. Этого не делали, зато фамилию знали все. Все равно. Печатаю здесь под фамилией.
Дни и ночи РОСТА. Наступают всяческие Деникины. Пишу и рисую. Сделал тысячи три плакатов и тысяч шесть подписей.

21-й год
Пробиваясь сквозь все волокиты, ненависти, канцелярщины и тупости — ставлю второй вариант мистерии. Идет в I РСФСР — в режиссуре Мейерхольда с художниками Лавинским, Храковским, Киселевым и в цирке на немецком языке для III конгресса Коминтерна. Ставит Грановский с Альтманом и Равделем. Прошло около ста раз.
Стал писать в «Известиях».

22-й год
Организую издательство МАФ. Собираю футуристов — коммуны. Приехали с Дальнего Востока Асеев, Третьяков и другие товарищи по дракам. Начал записывать работанный третий год «Пятый Интернационал». Утопия. Будет показано искусство через 500 лет.

23-й год
Организуем «Леф». «Леф» это охват большой социальной темы всеми орудиями футуризма. Этим определением, конечно, вопрос не исчерпывается, — интересующихся отсылаю к №№. Сплотились тесно: Брик, Асеев, Кушнер, Арватов, Третьяков, Родченко, Лавинский.
Написал: «Про это». По личным мотивам об общем быте. Начал обдумывать поэму «Ленин». Один из лозунгов, одно из больших завоеваний «Лефа» — деэстетизация производственных искусств, конструктивизм. Поэтическое приложение: агитка и агитка хозяйственная — реклама. Несмотря на поэтическое улюлюканье, считаю «Нигде кроме как в Моссельпроме» поэзией самой высокой квалификации.

24-й год
«Памятник рабочим Курска». Многочисленные лекции по СССР о «Лефе». «Юбилейное» — Пушкину. И стихи этого типа — цикл. Путешествия: Тифлис, Ялта — Севастополь. «Тамара и Демон» и т. д. Закончил поэму «Ленин». Читал во многих рабочих собраниях. Я очень боялся этой поэмы, так как легко было снизиться до простого политического пересказа. Отношение рабочей аудитории обрадовало и утвердило в уверенности нужности поэмы. Много езжу за границу. Европейская техника, индустриализм, всякая попытка соединить их с еще непролазной бывшей Россией — всегдашняя идея футуриста-лефовца.
Несмотря на неутешительные тиражные данные о журнале, «Леф» ширится в работе.
Мы знаем эти «данные» — просто частая канцелярская незаинтересованность в отдельных журналах большого и хладнокровного механизма ГИЗа.

25-й год
Написал агитпоэму «Летающий пролетарий» и сборник агитстихов «Сам пройдись по небесам».
Еду вокруг земли. Начало этой поездки — последняя поэма (из отдельных стихов) на тему «Париж». Хочу и перейду со стиха на прозу. В этот год должен закончить первый роман.
«Вокруг» не вышло. Во-первых, обокрали в Париже, во-вторых, после полугода езды пулей бросился в СССР. Даже в Сан-Франциско (звали с лекцией) не поехал. Изъездил Мексику, С. А. С. Ш. и куски Франции и Испании. Результат — книги: публицистика-проза — «Мое открытие Америки» и стихи — «Испания», «Атлантический океан», «Гавана», «Мексика», «Америка».
Роман дописал в уме, а на бумагу не перевел, потому что: пока дописывалось, проникался ненавистью к выдуманному и стал от себя требовать, чтобы на фамилии, чтоб на факте. Впрочем, это и на 26-й — 27-й годы.

1926-й год
В работе сознательно перевожу себя на газетчика. Фельетон, лозунг. Поэты улюлюкают — однако сами газетничать не могут, а больше печатаются в безответственных приложениях. А мне на их лирический вздор смешно смотреть, настолько этим заниматься легко и никому, кроме супруги, не интересно.
Пишу в «Известиях», «Труде», «Рабочей Москве», «Заре Востока», «Бакинском рабочем» и других.
Вторая работа — продолжаю прерванную традицию трубадуров и менестрелей. Езжу по городам и читаю. Новочеркасск, Винница, Харьков, Париж, Ростов, Тифлис, Берлин, Казань, Свердловск, Тула, Прага, Ленинград, Москва, Воронеж, Ялта, Евпатория, Вятка, Уфа и т. д., и т. д., и т. д.

