В.А.Мануйлов об А.А.Ахматовой

1

1 сентября 1927 года я впервые приехал в Ленинград. С собой я привез письмо Павла Николаевича Лукницкого к Анне Андреевне Ахматовой и корзину с фруктами из Геленджика. Утром с вокзала пришел к сестре, которая жила поблизости в Гусевом переулке, и позвонил по телефону, который помню до сих пор: 212–40; ответила Анна Андреевна. Я назвал себя и сказал, что хотел бы поскорее передать письмо и фрукты от Павлика. Ахматова объяснила, как к ней пройти, и мы условились, что я приду к семи часам.

И вот я на Фонтанке, у знаменитой решетки и чугунных ворот Шереметьевского дворца – "Фонтанного дома", где с 1930 года помещался Арктический институт. Через вестибюль прошел во двор с могучими старинными липами и кленами и поднялся на третий этаж правого флигеля в квартиру искусствоведа Н.Н.Пунина. Я волновался, уже тогда понимая значение для меня этой встречи, и вместе с тем не подозревал, каким подарком судьбы окажется знакомство с Анной Андреевной – "Донной Анной", как называли мы ее с моими друзьями.

Ахматова открыла сама и через прихожую и столовую провела меня в свою скромную прямоугольную комнатку с одним окном. Анна Андреевна, была в простом домашнем платье, которое подчеркивало ее стройность. Челка над высоким светлым лбом. Именно такой изображали Ахматову художники в 20–е годы. Обстановка в комнате была очень скромная, ничего лишнего. У окна – письменный стол, слева, у стены, диван и небольшое мягкое кресло, нужные книги лежали на столе, их было немного, ни книжного шкафа, ни книжной полки, около письменного стола стоял простой стул.

Увидев мои забинтованные руки, Анна Андреевна участливо спросила, что со мной случилось. Я рассказал, что накануне отъезда из Геленджика стер до крови ладони мокрыми веслами, добираясь на лодке к берегу Тонкого Мыса, чтобы мгновенно налетевший норд не унес меня и мою спутницу в открытое море, на верную гибель.

Простота и доброжелательность приема ободрили меня, и я стал рассказывать о недавних черноморских днях, проведенных в Геленджике с Павлом Лукницким и Всеволодом Рождественским, о Бакинском университете, о недавней защите дипломного сочинения "Граф Нулин" Пушкина", начатого еще под руководством Вячеслава Ивановича Иванова. Анна Андреевна вспомнила, как внимателен был к ней мой учитель, когда она впервые в 1910 году появилась на его литературных средах в Башне, как тепло и даже несколько торжественно приветствовал он ее, когда по его просьбе она прочитала свои стихи. С интересом выслушала Анна Андреевна мой рассказ о пушкинском семинаре Вячеслава Иванова в Бакинском университете, поинтересовалась моими дальнейшими планами.

Письмо Лукницкого Ахматова при мне читать не стала, но расспрашивала о Павлике подробно и с сердечным вниманием. Прощаясь, пригласила бывать у нее и когда-нибудь показать свои стихи.

В следующую встречу, 16 сентября 1927 года, мы говорили с Анной Андреевной опять о Пушкине, о работах П.Е.Щеголева, посвященных великому поэту. Ахматова вспомнила наш разговор о моем дипломном сочинении и спросила, почему я выбрал "Графа Нулина" – поэму не очень значительную, чисто бытовую, – не потому ли, что отсюда пошли "Тамбовская казначейша" и "Сашка" Лермонтова?

Я отвечал, что в этом бытовом повествовании есть глубокие корни, уводящие нас к античной легенде о Лукреции и Тарквинии ("К Лукреции Тарквиний новый отправился на все готовый"). Но если Овидий и Шекспир обратились к этой легенде в серьезных историко-эпических жанрах, то Пушкин пародировал этот сюжет. Вместе с тем в его шутливой поэме я увидел автобиографические намеки на историю отношений с Е.К.Воронцовой ("Смеялся Лидин, их сосед, помещик двадцати трех лет").

Анна Андреевна заинтересовалась сопоставлениями с Овидием и Шекспиром, но усомнилась в автобиографических параллелях. Она не согласилась с тем, что Нулин – карикатура на Александра Раевского.

Потом разговор перешел на "Маленькие трагедии" Пушкина, которыми уже тогда занималась Ахматова. Особенно интересны мне были ее размышления о "Каменном госте". Позднее я прочел ее статью об этой трагедии. Более тонкого проникновения в замысел одного из лучших произведений Пушкина я не встречал.

В этот вечер Анна Андреевна впервые заговорила со мной о Николае Степановиче Гумилёве, о его поэзии, но еще не касалась их личных отношений. Разговор зашел о Владиславе Ходасевиче и о Георгии Иванове. Анна Андреевна говорила, что в жизни была связана с акмеистами, продолжает дружить с О.Э.Мандельштамом. Как и акмеистам, ей свойственно стремление к конкретности, но ее не привлекают исторические мотивы, чужда экзотика. Более всего Ахматова стремилась к пушкинской простоте. Для нее важно отражение мгновенных впечатлений и движений души. Блок во многом был ей ближе, чем акмеисты.

В разговоре незаметно пролетели три часа. Читать свои стихи я уже не решился.

В третий раз я пришел к Ахматовой 26 сентября. Говорили о Павлике Лукницком, о творчестве, о только что прочитанных мною книгах ее стихов "Anno Domini" и "Белая стая". Анна Андреевна участливо расспрашивала меня о моих делах. Я рассказывал, что пока все по-прежнему очень неопределенно: нет ни постоянной работы, ни жилья, ночую то у сестры, то у друзей. Ахматова посоветовала мне съездить в Детское Село, где живут просторнее, и найти недорогую комнату проще.

Я решил последовать совету Анны Андреевны и попросил Всеволода Рождественского, который хорошо знал Детское Село, поехать со мной.

Было начало октября. Всеволод Александрович показывал мне город, Лицей, парки, рассказывал о своем детстве и, наконец, привел к зданию бывшей мужской гимназии на углу Набережной и Малой улиц. Здесь прошли его детские годы, в этой гимназии, директором которой был Иннокентий Федорович Анненский, он начинал учиться. Мы свернули за угол и перешли Малую улицу. Мое внимание привлек небольшой деревянный дом под номером 63. Слева от входной двери, наверху, оказалась дощечка с надписью: "Дом А. И. Гумилёвой". Это был дом матери поэта Н. С. Гумилёва, которая давно здесь не жила. Я подумал, что, может быть, тут найдется свободная комната, и робко дернул ручку звонка. Зазвучал колокольчик. Дверь открыла старушка среднего роста: "Пожалуйста, войдите", – доверчиво произнесла она. Я не решился сослаться на Анну Андреевну, но спросил, нет ли в этом доме свободной комнаты. Старушка пригласила нас из передней в маленькую гостиную, предложила сесть.

