Сайт о жизни и творчестве
Виктора Андрониковича Мануйлова

О Николае Алексеевиче Клюеве я часто слышал от Сергея Есенина[1]. В 1921 году в Москве Есенин говорил о нем с большой нежностью, как о старшем друге, благодарно признавая, что без него, без Клюева, так бы и остался Есенин несмышленным и в жизни, и в поэзии. Последние два года жизни после разрыва с Айседорой Дункан Есенин редко вспоминал о Клюеве, а если и вспоминал, то с горечью. Клюев терпеть не мог эту несчастную и удивительную женщину, называя ее блудницей, дьяволицей, которая «погубила Сереженьку»[2]. Дункан около Есенина уже не было, но трещина в отношениях Клюева и Есенина осталась.

Я увидел Клюева впервые 15 октября 1927 года в Ленинграде на одном из шумных литературных вечеров у тогда начинавшей поэтессы Людмилы Михайловны Поповой[3].

Людмила Попова незадолго до этого опубликовала в одном из поэтических сборников самое знаменитое свое стихотворение, начинавшееся словами:

Увези меня, миленький, в бар,
Там, где скрипка зудит до рассвета,
Подари золотой портсигар
И чулочки кирпичного цвета[4].

В этих стихах, собственно, ничего скандального не было, но беда в том, что стихи посвящались одному из самых уважаемых участников содружества Серапионовых братьев, всегда элегантному, сдержанному и отлично воспитанному К.А. Федину[5], и независимо от того, каковы были на самом деле отношения молодой поэтессы и ее адресата, эта публикация приобрела характер неприятной сенсации.

Людмила Попова жила со своей сестрой Марией Михайловной неподалеку от Невского, за Казанским собором, в старой и просторной петербургской квартире. У Поповых собирались в определенный день недели, не то по четвергам, не то по субботам. Милые хозяйки не отличались большой разборчивостью. К ним приходили без приглашения. Знакомые приводили своих знакомых, и Людмила Михайловна часто даже не знала, кто у нее бывал.

Помнится, впервые меня привел к сестрам Поповым Всеволод Рождественский в субботу 1 октября 1927 года. Я всего только месяц назад после окончания Бакинского университета приехал в Ленинград и еще мало кого знал в литературных кругах. Когда мы пришли, у Поповых уже было многолюдно. Несмотря на открытые окна, всё затянуто табачным дымом. Пили чай с бутербродами, но сидели не за столом, а небольшими группами, кто где пристроился. В тот вечер я впервые видел маленького Костю Вагинова с его милой и верной подругой Александрой Ивановной. Читал стихи высокий, бледный Николай Чуковский[6]. Начинавший тогда свою карьеру чтеца молодой артист Антон Шварц[7] читал Пушкина и Блока.

Прошло две недели, и мы с Рождественским снова пришли к Поповым. Не помню сейчас, кто читал, когда в комнату вошел и тихонько встал в простенке человек, резко отличавшийся от всех присутствующих на этом вечере.

– Это Клюев, – шепнул мне Рождественский.

Николай Алексеевич заметно был старше той молодежи, которая собиралась у Поповых. Ему в то время было 43 года, а выглядел он намного старше. С подстриженными усами и небольшой чуть рыжеватой бородкой, он всей своей внешностью больше походил не на зажиточного крестьянина Олонецкой губернии, а на благообразного приказчика из богатого лабаза. Темно-синяя косоворотка, подпоясанная темно-синим шнурком, оттеняла смуглое от летнего загара очень русское лицо с пронзительными и хитроватыми глазами. Только один Клюев был в сапогах, вернее, в каких-то щеголеватых сапожках. Я запомнил эти сапожки, потому что об них всё время терся большой серый кот.

В тот вечер Клюев читал «Заозерье»[8]. Потом его усадили в одно из кресел и угощали чаем с вареньем.

Отношение Клюева к кошкам и весь обряд его чаепития я постиг через несколько месяцев.

Николай Алексеевич отнесся ко мне очень ласково и выразил желание посетить мой дом. Однако прочного пристанища у меня тогда не было, и я смог пригласить его к себе только в конце февраля – начале марта 1928 года.

К этому же времени я женился, и мне удалось обзавестись комнатой у Витебского вокзала на Можайской улице, где я принял дорогого гостя.

Моя квартирная хозяйка, приветливая и домовитая старушка специально поставила для Клюева свой самый большой самовар и испекла по только ей известной рецептуре какой-то особенно затейливый пирог.

Клюев, видимо, был доволен приемом, попросил дать ему чистый утиральник и степенно, не торопясь, принялся за чаепитие. Он пил чай, наливая его из большой фарфоровой чашки в блюдце и, конечно, с сахаром вприкуску. Я уже знал, что сахар должен быть твердый, колотый. Двух-трех тщательно обсасываемых кусочков хватало ему на большую чашку.

