1. ПЕРВЫЕ СТРАНИЦЫ

В «Анне Карениной» увлекательное начинается сразу, с первых строк: «Все счастливые семьи похожи друг на друга. Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Все смешалось в доме Облонских».

Мы погружаемся в чужую сложную жизнь, едва успев открыть книгу. Мы сочувствуем и бедной Долли, и ее растерявшемуся грешному мужу; мы ждем главной героини – той, чьим именем названа книга, и она появляется, сияя победным очарованием; мы влюбляемся в нее вместе с Вронским, уже не в силах оторваться от книги, движимые самым естественным из читательских вопросов: что будет дальше?

К «Войне и миру» надо пробиться через непонятность первых фраз и страниц, может быть, даже глав.

Почему я должна интересоваться тем, что сказала (да еще по-французски!) какая-то известная ( к о м у она известна?) Анна Павловна Шерер, «встречая важного и чиновного князя Василия» в июле 1805 года! Какое мне сегодня дело до Генуи и Лукки, превращенных Наполеоном в свои «поместья»! Нисколько мне не нужны и только зевоту вызывают все эти виконты и аббаты, собравшиеся у фрейлины Шерер (кто такая фрейлина[2], я не знаю и знать не хочу).

Так или примерно так рассуждают почти все молодые люди, начинающие читать «Войну и мир». Так думала когда-то и я, продираясь сквозь непонятный мне разговор двух немолодых светских людей.

Но что-то застряло в моем мозгу, пока я раздраженно читала первую страницу, – может быть, именно слово известная в применении к Анне Павловне Шерер или то, что князь Василий вошел в гостиную «с светлым выражением плоского лица». Что значит – плоское лицо? Круглое, как блин? Или – с невыразительными чертами, маленьким носом, стертое, незначительное? Или слово «плоское» определяет вовсе не форму лица, а его выражение – говорят же: плоская шутка, плоская острота. Но почему тогда это выражение светлое?

Французский текст разговоров остался пока за пределами моего сознания, а вот в русском возникло что-то, не позволяющее отложить книгу. Может быть, светлое – то выражение, какое князь Василий хотел придать своему лицу, а плоское – то, которое сохранялось на лице против воли князя Василия?

Естественный читательский вопрос: что будет дальше? – возник у меня с первой же страницы, но не в обычном своем смысле: что случится с героями, а в другом – чем еще, каким словом, жестом, деталью остановит меня Толстой и, не позволяя читать дальше, прикажет задуматься... Толстой, как и Пушкин, у каждого свой. И не один – он меняется с годами, он разный у одного и того же человека в молодости и позже, он меняется несколько раз за нашу жизнь, как меняемся мы сами.

Мой Толстой недобрый, но всезнающий, как бог. Он может заблуждаться в своих идеях, и эти идеи бывают чужды и непонятны мне; но никогда он не ошибается в понимании души человеческой; хитрыми маленькими глазками он видит людей насквозь; его сильные крестьянские руки быстро раскладывают на столе пасьянс, и домашние знают: что-то не ладится в работе, раз он долго сидит за картами, а он в это время слышит пронзительный крик старого князя Болконского, видит то быстрое движение, которым Наташа стала на колени у постели раненого Андрея, чувствует безумный стыд Пьера: зачем, зачем он сказал Элен три французских слова: «Je vous aime...»

В первых главах Толстой, казалось бы, спокойно и неторопливо описывает светский вечер, не имеющий прямого отношения ко всему, что будет дальше. Но здесь – незаметно для нас – завязываются все нити. Здесь Пьер впервые «почти испуганными, восторженными глазами» смотрит на красавицу Элен; здесь решают женить Анатоля на княжне Марье; сюда приезжает Анна Михайловна Друбецкая, чтобы пристроить своего сына на теплое местечко в гвардии; здесь Пьер делает одну неучтивость за другой и, уходя, собирается надеть, вместо своей шляпы, треуголку генерала... Здесь становится ясно, что князь Андрей не любит свою жену и не знал еще настоящей любви, – она может прийти к нему в свой час; много позже, когда он найдет и оценит Наташу, «с ее удивлением, радостью, и робостью, и даже ошибками во французском языке», – Наташу, на которой не было светского отпечатка, тогда нам вспомнится вечер у Шерер и жена Андрея, маленькая княгиня, с ее неестественной прелестью.