Я рассказал о себе. Оказалось, что свободная комната есть наверху, в мезонине. По внутренней деревянной лестнице мы поднялись. В светлой просторной комнате стояли письменный стол, около него кресло, небольшой книжный шкаф, несколько стульев и диван. Комната мне понравилась. Сама судьба привела меня сюда.

Внизу, в гостиной нас встретила другая старушка. Цена за комнату оказалась скромной. Мы договорились. Ночевал я снова у Рождественского в Павловске, где жила его мать Анна Александровна; которая очень ласково ко мне относилась. Как и в предыдущие вечера, уснули мы поздно.

Я перевез в Детское Село мое нехитрое имущество: чемодан и купленный уже в Ленинграде портфель.

10 октября я пришел с этой новостью к Анне Андреевне. Она хорошо помнила этот дом, где жила с мужем в 1911–1916-х годах. Новых хозяев Ахматова не знала.

Вскоре Анна Андреевна навестила меня в Детском Селе, но в доме, где все изменилось и только стены напоминали о прежних хозяевах, ей не захотелось долго оставаться, и мы отправились на прогулку в Екатерининский парк. По пути Анна Андреевна отмечала, как изменился город, и рассказывала, каким он был в годы ее детства и молодости.

Я узнал, что когда Анне Андреевне было всего одиннадцать месяцев, семья поселилась сначала в Павловске; потом переехали в Царское Село. Жили на Широкой улице, потом на Малой, Безымянном переулке, на углу Средней и Леонтьевской, наконец, опять на Широкой, в доме Шухардиной. Меня поразило, как превосходно помнила Анна Андреевна все подробности: и то, что дом был деревянный, окрашенный в темно-зеленый цвет, и что второй этаж был вроде мезонина, помнила даже неприятный резкий звонок в двери молочной лавочки, расположенной в доме Шухардиной, внизу, в полуподвале. С другой стороны, тоже в полуподвале, находилась сапожная мастерская с изображением сапога на вывеске. В доме напротив помещалась фотография Ган, а во втором этаже жила семья известного художника-пейзажиста Ю.Ю.Клевера.

Училась Анна Андреевна в Царскосельской женской гимназии до весны 1905 года. В тот момент я как-то не осознал, что это была та самая гимназия, которую в 1896 году окончила моя мама.

Весною 1910 года Ахматова стала женой Н. С. Гумилёва. После поездки в Париж вернулись в Царское Село. Сначала жили в доме на углу Бульварной улицы и Конюшенной. Почти сразу же за домом начиналось поле. Потом переселились на Малую улицу 63, в дом матери Николая Степановича - Анны Ивановны Гумилёвой. Родился сын Лёва. В мансарде, где я поселился, был рабочий кабинет Гумилева, стояли шкафы с обширной библиотекой: русские и французские поэты, книги об Африке, географические карты и альбомы, японские и китайские гравюры, комплект журнала "Аполлон", в котором сотрудничал Николай Степанович. Теперь почти пустая комната да и весь дом произвели на Анну Андреевну грустное впечатление.

Изменился за десять лет и любимый парк. На обратном пути мы вышли к Лицейскому скверу и постояли перед памятником юному Пушкину.

Я бывал у Анны Андреевны реже, чем хотелось бы, но она была в курсе всех событий моей жизни и очень заботливо вникала во все, даже бытовые сложности. Вскоре мне удалось снять недорогую комнату на Васильевском острове в Ленинграде, но вот найти постоянную литературную работу в городе, где было много квалифицированных литературоведов, мне – только что приехавшему молодому человеку, оказалось нелегко. Приходилось писать методические пособия для массовых районных библиотек, читать лекции в рабочих клубах, целыми днями разъезжать в поисках заработка. Попытки друзей помочь мне тоже не имели успеха.

В феврале 1928 года я женился.

Моя жена, Лидия Ивановна Сперанская, понравилась Анне Андреевне, и вскоре они подружились. Через неделю после нашей свадьбы, 26 февраля, в воскресенье, Анна Андреевна впервые посетила нас и охотно бывала потом. Лидия Ивановна была москвичка, и Анна Андреевна показывала ей Ленинград, они вместе посещали Эрмитаж, читали Шекспира и французских поэтов-парнасцев. Ахматова отлично знала и любила наш город, ее рассказы о людях, домах, быте времен Пушкина, Достоевского, конца XIX и начала XX века были удивительно точны и увлекательны.

Память у Анны Андреевны была феноменальная: она помнила едва ли не все когда-либо прочитанное и услышанное, даты исторических событий, выхода в свет тех или иных книг. Я не переставал удивляться точности характерных подробностей воспоминаний Ахматовой о ее молодых годах в Царском Селе.

Иногда в разговоре Анна Андреевна упоминала имя известного историка революционного движения в России пушкиниста Павла Елисеевича Щёголева. Она была в добрых, близких отношениях с женой Щёголева Валентиной Андреевной, воспетой А.А.Блоком ("Валентина, звезда, мечтанье, Как поют твои соловьи"...). Обе подруги благоговейно любили Блока.

Зная о том, что у меня лежит большая работа о Лермонтове, Ахматова рассказывала об этом у Щёголевых. Павел Елисеевич заинтересовался и через Анну Андреевну передал мне предложение написать книгу "Лермонтов в жизни" (по примеру книжки В.В.Вересаева "Пушкин в жизни"). Когда я пришел к Ахматовой в воскресенье 25 марта, она рассказала мне о своем разговоре со Щеголевым и предложила передать мою рукопись Павлу Елисеевичу, чтобы он мог ознакомиться с ней до встречи со мной. На следующий день я привез Анне Андреевне свою работу о Лермонтове.

Прошла неделя. 2 апреля 1928 года я впервые переступил порог квартиры П.Е.Щёголева на улице Деревенской бедноты на Петроградской стороне. Мы условились о новой встрече через неделю, и я, окрыленный, поспешил к моим друзьям Казмичовым, которые жили на Фонтанке, напротив цирка. Пешком перешел Троицкий мост и на Марсовом поле встретил Анну Андреевну и Павлика Лукницкого. Они искренне порадовались, что моя встреча со Щеголевым наконец состоялась и результат ее оказался обнадеживающим.

