[...]Вскоре я получила приглашение из Пушкинского Дома (ИРЛИ АН СССР) от Виктора Андрониковича Мануйлова выступить с докладом «Лермонтов и Рембрандт» на заседании Лермонтовского сектора. К этому времени – через несколько месяцев после визита к Андроникову – я окончила институт и была оставлена на кафедре литературы. В своем письме Мануйлов гостеприимно предлагал остановиться у него на 4-ой Советской улице, где в его двухкомнатной квартире есть небольшая комната для гостей. Мануйлов жил в огромной коммунальной квартире, – где обитали, как минимум, пять или шесть семей! Его квартиру я узнала в описании Светланы Аллилуевой – в ее книге «Только один год», где она рассказывала, как один ее ленинградский знакомый (это и был Виктор Андроникович) высоко оценил рукопись ее книги «Двадцать писем к другу», и попытался было предпринять попытки опубликовать ее (!), но в те годы это было невозможно. По описанию Светланы Аллилуевой я узнала знакомый интерьер жилища Мануйлова в Ленинграде на 4-ой Советской улице.
«Это был страстный библиофил, завещавший свою огромную библиотеку одной сельской школе. Книгами была уставлена вся его комната в огромной коммунальной квартире, и так как у него не было больше места, он держал полки с книгами даже в обширной ванной, которой пользовалось несколько семей. Старый филолог и историк литературы, он собрал большую книгу о Максимилиане Волошине, которую никак не мог протолкнуть в издательство. У него я впервые прочла стихи Иосифа Бродского, еще не изданные в СССР. Много интересных книг было в его доме, в том числе биография Вячеслава Иванова, изданная в Оксфорде, присланная ему дочерью В. Иванова, с которой он состоял в переписке….»
На стенах гостевой комнаты Мануйлова висели акварели Максимилиана Волошина. Вот их – я узнала! И Мануйлов принес мне машинопись огромного тома «Библиотеки поэта» – стихотворения Волошина, подготовленные к изданию. Том, отвергнутый издательством! Я получила возможность всю ночь читать Волошина!
В большой комнате Мануйлова стоял рояль, при желании здесь можно было устраивать концерты вокальной музыки. Отдельный стеллаж, которым он особо гордился, был собранием книг по кулинарии.
– Что вы хотите на обед? – спрашивал утром Виктор Андроникович. – Рекомендую луковый суп! – и, видя на моем лице некую растерянно-вопросительную улыбку, ибо что может быть прозаичнее лукового супа, он не вскипал, но интеллигентно возражал: – Голубушка, вы не знаете всей прелести французского лукового супа! – и здесь начиналась вдохновенная и поэтическая лекция о философских глубинах луковых растений и супов из них…
На отдельном круглом столике стоял бюст самого Мануйлова. – Это меня вылепили студенты! Читайте подпись! – под бюстом красовалась табличка: «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один студент!»
Весь следующий день перед докладом я провела в Эрмитаже, в зале Рембрандта.
В вестибюле Пушкинского дома в день доклада я увидела объявление: «Лермонтовский сектор. Доцент М.Г. Ваняшова. Лермонтов и Рембрандт».
– Виктор Андроникович! Но я ведь только ассистент!
– Тише, пожалуйста, – почти шепотом сказал Мануйлов, отводя меня в сторону. – У нас на секторе ниже доцента с докладами не выступают! Но вы… вполне… выглядите как доцент, а главное – работа, да-с…
На этом заседании Лермонтовского сектора присутствовали все ведущие специалисты по творчеству Лермонтова (Григорьян, Вацуро) и специально был приглашен Мануйловым самый главный рембрандтовед в стране, ведущий специалист по творчеству Рембрандта из Государственного Эрмитажа, известный искусствовед, профессор Владимир Францевич Левинсон-Лессинг!