1927-й год
Восстанавливаю (была проба «сократить») «Леф», уже «Новый». Основная позиция: против выдумки, эстетизации и психоложества искусством — за агит за квалифицированную публицистику и хронику. Основная работа в «Комсомольской правде», и сверхурочно работаю «Хорошо».
«Хорошо» считаю программной вещью, вроде «Облака в штанах» для того времени. Ограничение отвлеченных по приемов (гиперболы, виньеточного самоценного образа) и изобретение приемов для обработки хроникального и агитационного материала.
Иронический пафос в описании мелочей, но могущих быть и верным шагом в будущее («сыры не засижены — лампы сияют, цены снижены»); введение, для перебивки планов, фактов различного исторического калибра, законных только в порядке личных ассоциаций («Разговор с Блоком», «Мне рассказывал тихий еврей, Навел Ильич Лавут»).
Буду разрабатывать намеченное. Еще: написаны — сценарии и детские книги. Еще продолжал менестрелить. Собрал около 20000 записок, думаю о книге «Универсальный ответ» (записочникам). Я знаю, о чем думает читающая масса.

1928-й год
Пишу поэму «Плохо». Пьесу и мою литературную биографию. Многие говорили: «Ваша автобиография не очень серьезна». Правильно. Я еще не заакадемичился и не привык нянчиться со своей персоной, да и дело мое меня интересует, только если это весело. Подъем и опадание многих литератур, символисты, реалисты и т. д., наша борьба с ними — все это, шедшее на моих глазах: это часть нашей весьма серьезной истории. Это требует, чтобы об нем написать. И напишу.



Необычайное приключение,
бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче
[7]
(Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева,
27 верст по Ярославской жел. дор.)

В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла –
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы –
деревней был,
кривился крыш корою.
А за деревнею –
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце а́ло.
И день за днем
ужасно злить
меня
вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
«Слазь!
довольно шляться в пекло!»
Я крикнул солнцу:
«Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут – не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!»[8]
Я крикнул солнцу:
«Погоди!
послушай, златолобо,[9]
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!»
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать –
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
«Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи́ гони,
гони, поэт, варенье!»
Слеза из глаз у самого –
жара с ума сводила,
но я ему –
на самовар:
«Ну что ж,
садись, светило!»
Черт дернул дерзости мои
орать ему, –
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь – не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась, –
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
«Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко?
– Поди, попробуй! –
А вот идешь –
взялось идти,
идешь – и светишь в оба!»
Болтали так до темноты –
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На «ты»
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
«Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты – свое,
стихами».
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма –
сияй во что попало!
Устанет то,
и хочет ночь
прилечь,
тупая сонница.
Вдруг – я
во всю светаю мочь –
и снова день трезвонится.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить –
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой –
и солнца!
1920

Хорошее отношение к лошадям [10]

Били копыта.
Пели будто:
— Гриб.
Грабь.
Гроб.
Груб.[11]

Ветром опита,
льдом обута
улица скользила.
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клёшить[12],
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал:
— Лошадь упала! —
— Упала лошадь! —
Смеялся Кузнецкий.
Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел
и вижу
глаза лошадиные...

Улица опрокинулась,
течет по-своему...
Подошел и вижу —
за каплищей каплища
по морде катится,
прячется в шѐрсти...

И какая-то общая
звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.
«Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте —
чего вы думаете, что вы их плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь».
Может быть
— старая —
и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя казалась пошла̀,
только
лошадь
рванулась,
встала на̀ ноги,
ржанула
и пошла.
Хвостом помахивала.
Рыжий ребенок.
Пришла веселая,
стала в стойло.
И всё ей казалось —
она жеребенок,
и стоило жить,
и работать стоило.
1918


1. Людмила Владимировна Маяковская – (24 августа 1884, село Никитино, Армения — 12 сентября 1972, Москва, СССР) — художник по ткани, педагог, изобретатель, член Союза художников СССР (1961), заслуженный работник культуры РСФСР (1964), старшая сестра Владимира Владимировича Маяковского.
Являлась единственным специалистом-энтузиастом по проведению способа аэрографии в широких промышленных масштабах в 1920-е годы в России. Помогала Владимиру Маяковскому готовить плакаты «Окна РОСТА» — способ тиражирования плакатов по трафарету был схож с методами изготовления набивных тканей, и Людмила даже принесла с фабрики инструменты для работы, что позволяло выпускать до 150 плакатов с одного шаблона.
После гибели Владимира Маяковского была членом Государственной комиссии по изданию его полного собрания сочинений и одним из его редакторов (при этом выступала категорически против опубликования интимной переписки брата с Л. Ю. Брик), много лет добивалась открытия мемориального Музею В. В. Маяковского в его квартире на Лубянке, передала в дар этому музею более 15 тысяч мемориальных предметов. Была консультантом при создании фильма «Маяковский начинался так» (Грузфильм, 1956).
С 1925 по 1972 годы опубликовала ряд профессиональных и биографических статей в газетах и журналах.
Похоронена в Москве на Новодевичьем кладбище рядом c братом, матерью и сестрой. (вернуться)