Все нити будущего романа завязываются здесь, на вечере у Шерер. И за всем этим стоит недобрый старик с острыми глазами, выглядывающими из-под низких бровей. Я знаю, что Толстому, когда он писал «Войну и мир», не было сорока лет[3], – в моем восприятии он все равно старик с насупленными бровями, с раздваивающейся бородой, мудрый и всезнающий.

Его молодые портреты – тот, например, где он, начинающий литератор в офицерском мундире, стоит среди великих: Тургенева, Островского, Гончарова – его молодые портреты связаны для меня с «Севастопольскими рассказами», с «Детством», «Отрочеством» и «Юностью», а вот «Войну и мир» – не знаю, не понимаю, как мог написать человек еще не старый, и невольно приписываю, прибавляю ему лет двадцать, если не тридцать.

Уже на этих первых страницах есть вещи непостижимые. Вот, например: «Как хозяин прядильной мастерской, посадив работников по местам, прохаживается по заведению, замечая неподвижность или непривычный, скрипящий, слишком громкий звук веретена, торопливо идет, сдерживает или пускает его в надлежащий ход, – так и Анна Павловна, прохаживаясь по своей гостиной, подходила к замолкнувшему или слишком много говорившему кружку и одним словом или перемещением опять заводила равномерную, приличную разговорную машину». (Курсив мой. – Н. Д.) И дальше: Вечер Анны Павловны был пущен. Веретена со всех сторон равномерно и не умолкая шумели». (Курсив мой. – Н. Д.)

Каждый раз, когда я это читаю, хочется посмотреть страницу на свет – как это написано я нет ли еще чего-нибудь за строчкой. Но дальше обнаруживается, что Анна Павловна угощала своих гостей виконтом, «как хороший метрдотель подает как нечто сверхъестественно-прекрасное тот кусок говядины, который есть не захочется, если увидать его в грязной кухне», и что «виконт был подан обществу в самом изящном и выгодном для него свете, как ростбиф на горячем блюде, посыпанный зеленью». (Курсив мой. – Н. Д.)

Когда я все это читаю, мне кажется невозможным, что земной человек мог найти все эти слова про веретена и кусок мяса; не верится, что Толстой, как все люди, ел, спал, любил своих детей, огорчался их болезнями, раздражался, обижался, ссорился из-за мелочей с женой...

В том-то и есть, наверное, величие гения, что он такой, как все, и не такой, как все; что в каждой его строчке скрыта еще одна глубина – а как найдешь ее, за ней встает еще одна, и следующая, и новая – исчерпать все невозможно, можно только перечитывать и перечитывать, каждый раз находя новое и новое даже в раздражавших некогда первых страницах с их французским языком, виконтами и фрейлинами.

2. КНЯЗЬ И КНЯГИНЯ

С той минуты, как князь Андрей Болконский вошел в гостиную Анны Павловны Шерер, он привлек мое внимание – чем? Своей непохожестью на остальных. «Ему, видимо, все бывшие в гостиной не только были знакомы, но уж надоели ему так, что и смотреть на них, и слушать их ему было очень скучно». Всем остальным интересно в этой гостиной, потому что здесь, в этих разговорах, сплетнях, восклицаниях, вся их жизнь. И для жены князя Андрея, прелестной маленькой женщины, здесь – вся жизнь. А для князя Андрея?

«Из всех же прискучивших ему лиц лицо его хорошенькой жены, казалось, больше всех ему надоело. С гримасой, портившею его красивое лицо, он отвернулся от нее». И – через несколько минут, когда она обратилась к нему кокетливым тоном, – снова «зажмурился и отвернулся».

Сухой, надменный, неприятный человек – таким знают его гости Шерер. Таким впервые видим его и мы. Но что-то уже привлекло нас к нему – и хочется понять: неужели князь Болконский всегда, со всеми так сух и неприветлив?

После вечера у Шерер Болконские вернутся в свою богато отделанную квартиру, где все «носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов». Но и дома князь Андрей не станет ласковее с женой. «– Твой доктор велит тебе раньше ложиться, – сказал князь Андрей. – Ты бы шла спать».