Клюев пил чай истово, похвалил пирог, но ел очень мало. Разогревшись от чая, попросил разрешения скинуть поддёвку. Вскоре ему и потребовался утиральник. Он расстегнул ворот рубахи и стал вытирать взмокшее лицо и шею. Крепкого чаю выпил около дюжины чашек. По окончании чаепития, впав в блаженно-благодушное состояние, Клюев начал рассказывать о своих летних странствиях на Печору к старообрядцам, к сектантам, которые до прошлого года жили настолько уединенно, что даже не слыхали о Советской власти, о Ленине. Николай Алексеевич был одних из немногих, кто знал, как добраться до отдаленных северных скитов по тайным тропинкам, отыскивая путь по зарубкам на вековых стволах. Он рассказывал, как в глухих лесах за Печорой, отрезанные от всего мира, живут праведные люди, по дониконовским старопечатным книгам правят службу и строят часовенки и пятистенные избы так же просто и красиво, как пятьсот лет тому назад.

Как жаль, что я не записал обстоятельных рассказов Клюева о старой русской архитектуре! Многое из того, что он рассказывал, мне так и не удалось найти впоследствии ни в одной специальной работе. Так, например, он говорил, что в каждой церквушке через луковку купола непременно выводилось «древо жизни»: из верхней части рубился осьмиконечный крест, а из очищенных корней изготовлялась большая люстра, к которой прикреплялись деревянные же подсвечники. Вдохновенно рассказывал он о символике древнерусских строений, о структуре и соотношении этих частей, о расположении настенной живописи по библейским и евангельским сюжетам, о тайном смысле, вложенном в ярусы и сферы.

Вдруг, прервав рассказ, как бы прислушавшись к какому-то внешнему шуму, Клюев обратился ко мне, по-северному окая:

– Поди, миленький, отвори двери, они пришли.

– Кто они?

– Коты. На черной лестнице. Со двора.

Действительно, когда я открыл дверь на черную лестницу, я увидел на площадке пять-шесть котов, которые сразу кинулись по коридору ко мне в комнату. Они окружили Клюева, ластились к нему и, возбужденные, катались около него по полу. Это была какая-то кощачья оргия. Клюев время от времени притрагивался то к одному, то к другому, и прикосновения его производили почти колдовское действиe. Животные испытывали величайшее наслаждение, мурлыкали благодарно лизали ему руки.

– Ну, пошли вон! Поигрались и будет! – сказал Клюев и отправился на кухню. Коты последовали за ним. Я открыл дверь, и неожиданные гости с явной неохотой вышли на лестничную площадку. Клюев вымыл руки и вернулся на свое место к столу.

По какому-то поводу он сам вспомнил о Есенине, о том, как его принимали в петербургских литературных домах, как оба они выступали на благотворительных вечерах в первые годы войны, как удалось ему устроить Есенина[9] санитаров в царскосельский госпиталь. Всё это уже известно и вряд ли стоит пересказывать.

Зашла речь о Дункан. Николай Алексеевич вспомнил, как он навещал Есенина в номере «Астории».

– Был первый час дня. Пора бы уже и обедать, а они только поднялись. Спросонья коньяк дули, а Айседора по-нашему только ласковые слова да ругательства и знала. Лопотала что-то по-своему. Сереженька догадывался, о чем это она. Сонный и скушный был. Мне чаю не дали. Коньяка пить не стал[10]. Посидел-посидел и ушел восвояси. Не о чем стало нам с ним разговаривать. Потом они в Берлин уехали.

Вообще о Есенине Клюев вспоминал редко, хотя у него дома я видел несколько фотографий молодого Есенина с его дарительными надписями.

Клюев жил на Морской улице, кажется, уже переименовали тогда в улицу Герцена и, недалеко от дома, где потом разместился Союз композиторов, наискось от Дома архитекторов. Его горница, светлая и чисто прибранная, находилась в небольшом каменном флигеле во дворе. У стен стояли широкие массивные, чуть ли не дубовые лавки, несколько старинных обитых железом сундуков. «Тут и книги, и рухлядь моя», – говорил Клюев. В красном углу несколько очень старых икон. Клюев знал толк в иконописном мастерстве и по старым прорисям сам писал небольшие иконы. У меня сохранилась подаренная мне на память 15 марта 1928 года собственноручно писанная им небольшая икона Николы Чудотворца.

В одно из моих посещений Клюева я получил от него в подарок книгу его стихов «Песнослов». На титульном листе большими круглыми буквами он надписал: «Светлому брату В. Мануйлову через годы и туманы великие еще встретимся и всё будет по-новому. Н. Клюев. 1928».

Весной 1928 года Клюев несколько раз бывал у меня, когда, кроме него, было еще несколько человек, специально приглашенных послушать, как он чудесно рассказывал русские северные сказки. Особенно выразительно сказывал он про кота Евстафия, с таким лукавством, с таким любованием! Именно Клюев открыл мне удивительную выразительность и сочность нашего фольклора. Так понимал русские сказки еще только Алексей Николаевич Толстой.