2. Дави́д Дави́дович Бурлю́к (9 (21) июля 1882, хутор Семиротовка, Лебединский уезд, Харьковская губерния, Российская империя (ныне Сумская область, Украина) – 15 января 1967, Хэмптон-Бейз, остров Лонг-Айленд, штат Нью-Йорк, США) – русский поэт и художник, один из основоположников футуризма. Брат Владимира и Николая Бурлюков. В 1907—1908 Бурлюк познакомился с левыми художниками и участвовал в художественных выставках. В 1911—1914 занимался вместе с В. В. Маяковским в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Участник футуристических сборников «Садок судей», «Пощёчина общественному вкусу» и др. (вернуться)

3. Окна РОСТА – плакатный отдел Российского телеграфного агентства (РОСТА) начал работу в Москве в сентябре 1919 года. С января 1921 по январь 1922 выпуск плакатов продолжил Главный политико-просветительный комитет в составе Наркомпроса РСФСР (Главполитпросвет или ГПП).
Плакаты делались от руки и вывешивались в витринах (окнах) магазинов, на вокзалах, в агитпунктах и других людных местах. Сатирические плакаты, посвященные злободневным событиям, снабжались короткими стихотворными текстами. Техника рисунка плакатов отличалась простотой, выразительностью, ограниченным набором цветов (раскраска в 2-3 цвета).
Первое "Окно сатиры № 1" в 1919 г. выпустил художник М.М.Черемных в сотрудничестве с журналистом Н.К.Ивановым. Первые окна состояли из нескольких не связанных между собою карикатур, фельетонов. См. подробнее: Маяковский В.В. Окна сатиры РОСТА. (вернуться)

4. Облако в штанах – впервые напечатано в отрывках: в альманахе «Стрелец», П. 1915.
Первое издание поэмы было выпущено О.М.Бриком в сентябре 1915 года. Оно содержало большое количество цензурных купюр. «Облако» вышло перистое. Цензура в него дула. Страниц шесть сплошных точек» (см. автобиографию «Я сам»).
Над поэмой поэт работал почти 17 месяцев и впервые представил свое произведение летом 1915 года в Петербурге, где на квартире у Эльзы Брик проходили литературные чтения. Там Маяковский познакомился с младшей сестрой хозяйки, Лилей Брик, которая на долгие годы стала музой поэта. Именно ей автор и посвятил свою поэму.
Начало работы над поэмой относится к первой половине 1914 года. В автобиографии «Я сам» Маяковский говорит; «Начало 14-го года. Чувствую мастерство. Могу овладеть темой. Вплотную. Ставлю вопрос о теме. О революционной. Думаю над «Облаком в штанах». Закончена поэма была в июле 1915 года в Куоккала (под Петроградом). «... Вечера шатаюсь пляжем. Пишу «Облако» («Я сам»).
Выступая в марте 1930 года в Доме комсомола Красной Пресни, Маяковский вспоминал: «Оно («Облако в штанах») начато письмом в 1913/14 году и сначала называлось «Тринадцатый апостол». (вернуться)

5. Павел Ильич Лавут – в начале 1920-х годов работал актёром, затем концертным администратором, организатором гастрольных поездок, в том числе турне В. В. Маяковского по стране (1926—1930). Сохранилось несколько доверенностей и телеграмм В. В. Маяковского П. И. Лавуту по вопросам, касающимся организации этих поездок; упоминается им в поэме «Хорошо!» («Мне рассказывал тихий еврей, Павел Ильич Лавут…»).
Впоследствии был организатором литературных вечеров в клубе МГУ и Союзе писателей СССР, открыл платный лекторий МГУ. В 1930-е годы устраивал литературные турне С. Я. Маршака, К. И. Чуковского, М. М. Зощенко, С. И. Кирсанова, И. Г. Эренбурга и других писателей.
Автор воспоминаний о Маяковском (1940, 1959) и Зощенко. (вернуться)