Когда она вошла в его кабинет, он учтиво подвинул ей кресло. Потом, выслушав несколько ее фраз, «с холодною учтивостью... обратился к жене». И, наконец, добившись, чтобы она ушла, встал и «учтиво, как у посторонней», поцеловал руку. (Курсив мой. – Н. Д.)

За что? Почему он так холоден, так внутренне груб с женой – при всей внешней учтивости, трижды замеченной Толстым?

Мы ничего не знаем об истории этого брака, но легко можем представить себе, как все было. Вечера в светских гостиных и балы в блестящих залах – князь Андрей ездил на них, потому что надо же куда-то ездить и, кроме того, вся жизнь знатного Петербурга проходит здесь; он танцевал с женщинами, потому что на бале нужно танцевать (так он сам скажет позднее), и женился потому, что нужно же когда-нибудь жениться, а девушка была хорошенькая и веселая, ее приподнятая верхняя губка казалась «ее особенною, собственно ее красотой...» Он женился на прелестной девушке – и она вышла замуж за красивого, блестящего, богатого и знатного человека; кого винить в том, что этот брак обернулся горечью и страданиями для обоих?

В гостиной Шерер «всем было весело смотреть на эту полную здоровья и живости хорошенькую будущую мать, так легко переносившую свое положение», и мы не сразу понимаем, что раздражает князя Андрея. Но дома, войдя в кабинет мужа, княгиня продолжает «тем же кокетливым тоном, каким она обращалась и к посторонним»: «– Отчего, я часто думаю... отчего Анет не вышла замуж? Как вы все глупы, messieurs, что на ней не женились...» Она говорит это своему мужу и двадцатилетнему Пьеру – о сорокалетней Анне Павловне Шерер. Кто из них должен был жениться на Анне Павловне?!

Князю Андрею опостылел этот кокетливый тон, эта легкая болтовня, это нежелание задумываться над своими словами – но ведь раньше, совсем недавно ему все это нравилось!

Как и всякая женщина, маленькая княгиня не может понять, что ее очарование уже не производит впечатления. Она ведь не изменилась, она всегда была такой. Почему же Андрей больше не восхищается ею? Она по-своему заботится о муже: «Я ему все говорю: здесь он адъютант у дяди, самое блестящее положение... Он так везде принят. Он очень легко может быть и флигель-адъютантом[4]... Мы с Анет говорили, это очень легко было бы устроить...»

Удивительно: мы, едва знакомые с князем Андреем, видевшие его совсем недолго в гостиной Шерер, уже поняли: этот тон и этот разговор невыносимы для него, глубоко ему отвратительны – а она, его жена, не понимает этого. Но ведь искренне не понимает и страдает от своего непонимания: «Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом».

Легче легкого осудить, княгиню: глупа, легкомысленна, труслива... Но как случилось, что умный взрослый человек – не мальчик! – женился на ней? Что привлекло его раньше и почему теперь каждый шаг жены раздражает его? Что же ему теперь делать, раз она стала его женой и ждет ребенка? Разве это благородно – ежеминутно унижать ее учтивой холодностью, нескрываемым раздражением? Вовсе непросто решить все эти вопросы. Толстой знает: никто не виноват в том, как сложилась жизнь молодой семьи Болконских, – и оба виноваты, и никто не может изменить того, что случилось, потому что отношения двух людей легко разрешимы только со стороны, а изнутри все сложно.

«Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь – не по мне!» Так ответил князь Андрей на вопрос, зачем он идет на войну. «Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь».

Вот почему мы прощаем князю Андрею его обращение с женой – потому что видим: он мучается, несчастлив, страдает, судит себя, потому что жизнь, которую он ведет, не по нему!

Через несколько недель князь Андрей привезет жену туда, где он вырос, в тот воздух, который сформировал его. В старом доме Болконских в Лысых Горах столкнутся два мира: в одном из них будут жена князя Андрея и лживая француженка мамзель Бурьен; в другом – старик Болконский и князь Андрей. Сестра его, княжна Марья, попытается примирить эти два мира, но они непримиримы — и душой княжна Марья все равно останется с отцом и братом.