Несомненно, в Клюеве было много артистического, стилизованного, но настолько настоящего, ему только ведомого и присущего, что привычная маска уже воспринималась как единственное и неповторимое лицо. Он очень был начитан, особенно в истории, многое знал. И, как это ни покажется странным, понимал и ценил европейскую культуру. Д. Хармс говорил, что Клюев свободно читал по-немецки и в оригинале цитировал «Фауста» Гёте. Он был совсем не так прост, как это могло показаться при первой встрече.

В 1931 году Клюев переехал в Москву[11], и я с ним больше не встретился. В феврале 1934 года он был арестован в Москве и умер, видимо, в Томской тюрьме в конце 1937 года.

Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах...[12]

Он относился к В.И. Ленину с большим уважением, но никогда не рассказывал о том, что в 1921 году послал Владимиру Ильичу в Кремль книгу своих стихов[13]. Я узнал об этом через много лет после гибели Клюева, когда знакомился с описанием библиотеки В.И. Ленина в Кремле. На титульном листе сборника стихотворений, изданного в 1919 году, сохранилась надпись: «Ленину от моржевой поморской зари, от ковриги-матери, из русского рая красный словесный гостинец посылаю я – Николай Клюев, а посол мой, сопостник и сомысленник Николай Архипов. Декабря тысяча девятьсот двадцать первого года».

Такое обращение поэта к В.И. Ленину – еще одно доказательство того, что Клюев был очень своеобразным, талантливым русским человеком.

* Воспоминания впервые опубликованы в журн. «Искусство Ленинграда». 1990, №8, публ. К. Азадовского, вошли в кн.: «Записки счастливого человека». СПб., 1999. С. 291-294 с сокращениями. Печатаются по тексту первой публикации. (вернуться)

Примечания
1. С Есениным Мануйлов познакомился в 1921 г., встречался с ним в Баку в 1924 г., написал воспоминания «О Сергее Есенине» // Зв. 1972, №2. (вернуться)

2. Отношения Клюева к Дункан не были однозначными. В письме от 2 нояб. 1923 г. к Н.И. Архипову, написанном на обороте фотографии Дункан с ее дарственной надписью на английском языке: «То Cliuev from Isadora» («Клюеву от Изадоры»), он сообщал: «Это Дункан. Я ей нравлюсь и гощу у нее по-царски» (СД. С. 255, 575). (вернуться)

3. Попова Людмила Михайловна (1892-1977) – поэтесса. (вернуться)

4. Из стихотворения Поповой «Девчонка» с неточно процитированными первой и четвертой строками: «Повези меня, миленький в бар... Да чулочки кирпичного цвета», вошедшего в сб. «Ларь», Л. 1927; с посвящ. Федину оно опубликовано в ее сб. «Берега и улицы. Стихи». Л., 1936. (вернуться)

5. Федин Константин Александрович (1892-1977) – писатель, общественный деятель, академик. Романы, в т.ч. «Города и годы» (1924), «Братья» (1927-1928), трилогия «Первые радости» (1945), «Необыкновенное лето» (1947-1948), «Костер» (1961-1962) – история становления революционного характера интеллигенции. (вернуться)

6. Чуковский Николай Корнеевич (1904-1965) – поэт, прозаик. Роман о Великой Отечественной войне «Балтийское небо» (1954), рассказы и биографические произведения. Воспоминания. (вернуться)

7. Шварц Антон Исаакович (1896-1954) – артист эстрады, мастер художественного слова. (вернуться)

8. Поэма Клюева «Заозерье»(1926). (вернуться)

9. Клюев не без активной поддержки со стороны Городецкого помог стать Есенину санитаром царскосельского поезда. (вернуться)

10. Вероятно, это одна из мистификаций Клюева. Есенин и Дункан находились в Петрограде между 10 и 12 февр. 1922 г., остановившись в гостинице «Англетер». Клюев в это время жил в Вытегре. Поэты встретились лишь после шестилетней разлуки в окт. 1923 г. Илья Шнейдер утверждал, что так «Клюев своеобразно «отомстил» Есенину за четверостишье в стихотворении «На Кавказе» (1924):
И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи как телогрейка,
Но я их вслух вчера прочел,
И в клетке сдохла канарейка,
создав легенду, которой ввел в заблуждение такого уважаемого и опытного литератора, как Вс. Рождественский.
По словам Клюева, Дункан налила ему из самовара «чаю стакан крепкогo-прекрепкого», Клюев «хлебнул», и у него «глаза на лоб полезли». Оказался коньяк....«Вот, – продолжается повествование со слов Клюева, – думаю, ловко! Это они с утра-то натощак – и из самовара прямо! Что же за обедом делать будут?» (Шнейдер И. Встречи с Есениным. Воспоминания. М., 1965. С. 35). (вернуться)

11. Неточно. Клюев переехал в Москву в апр. 1932 г. (вернуться)

12. Из стихотворения Клюева «Есть в Ленине керженский дух...» (1918). (вернуться)

13. Неточно. В 1921 г. Клюев послал специально переплетенный оттиск цикла «Ленин» из «Песнослова» через Н.И. Архипова, делегата IX Всероссийского съезда Советов. (вернуться)