Ахматова высоко ценила Щёголева как пушкиниста, но это не мешало ей нередко не соглашаться и спорить с ним. Внимательно читала она подаренную ей Павлом Елисеевичем его книгу "Дуэль и смерть Пушкина", вышедшую в 1923 году вторым изданием, и прямо высказывала автору свои возражения. Впоследствии эти ее размышления и споры нашли завершение в статьях "Гибель Пушкина" и "Александрина", вошедших в посмертную книгу Ахматовой "О Пушкине. Статьи и заметки". Эта книга не только отражение многолетних трудов исследователя-пушкиниста, но и страстное слово любви к Пушкину и ненависти к его врагам. Можно в чем-то не соглашаться с Ахматовой, в частности, с ее несправедливо нетерпимым отношением к жене поэта Наталии Николаевне и ее сестрам. Анна Андреевна любила Пушкина ревнивой любовью и не могла быть беспристрастной. Но как исследователь она проделала громадную работу по изучению и сопоставлению многочисленных источников. На это нужны были годы, терпение и талант. Как бы мы сегодня ни относились к некоторым концепциям книги Ахматовой, она стоит в одном ряду с исследованиями Щеголева и в ней много нового, о чем не догадывался Павел Елисеевич.

Более отдаленно и в меньшей степени я имел возможность знать и о "пушкинской дружбе" Ахматовой с другим выдающимся исследователем творчества Пушкина – Борисом Викторовичем Томашевским. Беседы, творческое и дружеское общение с ним имели для Ахматовой большое значение. Борис Викторович говорил об Анне Андреевне со свойственной ему сдержанностью, но за ней чувствовалось глубокое уважение и сочувствие. Особенно дорого было Ахматовой его дружеское участие в трудные для нее послевоенные годы.

2

В 1940 году издательство "Советский писатель" выпустило небольшую книжку стихотворений "Из шести книг". Тогда Анна Андреевна не успела мне ее подарить. Драгоценный подарок она сделала позднее: на небольшой книжке в мягкой белой обложке написала: "Дорогому Виктору Андрониковичу на память о наших общих хлопотах о людях - дружески Анна Ахматова. 1 ноября 1945 года".

Ахматова была отзывчива и добра. И доброта ее была деятельной. У нее было удивительное дарование и потребность помогать людям.

При первом знакомстве Ахматова иногда производила впечатление человека замкнутого, даже нелюдимого. Но эта кажущаяся холодность, скованность, недоступность в действительности скрывали ранимость, чуткое внимание к людям, готовность помочь нуждающемуся - помочь осторожно бережно, не обижая жалостью. Я всегда бывал бесконечно благодарен Анне Андреевне, когда она обращалась ко мне с просьбой позаботиться о ком-нибудь, похлопотать о чем-то.

Великая Отечественная война застала Ахматову в Ленинграде. "Как я помню ее, – вспоминает Ольга Федоровна Берггольц, – около старинных ворот на фоне чугунной ограды Фонтанного дома, бывшего Шереметьевского дворца. С лицом замкнутым в суровости и гневности, с противогазом через плечо, она несла дежурство как рядовой боец противовоздушной обороны. Она шила мешки для песка, которым обкладывали траншеи-убежища в саду того же Фонтанного дома, под кленом, воспетым ею в "Поэме без героя". В то же время она писала стихи, пламенные, лаконичные по-ахматовски четверостишия:

Вражье знамя
Растает, как дым,
Правда за нами,
И мы победим!"

Не подражание, а традиция Маяковского в этом необычном для нее по тону четверостишии Ахматовой.

В опубликованном уже после войны дневнике Павла Николаевича Лукницкого в августе 1941 года есть запись: "Заходил к Ахматовой. Она лежит – болеет. Встретила меня очень приветливо, настроение у нее хорошее, с видимым удовольствием сказала, что приглашена выступать по радио. Она - патриотка, и сознание, что она сейчас душой вместе со всеми, видимо, очень ободряет ее".

В июле 1941 года Ахматова написала ставшее потом широко известное четверостишье "Клятва":

И та, что сегодня прощается с милым,
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться ничто не заставит!

Лежа в постели, готовилась к выступлению на общегородском митинге женщин, диктовала и собственноручно правила текст (вырванный из конторской книги листок сохранился). Митинг транслировался по радио 27 сентября 1941 года. "В фондах Комитета по телевидению и радиовещанию, – вспоминает Д. Н. Хренков, – сохранилась запись о том, что в этот день Анна Андреевна, давшая согласие участвовать в митинге, заболела и не смогла встать с постели. Она попросила установить в ее комнате микрофон и в нужную минуту включилась в общий разговор. Она сказала:

"Вот уже больше месяца, как враг грозит нашему городу пленом и наносит ему тяжелые раны. Вся жизнь моя связана с Ленинградом, и я, как все вы сейчас, живу одной непоколебимой верой в то, что Ленинград никогда, ни на один час не будет фашистским".

Только в конце сентября удалось убедить Ахматову эвакуироваться в Ташкент. Ленинград был уже окружен, блокада началась, фашистские самолеты бомбили город, сгорели Бадаевские склады с продовольствием, поезда не шли. Ахматова вылетела тем же самолетом, что и композитор Дмитрий Дмитриевич Шостакович, написавший к этому времени первую часть своей знаменитой "Седьмой симфонии".

"28 сентября 1941 (самолет)" – датирует Ахматова стихотворение, полное любви, скорби и сострадания:

Птицы смерти в зените стоят.
Кто идет выручать Ленинград?
Не шумите вокруг – он дышит,
Он живой еще, он все слышит.
Как на влажном балтийском дне
Сыновья его стонут во сне,
Как из недр его вопли: "Хлеба!"
До седьмого доходят неба...
Но безжалостна эта твердь.
И глядит из всех окон – смерть.

Но и в Ташкенте Ахматова оставалась ленинградкой; неподдельной материнской болью проникнуты ее стихи о ленинградских детях, написанные весной 1942 года:

Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!

Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.

И другое стихотворение о мальчике, которого она знала и который погиб в Ленинграде:

Постучись кулачком – я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда...
Твоего я не слышала стона,
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.

Свой высокий поэтический долг видела Ахматова в том, чтобы не только оплакивать великие жертвы любимого города, но и прославить его бессмертный подвиг:

А вы, мои друзья последнего призыва!
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена!
Да что там имена! Ведь все равно вы с нами!..
Все на колени, все! Багряный хлынул свет!
И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами –
Живые с мертвыми: для славы мертвых нет.

Позднее от самой Анны Андреевны и от близких ей людей я узнал, как нелегко ей жилось в Ташкенте. Вдова писателя-переводчика Александра Осиповича Моргулиса, известная пианистка Иза Давыдовна Ханцин рассказывал, что Ахматова жила "в писательском доме на Жуковской улице, по деревянной лестнице надо было подняться на чердачок в узенькую, длинную комнатку. Заработков не было, и материально Анна Андреевна очень нуждалась, даже литерный паек удалось для нее выхлопотать не сразу. Когда Ахматова тяжело заболела, за ней самоотверженно ухаживала ее близкая приятельница Надежда Яковлевна Мандельштам, вдова поэта Осипа Эмильевича Мандельштама, большого друга Анны Андреевны".