Вот молодые Болконские входят в дом отца. Маленькая княгиня поспешно идет к княжне Марье. Андрей с «учтивым и грустным выражением» следует за ней. У самой двери он «остановился и поморщился, как будто ожидая чего-то неприятного». Он знает наперед, что сейчас будет сцена радостной встречи, хотя его жена и сестра виделись только один раз, во время его свадьбы; знает, что для сестры эта встреча и правда радость в ее одинокой, замкнутой жизни, а жена будет так же искусственно весела, как в светских гостиных и его кабинете, потому что естественной он ее не видел.

И действительно, после поцелуев и объятий княгиня весело и оживленно заговорила о петербургских сплетнях, о своих платьях и между всем этим – о том, что Андрей переменился, покидает ее, идет на войну. Конечно, она страдает, конечно, боится за Андрея – и еще больше за себя: пустой и темной представляется ей жизнь в деревне. Но и страдание ее выражается в привычной неестественной и даже кокетливой форме. Виновата ли она, что так незначительна по своей человеческой сущности?

Вероятно, все-таки виновата: ведь рядом с ней – князь Андрей, как же ничему, совсем уж ничему у него не научиться? Не хочет она учиться, потому что довольна собой, ослеплена собой, и мысли у нее не может возникнуть, что князь Андрей искал в ней не того, чем восхищаются Ипполит Курагин и Анна Павловна Шерер...

За обедом, в присутствии старого князя, она опять привычно, естественно неестественна: бедняжка привыкла, что ее болтовня очаровывает слушателей, где ей понять, какое впечатление она произведет на старого Болконского, если она и Андрея-то не понимает! Маленький светский ум ее не в силах постичь двух крупных людей, с которыми свела ее судьба; в этом доме ей кажется родной только насквозь фальшивая мамзель Бурьен.

В том мире, где живет маленькая княгиня, нужно приходить в восторг от встречи с полузнакомыми людьми и можно жаловаться им на самого близкого человека – мужа. В мире князя Андрея этого н е л ь з я.

Встреча молодых Болконских с отцом в сестрой князя Андрея происходила почти сто семьдесят лет назад, но и сегодня нам важно знать, как быть честным в отношениях с близкими, как сохранять свое достоинство. Правила, по которым живет князь Андрей, возвышенны и благородны: человек не имеет права опускаться до жалоб на того, кого сам избрал спутником своей жизни. Мир маленькой княгини – узкий и пошлый – не знает этих правил чести.

Князь Андрей откровенен с сестрой, но ей он не откроет горькой правды: «– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену... (Курсив Толстого.) Но если ты хочешь знать правду... хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю...»

Мне не жалко маленькую княгиню – ничего не могу с собой поделать. Меня, как и князя Андрея, раздражает ее болтовня, ее хорошенькое личико с животным выражением – то беличьим, то собачьим; мне не жалко, когда муж почти выгоняет ее из своего кабинета и когда оставляет в Лысых Горах, и позже, когда она умрет, я больше пожалею его, чем ее. Потому не жалко, что очень уж она довольна собой. Всегда, везде довольна собой. Он мучается, казнит себя, думает, ищет – у нее все решено, все ясно.

Так с первых глав «Войны и мира» я, читатель, заражаюсь отношением Толстого к его героям. Вместе с ним я презираю людей, которые не ищут, не мучаются, вместе с ним сочувствую тем, кого понимает и любит он.

«Война и мир» начинается для меня с того, как два человека нашли друг друга в толпе гостей Шерер и остались вдвоем в кабинете князя Андрея, и заговорили о своем...

3. МСЬЕ ПЬЕР

Он вошел в гостиную Анны Павловны Шерер, «массивный, толстый молодой человек с стриженою головой, в очках, светлых панталонах по тогдашней моде, с высоким жабо и в коричневом фраке». И снова: «Этот толстый молодой человек был незаконный сын знаменитого екатерининского вельможи, графа Безухова...» (Курсив мой. – Н. Д.)

Толстой бесконечно подчеркивает: «Пьер был несколько больше других мужчин», «большие ноги», «неуклюж», «толстый, выше обыкновенного роста, широкий, с огромными красными руками...»