6. Артоболевский Георгий Владимирович ( (1898—1943) – учёный-зоолог и артист, мастер художественного слова, общественный деятель, автор нескольких работ по актёрскому мастерству и методических разработок для преподавателей русской литературы. Г. В. Артоболевский обращает внимание на особенности исполнения стихотворений Маяковского:
«…Понимать, понимать, понимать — вот основа верного исполнения стихов Маяковского. Почему я так подчеркиваю это применительно к Маяковскому? Да потому, что некоторые исполнители позволяют себе оставлять кое-какие места непонятыми и в таком виде подносить их слушателю.
Большое значение придавал Маяковский рифме. Она была для него не только созвучием — она несла связующую смысловую функцию… Стих Маяковского звучит энергично. Ритм его напрягается мыслью и волей… Помните:
Не позволю
мямлить стих
и мять!
«Сергею Есенину»
Произносить, сливая стихи, ломая акцентный ритм, не выявляя мерности ударений, съедая рифмы, — это и есть «мямлить стих и мять». Против этого поэт протестует, и этот протест вполне обоснован. Стих Маяковского, с непостоянным и относительно большим числом безударных слогов, требует маркирования ударений, иначе ритм может ускользнуть от восприятия.
Чтецу необходимо воспитывать в себе ритмичность, и тогда ощущение правильных соотношений длительности звучания и пауз будет органичным…» (Артоболевский Г. Художественное чтение. — М., 1978. — С. 230—238.) (вернуться)

7. Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче – черновой автограф в записной книжке 1920 г., № 5 (БММ); беловой автограф (осень 1920 г.), подарен Г. К. Флаксерман с подписью «Маяковский Владимир». Часть текста, начиная от строки 60 и до конца записана Л. Ю. Брик под диктовку Маяковского (БММ). Впервые напечатано: «Лирень», М. 1920 (сборник стихов и прозы, вышедший при участии Маяковского; фактически вышел в 1921 г.)
Маяковский даже написал точный адрес под своим стихотворением: "Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор."
Здесь, на макушке Акуловой горы, стояли полюбившиеся поэту дача Сергея Филипповича Румянцева, где Маяковский жил летом 1919 и 1920 гг. и где написал ставшее программным стихотворение «Необычайное...», и дача Василия Алексеевича Вячеславова, которую Маяковский снимал позднее – часть лета 1922 г. и летом 1923 г.
Акулова гора встречается в широко известных воспоминаниях современников В.В.Маяковского: Р.Я.Райт-Ковалёвой, Л.В.Кулешова и А.С.Хохловой, Л.Ю.Брик, Н.А.Брюханенко. (вернуться)

8. ...сиди, рисуй плакаты! – Маяковский иронически пишет о своей работе в Российском телеграфном агентстве (РОСТА), которая с 1919 года стала для него иметь очень большое значение. «Окна РОСТА» или «Окна сатиры РОСТА» – название многорисуночных плакатов на злобу дня. Так как в послереволюционные годы типографский станок не мог поспевать за стремительным темпом перемен, плакаты делали от руки и вывешивали на вокзалах, различных агитпунктах, просто в витринах пустовавших магазинов. Отсюда и название этого своеобразного сатирического жанра – «окна». Маяковского эта работа безумно увлекла еще и потому, что давала возможность проявить себя не только как поэту, но и как художнику. См. подробнее страницу "Работа в РОСТа". (вернуться)

9. Златолобо – в стихотворении много самобытных авторских неологизмов: «златолобо», «ясь», «трезвонится», «вспоем».
Маяковский видел силу слова и пытался воздействовать на читателя через создание собственных авторских неологизмов – слов или словосочетаний, придуманных самим поэтом, они наиболее полно раскрывают суть поэтического замысла, передают оттенки авторской речи. (вернуться)

10. Хорошее отношение к лошадям – первоначальная редакция стихотворения напечатана под заглавием: «Отношение к лошадям» в газете «Новая жизнь», М., 1918, № 8 (9 июня).
В письме Л. Ю. Брик в 1918 году Маяковский пишет о замысле этого стихотворения так: «Стихов не пишу, хотя и хочется очень написать что-нибудь прочувственное про лошадь».
Как и многие произведения поэта, это стихотворение имеет сюжет: люди, увидев упавшую лошадь, продолжают заниматься своими делами, и исчезло сострадание, милосердное отношение к беззащитному существу. И только лирический герой почувствовал «какую-то общую звериную тоску». (вернуться)

11. – Гриб. Грабь. Гроб. Груб. – атмосферу трагического одиночества создают различные поэтические приемы. Самый распространенный среди них: прием звукописи (описание предмета передано через его звуковое сопровождение). В этом стихотворении подобранное сочетание звуков передает голоса улицы: "сгрудились, смех зазвенел и зазвякал", – стук лошадиных копыт: "Гриб. Грабь. Гроб. Груб." (вернуться)

12. "штаны пришедшие Кузнецким клешить" – инверсия "штаны пришедшие Кузнецким клешить" раскрывает место и время действия стихотворения: торговые ряды Кузнецкого моста, особенно модным в то время было носить брюки-клеш.
Кузнецкий мост – улица в Москве. (вернуться)
 
"С Польшей мы заключили мир..." (Окно РОСТА №427). В.В.Маяковский, 1920 г.
 



Яндекс.Метрика
Используются технологии uCoz