Мужественно переносила Ахматова жизненные невзгоды и трудности. Как и многие другие эвакуированные в Ташкент писатели, она часто бывала в госпиталях, читала свои стихи раненым. Светлана Сомова в воспоминаниях об Ахматовой, опубликованных в журнале "Москва" (1984, №№ 3 и 4), рассказывает: "В госпиталях тогда лежали изувеченные больные, нередко без рук и без ног. Санитарки и сестры самоотверженно за ними ухаживали, называли их, по русской привычке не поддаваться горю, "самоварчиками". И вот в одной большой палате (бывший класс школы, занятой госпиталем) лежал такой горько страдающий молодой человек. Мы боялись к нему подходить, чтобы не задеть своим сочувствием; он все время молчал, не отвечал на вопросы, сестры по глазам догадывались, что ему бывало нужно.

Ахматова сразу подошла к нему, молча села около кровати. Я не видела ее глаз, но, верно, они были горькими. А потом она стала читать тихим голосом стихи о любви – "Годовщину веселую празднуй...", "Я с тобой не стану пить вино...", "Как белый камень в глубине колодца..." и другие.

Непонятно было, как и зачем читать такие стихи полуживым людям. Но в палате стало тихо. Лица разгладились, посветлели. И этот несчастный юноша вдруг улыбнулся. Тело-то ранено, жизнь висит на волоске, а душа – живая, отзывается на любовь, на правду... Анна Андреевна часто приходила к этому юноше, которого полюбила. Как она рассказывала потом, одна из молоденьких и хорошеньких сестер, потерявшая на войне всех близких, взяла его к себе после госпиталя, вышла за него замуж. Анна Андреевна, которую он называл своей спасительницей, бывала у них в гостях, помогала им..."

Эпизод, рассказанный Светланой Сомовой, очень верно показывает важнейшую черту характера Ахматовой – ее душевную щедрость, готовность активно вмешаться в судьбу нуждающегося в помощи человека.

Уже после возвращения Ахматовой в Ленинград, осенью 1946 года, у нас зашел разговор о стихотворении Пушкина "Памятник". Анна Андреевна сказала, что в прежние годы она читала это завещание Пушкина совсем другими глазами. Теперь для нее особое значение приобрели строчки: "И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал..." "Как это верно, – сказала Ахматова, как это важно. Разве не в чувствах добрых к человеку основной смысл искусства, главное назначение поэзии?"

Жить – так на воле,
Умирать – так дома... –

эти строчки написала Ахматова в Ленинграде 22 июня 1941 года, в день объявления войны. И она рвалась домой:

Третью весну встречаю вдали
От Ленинграда. Третью?
И кажется мне, она
Будет последней...

В далеком Ташкенте создавала Ахматова одно из лучших своих произведений – "Поэму без героя", где каждая строчка дышит любовью к родному городу.

... И не ставшей моей могилой
Ты, гранитный, кромешный, милый,
Побледнел, помертвел, затих.
Разлучение наше мнимо,
Я с тобою не разлучима,
Тень моя на стенах твоих,
Отраженье мое в каналах,
Звук шагов в эрмитажных залах,
И на гулких дугах мостов,
И на старом Волковском поле,
Где могу я плакать на воле
В чаще новых твоих крестов...

Наконец, сбылось: 27 января 1944 года Ленинград был освобожден от блокады, 1 июня 1944 года Ахматова вернулась в Ленинград.

5 июня я посетил ее на набережной Кутузова, где первое время после приезда жила Ахматова в семье Рыбаковых. По поручению Ленинградского обкома партии я передал Анне Андреевне приглашение принять участие в радиомитинге, посвященном 145-летию годовщине со дня рождения Пушкина. Ахматова согласилась.

В воскресенье, 11 июня, в город Пушкин выехали представители Союза советских писателей, Института литературы Академии наук СССР, Пушкинского общества, Радиокомитета и других организаций. В городе, разрушенном немецкими захватчиками, мало сохранилось зданий, где можно было бы провести многолюдное собрание. Но Пушкинский дом культуры, очищенный от мусора, был приведен в порядок. К двум часам дня участники митинга собрались в большом зале Дома культуры, убранном цветами. Накрапывал теплый летний дождик, в открытые окна доносился запах свежей зелени и цветущей сирени. Вдалеке слышались взрывы – это саперы обезвреживали обнаруженные вражеские мины.

В 2 часа 30 минут секретарь Пушкинского райкома открыл митинг. От имени Пушкинского общества и Ленинградского государственного драматического театра имени Пушкина выступила народная артистка Вера Аркадьевна Мичурина-Самойлова.

Писательница Вера Михайловна Инбер, которая прожила в Ленинграде всю тяжелую блокадную пору, вспомнила, как ровно год назад ленинградская общественность отмечала день рождения поэта в музее "Последняя квартира Пушкина".

Выступая от Института русской литературы, я сказал: "В дни решающих боев за честь и независимость нашей родины, за дальнейшее процветание ее культуры Пушкин был с нами, его творчество открылось нам с новой глубиной, мы еще острее ощутили, как неразрывно связаны между собой Россия и Пушкин. Голос поэта зовет лучших сынов родины вперед на смертельный бой с врагом. Пушкин предстает перед нами как певец мужества и самоотверженного патриотизма".

С кратким словом выступила Ахматова. "Сегодня, – сказала Анна Андреевна, – мы празднуем светлую годовщину дня рождения великого поэта. Мы празднуем ее в том месте, про которое сам Пушкин сказал: "Отечество нам Царское Село", и в том году, который принес долгожданное освобождение городу поэта. Пушкин всегда считал Царскосельские парки достойным памятником русской военной славы и в целом ряде стихотворений говорит об этом. Для него навсегда остались священными Царскосельские "хранительные сени". Такими же они будут и для нас".

В заключение Ахматова прочла свои известные стихи о Пушкине в Царском Селе: "Смуглый отрок бродил по аллеям".

После митинга состоялся большой концерт. В программе были произведения Пушкина, романсы и оперные арии, созданные русскими композиторами на тексты произведений Пушкина. В концерте приняли участие ведущие ленинградские артисты: Г. И. Самойлов, Ю. Н. Калганов, С. П. Преображенская, Г. В. Скопа-Родионова, Г. Виноградов. Концерт, так же как и митинг, транслировался по радио.

Из поездки Анна Андреевна вернулась глубоко потрясенная свиданием с разрушенным дорогим ей городом. Горевала о срубленных в Екатерининском парке могучих липах, о взорванной Белой Башне.

Вскоре Ахматова написала несколько автобиографических отрывков в прозе о послеблокадном Ленинграде и о поездке в город Пушкин – "Три сирени", читала их друзьям. А позднее возникло стихотворение "Городу Пушкину", которое в окончательной редакции датируется 1945 годом:

О, горе мне! Они тебя сожгли...
О, встреча эта, что разлуки тяжелее!...
Здесь был фонтан, высокие аллеи,
Громада парка древнего вдали,
Заря была себя самой алее,
В апреле запах прели и земли,
И первый поцелуй...