Доклад мой вызвал живой интерес, шло бурное обсуждение, в нем я говорила не только о приверженности Лермонтова к Рембрандту, но ставила проблему шире – о связи Лермонтова с западно-европейской школой живописи, о влиянии ее на русскую литературу, об оппозиции Рембрандт – Рубенс, Рембрандт – Рафаэль, о полотнах Караваджо, Эль Греко. Ставила, среди прочих, вопрос о передатировке стихотворения Лермонтова «На картину Рембрандта» с 1831 на 1834, где разница в последней цифре 1 и 4 была ничтожно мала, а в 1831 году Лермонтов не мог видеть полотно Рембрандта в галерее, так как приехал в Петербург только в 1832 году (это потом вошло в том «Лермонтовской Энциклопедии» под редакцией В.А. Мануйлова).
В адрес ректора ЯГПИ пришло благодарственное письмо за подписью директора Института Русской литературы АН СССР К.Н. Григорьяна. Лермонтовский сектор Пушкинского дома благодарил институт, который командировал доцента М.Г. Ваняшову с докладом, получившим высокую оценку ученых ИРЛИ и Государственного Эрмитажа.
За всеми этими событиями, во многом повлиявшими на мое становление, стояли два гиганта, два мыслителя, Ираклий Андроников и Виктор Мануйлов. Вспоминая их, я испытываю поистине священный трепет. Со всей пылкой душой, сердечной горячностью они помогали человеку, только вступавшему на стезю науки, еще не оперившемуся, еще птенцу в гнезде. И с какой родительской сердечностью они пестовали птенца!..
Через некоторое время Мануйлов приехал в Ярославль на научную конференцию по проблемам русской литературы. Он выступал с докладом, тема которого повергла в шок многих присутствующих. В 1966 году Мануйлов рассказывал о странной, никому не известной в те времена особе по имени Черубина де Габриак! Это была известная сегодня каждому студенту-филологу история самой крупной литературной мистификации Серебряного века, связанной с Елизаветой Ивановной Дмитриевой и Максимилианом Волошиным. Но тогда имя Черубины прозвучало впервые! Воскрешена и восстановлена в правах в печати Черубина – Елизавета Дмитриева была только в 1988 году! Виктор Андроникович до этого времени не дожил… Его доклад был для меня откровением, но коллеги из разных вузов и городов выслушали историю Черубины с огромным недоумением и... простили знаменитому ученому его заблуждения, придав им форму невинного чудачества! Не то из Черубины могли возвести такой «габриак»!
Мне пришлось потом, на разных конференциях многократно слушать доклады Мануйлова о романе «Герой нашего времени», о загадке дуэли и гибели Лермонтова и всегда восторгаться ходом его умозаключений, летящей мыслью, стремительностью образных решений...
Мануйлов был дружен с
Анной Андреевной Ахматовой. Время от времени я получала от него из Ленинграда коротенькие письма с аккуратно написанными им мелкими буковками стихотворными строками. Он присылал мне – Ахматовское – из неопубликованного!!! Думаю, я была не единственным его адресатом.
Читала я эти строки с придыханием.
Я приснюсь тебе черной овцою
На нетвердых сухих ногах.
Подойду, заблею, завою.
Сладко ль ужинал, падишах?
Ты Вселенную держишь, как бусу,
Высшей волей аллаха храним.
И пришелся ль сынок по вкусу
И тебе, и деткам твоим?
Понимание приходило на уровне интуиции. И трагедия Ахматовой, и смутная тогда для меня трагедия Льва Гумилева, и отчетливая роль Сталина – верховного падишаха судеб поэтов читалась в этих строчках. И во мне поселялась скорбь и надежда. И как я была горда доверием, мне выпало счастье прочесть то, что пока нельзя прочитать нигде…
Вскоре Виктор Андроникович прислал мне свой научный доклад, представленный на соискание ученой степени доктора филологических наук – обобщение своих научных поисков. Это была защита – без диссертации и без привычной формы защиты. По совокупности научных трудов. Свое слово на его защите сказал Ираклий Луарсабович и подтвердил свою высочайшую оценку в письменном отзыве. Признание заслуг Мануйлова было всеобщим и неоспоримым. По сути своей, Виктор Андроникович уже давно был доктором наук. Тормозили его движение, безусловно, причины идеологического характера. «Лермонтовская энциклопедия» – детище многих трудов и дней Мануйлова увидела свет при жизни ученого – в 1981 году.[...]
1965–2014