Несколько месяцев прожила Ахматова у Рыбаковых на набережной Кутузова[1]. Потом комната в Фонтанном доме была приведена в порядок, и Анна Андреевна вернулась к себе.

На набережной Кутузова наступила тишина. Иногда Анна Андреевна приходила в гости – одна или с маленькой Анечкой Каминской, дочкой Ирины Николаевны Пуниной [...] Анна Андреевна, как и раньше, садилась в свое привычное кресло, читала стихи. Это кресло всегда считалось креслом Ахматовой, Анна Андреевна всегда сидела там, начиная с зимы 1924 года, когда начала бывать у моих родителей.

Кроме чтения стихов, были и длинные, задушевные разговоры о литературе, о пушкинских работах Анны Андреевны, о многом. Вспоминали старых друзей. О поездке в Детское Село – никогда не говорили. Анне Андреевне было больно вспоминать, а она не любила говорить о неприятном". (Рыбакова О. И. Грустная правда // Звезда. 1989. № 6. С. 62-64; см. также сб.: Об Анне Ахматовой. Л., 1990. С. 224–230. (Ред.) Отец О. И. Рыбаковой – И. И. Рыбаков – известный любитель искусства и коллекционер, по профессии юрист; дружил с Коровиным, Головиным, Добужинским и другими крупными русскими художниками начала XX века. Собирал картины, старинные иконы, фарфор.)

3

Поэтическая судьба Ахматовой не была счастливой и безоблачной. Ее любовная лирика принесла ей мировую славу и титул "Сафо XX века". Успех первой книжки "Вечер" (1912) был необычайный. "Чётки" (1914), "Белая стая" (1917), "Anno Domini" (1921–1922) – потом долгих пятнадцать лет молчания. Целое поколение выросло, почти не зная стихов Ахматовой. Она писала стихи, но их не печатали. И только перед самой войной (книжка вышла уже в начале 1941 года, хотя обозначен на ней 1940 год) – сборник стихотворений "Из шести книг". После этого – замечательные стихи военных лет. Новое поколение приняло стихи Ахматовой восторженно. Взлет – и... катастрофа. После возвращения из Ташкента Ахматова много выступала с чтением своих стихов в самых разных аудиториях и неизменно имела очень большой успех. Приглашали ее настойчиво, и она соглашалась, хотя выступать не любила. Когда с ней спорили, доказывая, что она обязана читать, что это ее долг, Анна Андреевна отвечала: "Мой долг писать, а выступать – вовсе нет, я не актриса".

1 апреля 1946 года с группой ленинградских писателей Ахматова выехала в Москву. "Ехать не хочется, – сказала она знакомой художнице Антонине Васильевне Любимовой. – Волнуюсь. Не люблю выступать". Приглашены были, кроме Ахматовой, О. Берггольц, Н. Браун, М. Дудин, А. Прокофьев, В. Саянов. 2 апреля предстояло выступать в Колонном зале вместе с московскими поэтами.

По возвращении рассказала, что в Москве, когда вошла ленинградская группа в зал Дома писателей, все встали. Потом, когда Ахматова начала читать, тоже все встали и так и слушали ее стоя. "Когда рассказывала, – вспоминает Любимова, – на глазах были слезы. Выступала в Москве восемь раз. Вернулась в Ленинград и слегла с сердечным приступом. Волновалась очень, но принимали везде хорошо..."

А потом было Постановление ЦК от 14 августа 1946 года «О журналах "Звезда" и "Ленинград"» , об А. А. Ахматовой и М. М. Зощенко.

Анна Андреевна была глубоко травмирована. Подготовленные к изданию книги стихов пошли под нож. Сразу сузился круг людей, навещавших Ахматову, у нее бывали теперь только самые близкие друзья. Внешне она держалась спокойно, появились только некоторая неуверенность в себе, которую она, впрочем, преодолевала, и стремление к самоутверждению. Когда я однажды вошел в ее комнату в Доме творчества писателей в Комарове, на журнальном столике, поставленном около двери, я увидел разложенные зарубежные газеты и журналы с портретами Ахматовой и статьями о ней. Такая демонстрация совершенно невозможна была для Анны Андреевны до событий 1946 года.

Работать она не переставала. Много переводила, приводила в порядок написанные ранее заметки о Пушкине, писала новые для давно задуманной книги о Пушкине, продолжала работать над автобиографией и, конечно, писала стихи. В автобиографической заметке 13 октября 1960 года Ахматова писала: "Я никогда не переставала писать стихи. Для меня в них связь моя со временем, с жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных".

В 1950 году в журнале "Огонек" появилась подборка стихов Ахматовой. Настоял на этой публикации А. Сурков: "Нужно вернуть в строй большого поэта". Благодаря инициативе Суркова, в издательстве "Художественная литература" вышла в 1958 году небольшая книжка стихов Ахматовой. Через восемь лет после "Огонька"! О Суркове Анна Андреевна говорила с благодарностью, а книжка не очень радовала ее – "так мало, что на нее надо смотреть в лупу".

Научный сотрудник Пушкинского Дома, горячая поклонница творчества Ахматовой Людмила Николаевна Назарова, вспоминает: "Анна Андреевна жила в Доме творчества писателей в Комарове в 14-й комнате, в первом этаже. Когда мы пришли, у Ахматовой были два молодых человека, они сидели напротив Анны Андреевны. Виктор Андроникович представил меня, и Ахматова предложила сесть рядом с ней, так что во время нашей краткой беседы я имела возможность любоваться ее характерным профилем. [...] Я попросила Ахматову оставить автограф на книжке ее стихотворений, вышедшей в Москве в 1958 году. Анна Андреевна поморщилась и сказала, что это плохое издание, из него выкинуто по независящим от нее причинам много стихотворений. Узнав, что у меня нет другого издания, Ахматова все же сделала надпись: "Людмиле Николаевне Назаровой весной 1965 года в Комарове. Анна Ахматова 16 апреля". Затем рассказала о том, что сейчас она занята корректурой новой книжки стихотворений "Бег времени", более полной и совершенной, которая скоро выйдет в свет. Спросила меня, читала ли я ее "Реквием". Когда я с воодушевлением ответила утвердительно, Ахматова сказала: "Странно! Ведь вот произведение не напечатано, а кого ни спросишь, все его читали..."

Помню еще, что Анна Андреевна сказала нам о готовящейся к печати книге ее переводов, а я спросила, будут ли изданы отдельно ее статьи о Пушкине, читатели ждут их. Ахматова ответила, что это дело будущего. Можно было понять, что такое издание еще только в проекте (Царскосельская газета. 1994. 5 марта. № 27.)

В добавление к подробному рассказу Л. Н. Назаровой об этой встрече – несколько строк из моего дневника: "Я заговорил о Черубине де Габриак. Анна Андреевна резко и определенно отказалась давать какие-либо поправки и разъяснения: "Не моя очередь". Считает историю не заслуживающей внимания. В 1921 году, после гибели Н. С. Гумилёва Е. И. Васильева (Дмитриева) приходила к ней с покаянием и приносила стихи памяти Гумилева".

У этой записи есть свой подтекст: Ахматова очень ревниво относилась к моим занятиям Максимилианом Волошиным. Как-то она даже сказала мне: "Вот Вы с таким увлечением пишете о Волошине, постоянно ездите в Коктебель, хлопочете о сохранности дома, а обо мне не хотите писать. Почему бы Вам не написать мою биографию?" Я отвечал, что считаю своим долгом писать о Волошине, чтобы большой поэт и художник не оказался совсем забытым. "А вы, Анна Андреевна, – добавил я, – без биографа не останетесь, желающих найдется много, уже и сейчас есть".

Разговора Ахматова не продолжила, но мне показалось, что ответ мой ей не понравился и что в ее отношении ко мне появился какой-то холодок. Что же касается Волошина, то Анна Андреевна не только в разговоре со мной, но и с другими не раз высказывала мысль о том, что не стоит преувеличивать его значение и беспокоиться о сохранении его коктебельского дома. Трудно сказать, было ли это как-то связано с памятью о Н. С. Гумилёве и его дуэлью с Волошиным или проявилась женская ревность к Черубине-Дмитриевой, которой был когда-то увлечен Гумилёв и за которую вступился Волошин.

Между тем, в поэтической судьбе Ахматовой и Волошина много общего, только ему еще больше "не повезло": маленький томик его стихотворений в Малой серии Библиотеки поэта вышел только в 1977 году – через 45 лет после смерти Волошина.

В 50-60-е годы я виделся с Анной Андреевной не часто. Помню, навестил ее в больнице имени В. И. Ленина на Васильевском острове 1 января 1962 года. Мы пришли вместе с известным востоковедом, нашим общим другом Александром Николаевичем Болдыревым и застали у Ахматовой Т. Н. Сильман и А. З. Розенфельд.

Анна Андреевна лежала в кардиологическом отделении, на третьем этаже. Я давно не видел ее и, войдя в четырехместную палату, справа от двери, на ближайшей койке вдруг увидел... Ольгу Дмитриевну Форш! Сделал несколько шагов по направлению к ней и чуть бьшо не воскликнул: "Ольга Дмитриевна, как Вы оказались здесь?" (Форш умерла в июле 1961 года). К счастью, я понял, что это не Форш, но Ахматова, которая лежала в халате сразу встала навстречу нам. Мы вышли в большую комнату около лестницы, не то приемную, не то столовую, сели за столик. Говорили о статье Никулина в "Литературной газете". Анна Андреевна рассказала, как это было. Приезжал чуть ли не год назад какой-то журналист, уговаривал дать интервью. По словам Ахматовой, многие бранили статью, но сама Анна Андреевна судила о ней снисходительно.

Я спросил, не интересно ли ей взглянуть на однотомник Бунина, изданный "Московским рабочим". – Нет, не интересно.

Мне показалось, что Анна Андреевна стала еще более эгоцентрична, простота и скромность царственной гордыни усилились. Когда мы уходили, Ахматова вышла с нами на лестничную площадку, и тут я вспомнил и рассказал ей, что на днях в Комарове на даче у академика Михаила Павловича Алексеева встретился с профессором из Люксембурга, специалистом по русской литературе. Он недавно был в Париже и посетил в Сорбонне специальный семинар, посвященный творчеству Ахматовой. До того сдержанная и спокойная, Анна Андреевна вдруг вспыхнула и с негодованием воскликнула: "Вы с этим шли ко мне, мы говорили почти целый час, и Вы могли уйти, не рассказав мне этого!" В таком гневе я еще никогда не видел Анну Андреевну. Мои извинения не помогли. Раньше, до 1946 года, такой вспышки, конечно, быть не могло.

4

Ахматова умерла утром 5 марта 1966 года в подмосковном санатории Барвиха. В. Я. Виленкин вспоминает свой последний разговор с Анной Андреевной по телефону. На его вопрос, хочется ли ей в санаторий, она отвечала: "Нет, совсем не хочется. Но ведь это не надолго..." Это бьшо за два дня до смерти. Предчувствие? Все, кто близко знал Ахматову, отмечали, что она обладала даром предвидения.

В Ленинграде оттепель. Серый пасмурный день пропитан сыростью. Весть о смерти Ахматовой разнеслась быстро. Говорили, что она завещала отпевать ее в Никольском соборе в Ленинграде и это будет выполнено. От Союза писателей из Ленинграда в Москву выехали наши делегаты. Гроб с телом привезли самолетом 9-го. Рассказывали, что 5-го утром Анне Андреевне стало плохо, она задыхалась. Врачи успели сделать уколы, снять электрокардиограмму. Несмотря на их усилия, сердце остановилось, на этот раз навсегда. Инфаркт был не первый. Из-за праздника (8 марта) было много затруднений с изготовлением гроба и получением свидетельства о смерти. Тело было отправлено в морг больницы имени Склифософского. Музей Маяковского просил разрешить поставить гроб с телом Ахматовой для прощания – не разрешили.

В Ленинграде прямо с аэродрома к шести часам гроб привезли в Никольский собор. Началась панихида. Анна Андреевна лежала в черном платье, которое любила при жизни. На голове – черная косынка из старинных кружев. Лицо спокойное, величественное. Белая накидка покрывала скрещенные на груди руки. По бокам около гроба стояли два небольших паникадила на пять свечек. Свечки тоненькие, быстро догорали, и церковная прислужница собирала их и заменяла новыми. Справа у гроба матери Лев Николаевич. Голова низко опущена, в руке горящая свечка. Лицо заплаканное; невысокий, приземистый, почти совсем седой, с характерной линией профиля, напоминающего материнский.

В толпе, окружавшей гроб, художники, актеры, переводчики, писатели. Народу становилось все больше. В 8 часов вечера – вторая панихида. Церковная прислужница поставила в головах у гроба большое паникадило и положила на грудь покойной иконку. Снова священник провозглашал "усопшей рабе Божией Анне вечную память..."

Обо всем, что касается похорон Ахматовой, я рассказываю со слов очевидцев. Я не смог быть в Союзе писателей на гражданской панихиде 10 марта и поехал прямо в Комарово, на кладбище, но похорон не дождался, так как в шесть часов вечера должен был читать лекцию в университете.

По дороге, в поезде, возникли стихотворные строчки, вечером я записал их. В сборник "Стихи разных лет" они не включены.

Памяти А. А. Ахматовой
Комарово. Безмолвные сосны и ели...
Царскоселка, узнав, полюбила его.
Все иначе теперь. Нет прославленной челки,
И обидам на смену пришло торжество.
Невысокое солнце закатного часа.
Март... застывшие лужи и легкий снежок.
Это кладбище так далеко от Парнаса.
Свежий холмик... Венок... И венок... И венок...
Много фальши вторгается в музыку жизни,
Но не ей заглушить вещий голос в венках
Королевы, чье верное слово Отчизне
Загоралось на гордых и горьких устах.

Мне рассказывали, что 10-го церковь не могла вместить всех, кто пришел проститься с Ахматовой. Гроб стоял уже не в притворе, а посреди собора, против алтаря, на постаменте, окруженном венками. В толпе бьшо много молодежи. Студенты встали цепью, оставив узкий проход от входной двери к гробу. Зажглись яркие люстры. В двенадцать часов началась заупокойная служба. И в это время защелкали фотоаппараты, засверкали "вспышки". Возмущенный Лев Николаевич требовал прекратить фотографирование. Священник на минуту растерялся и умолк. "Пожалуйста, в Доме писателей снимайте сколько хотите, а здесь не надо", – просила А. Н. Пунина. Но унять фотографов было трудно. Служба продолжалась. Небольшой хор пел профессионально, и было во всем что-то искусственное, как в театре. Священник прочел "отпускающую" молитву – прощение грехов. Служба кончилась. Началось прощание с покойной. Оно длилось почти два часа. Кто-то подсчитал, что мимо гроба Ахматовой прошло более пяти тысяч человек.

В Доме писателей гражданская панихида началась с опозданием. В гостиной, прямо против парадной лестницы, были опущены шторы, на мольберте стоял портрет молодой Ахматовой, гроб поставили на постамент в центре комнаты. Вдоль стен много венков: от Пушкинского Дома, от композиторов, от писателей Татарии, от Союза писателей, от Д. Д. Шостаковича (громадный, весь в белых живых гиацинтах).

Парадный вход в Дом писателей закрыли, усилили контроль, вызван был даже наряд милиции. Пропускали только по билетам Союза писателей. Когда привезли гроб, опять вспышки и щелканье фотоаппаратов. По соседству с комнатой, где поставили гроб, композитор Б. И. Тищенко играл на рояле свой "Реквием".

Гражданскую панихиду открыл М. А. Дудин. Потом говорила заплаканная Ольга Берггольц, вспоминала встречи с Ахматовой в начале войны. Академик М. П. Алексеев сказал о том, как великолепно знала Ахматова мировую поэзию, о ее переводах и замечательных работах о Пушкине. Выступили Майя Борисова и Николай Рыленков. Все говорили коротко, искренне. Потом началось прощание.

В молчании, почти в течение двух часов все шли и шли люди. Автобусов, кроме похоронного, было всего два, а желающих проводить Ахматову в последний путь на комаровское кладбище так много, что и десяти машин было бы мало. Кинулись на Финляндский вокзал, поехали электричкой, кому-то повезло: поймали такси.

Остановились у знаменитого по стихам Ахматовой Фонтанного дома, потом у дома на улице Ленина, где в последнее время жила Анна Андреевна. Погрузили в машину приготовленный уже деревянный крест – и дальше траурный кортеж – автобусы и несколько легковых машин – на большой скорости (уже темнело) поехали в Комарово.

Вот и дача, где жила Ахматова последние годы летом, – "будка", как она ее называла. По занесенной снегом проселочной дороге подъехали к небольшому сельскому кладбищу (теперь оно заметно разрослось). Возникают в памяти строки стихов Ахматовой, написанных "В сочельник (24 декабря)" – в "последний день в Риме":

Заключенье небывшего цикла
Часто сердцу труднее всего,
Я от многого в жизни отвыкла,
Мне не нужно почти ничего, -
Для меня комаровские сосны
На своих языках говорят
И совсем как отдельные весны
В лужах, выпивших небо, – стоят.

Только не в лужах, а в глубоких снежных сугробах стоят знакомые комаровские сосны; и опять вспоминалось:

И сосен розовое тело
В закатный час обнажено...

Вечерело. У вырытой могилы толпились люди – те, что успели приехать раньше. Наконец подъехали машины. Первым у раскрытой могилы выступил Михалков. Многим запомнился Тарковский. Говорил он тихо, сердечно и плакал горько, не скупо по-мужски, а заливаясь слезами, как плачут дети. Г. П. Макогоненко напомнил о трудной и прекрасной судьбе Ахматовой, о несправедливости и обидах, о том, с каким достоинством переносила Анна Андреевна все удары, о том, что давно забыты имена ее гонителей, а она всегда будет жива.

И вот последнее прощание. Гроб бережно подносят на руках и опускают в землю. Ни в Союзе писателей, ни здесь, у могилы, почти никто не цитировал стихов Ахматовой, но они звучали в памяти:

В заветных ладанках не носим на груди,
О ней стихи навзрыд не сочиняем,
Наш горький сон она не бередит,
Не кажется обетованным раем,
Не делаем ее в душе своей
Предметом купли и продажи,
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
О ней не вспоминаем даже.
Да, для нас это грязь на калошах,
Да, для нас это хруст на зубах,
И мы мелем, и месим, и крошим
Тот ни в чем не замешанный прах.

Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно – своею.

Родная земля. Небольшой холмик и простой деревянный крест. Каменная стенка с барельефом появится позже. А пока все очень просто и скромно. И очень много живых цветов: розы, лилии, гиацинты.

На девятый день, 13 марта, родные после панихиды в Гатчине снова приехали в Комарово. Ясный морозный день. Запорошенные снегом цветы еще живые. Друзья заранее протопили "будку". В маленьком зеленом домике пока все осталось, как было при Анне Андреевне. Направо – кухонька, налево – комната. Всю жизнь Ахматова прожила среди простых, самых необходимых вещей:

... Так случилось, что всю жизнь
Я прожила под знаменитой кровлей
Фонтанного дворца... Я нищей
В него вошла и нищей выхожу...

В комнате небольшой старинный стол, на нем старый подсвечник, узкое ложе у стены, мягкое кресло с высокой спинкой, в углу две висячие полочки, на них немного книг, в их числе сочинения известного итальянского поэта Леопарди. Не в углу, а на стене – икона. Анна Андреевна еще здесь... Позднее Литфонд сдаст домик другому арендатору, и все в нем будет по-другому...

В моем архиве сохранились газетные вырезки тех дней. "Литературная газета" за 8 марта 1966 года с извещением в траурной рамке "о кончине выдающейся советской поэтессы Анны Андреевны Ахматовой" (о, как не любила Ахматова слово "поэтесса"! Поэты "по половому признаку не различаются, говорила она. – Человек либо поэт, либо не поэт"). Некролог от Союза писателей. Не очень удачная фотография Ахматовой последних лет. Статьи. "... люди разных поколений считают Анну Ахматову своей современницей, - пишет Николай Рыленков в статье "Поэт". – Такой же современницей она останется и для будущих поколений. Она всегда будет пленять читателей высоким благородством своей поэзии".

"Анна Ахматова – целая эпоха в поэзии нашей страны, – пишет Константин Паустовский в статье "Великий дар". – Она спутница нескольких поколений. Я счастлив, что жил в одно время с ней. Она щедро одаривала своих современников человеческим достоинством, своей свободной и крылатой поэзией – от первых книг о любви – до стихов о стоящем под огнем Ленинграде. Через трудную женскую судьбу пронесла она свой гражданский и великий поэтический дар. Стихи ее будут жить, пока будет существовать поэзия на русской земле..."

"Ее стихи остаются людям" – так назвал свою статью эстонский писатель Иоханнес Семпер. Отмечая эмоциональность поэтической речи Ахматовой, И. Семпер говорит о ее переводах с итальянского, польского, чешского, болгарского, сербского. В последнее время, уже будучи тяжело больной, она перевела несколько стихов с эстонского – Деборы Вааранди..."

В газете "Вечерний Ленинград" 9 марта. 1966 года статья Вадима Шефнера "Среди живых. Памяти Анны Ахматовой". "Умерла Анна Ахматова. Умер большой советский поэт, человек благородный, доброй и гордой души... Никогда отныне не откликнется Анна Ахматова на тревоги и радости жизни. Смерть – это молчание. Но смерть – это и итог. Поэты уходят, но стихи их остаются в мире, среди живых, и взвешиваются на весах жизни. Не смерть приговаривает поэтов к забвению, а жизнь – ее стремительное течение, смена поколений, смена вкусов. И та самая жизнь, как живых, вбирает в свой поток тех поэтов, чьи стихи нужны людям. Стихи А. Ахматовой нужны людям. Они будут жить. Анна Ахматова останется мудрым ненавязчивым нашим собеседником в часы раздумий, в дни наших радостей и печалей...

Ахматова – большой поэт, творчество ее многогранно... Больше всего в поэзии Ахматовой меня покоряет искренность. Искренность глубокая, но сдержанная, без желания разжалобить: "Я не любила с давних дней, чтобы меня жалели", – говорила она. Ахматова не ищет легкого успеха, эстрадной славы. Она уважает читателя и беседует с ним, как с равным как с человеком, который поймет ее с полуслова...

Особенной болью отзовется смерть А. Ахматовой в сердцах ленинградцев. Судьба большого поэта, сложная и нелегкая, как бы переплелась с величественной и суровой судьбой нашего родного города...

Поэзия А. Ахматовой охватывает большую эпоху. Петербург – Петроград – Ленинград – вот три вехи ее творческого пути. Трудной дорогой шла она к мудрой простоте, к прекрасной ясности, совершенствуясь и изменяясь и никогда не изменяя самой себе. Ни в радости, ни в беде ни разу не покривила она душой, ни разу не забыла голоса своей строгой совести.

Мы провожаем Анну Андреевну в последний путь. Но истинный поэт не умирает. Его стихи остаются в сердцах всех живых, любящих поэзию". И время подтверждает это. За годы, прошедшие после смерти А. Ахматовой, интерес к ее поэзии не ослабевает. Двадцать лет прошло, выросло еще одно поколение, и оно приняло Анну Андреевну как свою современницу.

В последнее время Ахматова особенно часто думала о своей литературной судьбе, о том, какое будущее ожидает ее поэзию. "У каждого поэта своя трагедия, – говорила она, – иначе он не поэт. Меня не знают". С нескрываемой заинтересованностью ловила она всякое свидетельство популярности своих стихов у нас в стране и на Западе. В. Я. Виленкин вспоминает: "Она не скрывала своей гордости, вынимая из сумки и какое-нибудь совсем неожиданное, корявое письмо из далекого, когда-то "медвежьего" угла с признанием в давней любви и просьбой прислать новую книжку. Она с явным удовольствием рассказывала, как однажды в больнице, куда она попала с тяжелейшим приступом аппендицита, санитарка, причесывая ее в постели, вдруг ей сказала: "Ты, говорят хорошо стихи пишешь", – и на ее вопрос, откуда она это взяла, ответила: "Даша, буфетчица, говорила".

Некоторые считали нескромной Ахматовой радость, что книжка ее стихов "скандально вела себя", так как всюду за ней выстраивались очереди и распродана она была молниеносно. Дело порой доходило чуть ли не до драки. И все же порой тревога звучала в стихах:

... Теперь меня позабудут,
А книги сгниют в шкафу.
Ахматовской звать не будут
Ни улицу, ни строфу.
(27 января 1946)

Нет, не хотелось оказаться среди забытых.

Забудут? – вот чем удивили!
Меня забывали сто раз,
Сто раз я лежала в могиле,
Где, может быть, я и сейчас.
А Муза и глохла и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб после, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом
(21 февраля 1957)

В одном из своих писем, – сообщает В. Я. Виленкин, – Анна Андреевна писала в 1960 году, когда готовилась к выпуску книжка ее стихов, несколько более полная по сравнению с двумя предыдущими (1943 и 1958 г.): "Последнее время я замечаю решительный отход читателей от моих стихов. То, что я могу печатать, не удовлетворяет читателя. Мое имя не будет среди имен, которые сейчас молодежь (стихами всегда ведает молодежь) подымет на щит. Хотя сотня хороших стихотворений существует, они ничего не спасут. Их забудут. Останется книга посредственных, однообразных, и уж конечно, старомодных стихов. Люди будут удивляться, что когда-то в юности увлекались этими стихами, не замечая, что они увлекались совсем не этими стихами, а теми, которые в книгу не вошли. Эта книга будет концом моего пути. В тот подъем и интерес к поэзии, который так бурно намечается сейчас, я не войду, совершенно так же, как Сологуб не переступил порог 1917 года и навсегда остался замурованным в 1916.

Нет, не "суетность", не тщеславие диктовали эти строчки, а законное желание быть узнанной своим народом, страной.

Анну Ахматову – крупнейшего поэта современности – чествовали в Италии, где в 1964 году ей была вручена премия "Этна-Таормина", и в Англии, где она была удостоена степени доктора литературы Оксфордского университета. Она гордилась этим, но не могла не огорчаться, что многое из того, что было ей написано и что она считала значительным, оставалось неизвестным в ее родной стране.

Сайт о жизни и творчестве
Виктора Андрониковича Мануйлова

В.А.Мануйлов: Анна Андреевна Ахматова

В. А. Мануйлов. Записки счастливого человека. – СПб.: Европейский дом, 1999. С. 215–315*

Сайт о жизни и творчестве Виктора Андрониковича Мануйлова

В.А.Мануйлов: Анна Андреевна Ахматова

В. А. Мануйлов. Записки счастливого человека. – СПб.: Европейский дом, 1999. С. 215–315*

Сайт о жизни и творчестве
Виктора Андрониковича Мануйлова