В лице хозяйки дома при виде Пьера «изобразилось беспокойство и страх, подобный тому, который выражается при виде чего-нибудь слишком огромного и несвойственного месту». Но вот что интересно: «этот страх мог относиться только к тому умному и вместе робкому, наблюдательному и естественному взгляду, отличавшему его от всех в этой гостиной».

Пьеру, воспитанному за границей и впервые попавшему на вечер, где, он знал, «собрана вся интеллигенция Петербурга», – Пьеру не скучно: он ждет умных разговоров, «у него, как у ребенка в игрушечной лавке», разбегаются глаза. Пьеру все внове.

Может быть, семь лет назад в той же гостиной двадцатилетний князь Андрей Болконский таким же робким, наблюдательным и естественным взглядом смотрел на гостей Шерер. Теперь он знает им цену. Ему двадцать семь, и один Пьер может вызвать дружеские и нежные ноты в его голосе. «– Вот как!.. И ты в большом свете?» – спросил князь Андрей. «– Я знал, что вы будете, – отвечал Пьер».

Конечно, он сказал правду – но не всю правду. Не только из-за князя Андрея Пьер приехал к Шерер. Ему интересно – вот что привлекает к нему Андрея и пугает Анну Павловну; ему интересны люди, их разговоры, он д у м а е т – не о том, о чем все посетители этой гостиной, – не о своей карьере. Ему интересно.

«– А обо мне что говорить?» – в тот же вечер скажет Пьер князю Андрею. – «Что я такое? Je suis un batard. Я незаконный сын!» Унизительное и неопределенное положение в свете угнетает Пьера. Кто он: граф Безухов или просто мсье Пьер, даже без фамилии? «Анна Павловна приветствовала его поклоном, относящимся к людям самой низшей иерархии в ее салоне». Красавица Элен не замечает его, хотя живет с ним в одном доме, – Пьер поселился в Петербурге у князя Василия, родственника своего отца. И князь Василий отзывается о нем небрежно: «Образуйте мне этого медведя...» Один Андрей не заботится о том, граф ли Безухов перед ним или кто другой. Один Андрей любит Пьера такого, какой он есть...

Поначалу эта дружба удивляет: они же такие разные! И семь лет разницы – много, когда одному из друзей двадцать. Эти семь лет отразились в том «вы», которое говорит Пьер Андрею, и в «ты» Андрея, странном в устах этого сдержанного человека. Где и когда они успели так близко познакомиться?

Скоро мы прочтем в письме сестры князя Андрея, что она знает Пьера с детства. Их отцы – старики Болконский и Безухов – екатерининские вельможи; нет ничего удивительного, что дети могли быть знакомы. Но теперь, когда они стали взрослыми, что объединяет их?

В гостиной Пьер все время ждет случая, чтобы в о р в а т ь с я в разговор. Анна Павловна, «караулившая» его, несколько раз успевает его остановить – и все-таки Пьер прорывается: он объясняет бежавшим от революции и Наполеона французам-эмигрантам, что Наполеон – великий человек и революция – великое дело.

«– Нельзя, mon cher, везде все говорить, что только думаешь», – заметит ему позже князь Андрей. Сам он не станет так уж прямо высказывать свои мысли в салоне Шерер. Но и скрывать их князь Андрей не намерен: усмехаясь, «прямо глядя в лицо Анны Павловны», он дважды повторяет слова Наполеона: понимайте, как хотите; да, он идет воевать против великого полководца, но не станет поносить его вместе с бежавшими из Франции аристократами; до этого князь Андрей Болконский не унизится. Разделяет ли он мысли Пьера о том, что «революция была великое дело»? Этого мы не знаем, но одно ясно: князь Андрей уж скорее с Пьером, чем с виконтами, аббатами и фрейлиной Шерер.

Оба они на перепутье, и это объединяет их. Все гости Шерер твердо знают, чего хотят, к чему стремятся. А Пьер не знает: вот уже три месяца он живет в Петербурге и выбирает себе карьеру. «Ну, что ж, ты решился, наконец, на что-нибудь? Кавалергард ты будешь или дипломат? – спросил князь Андрей... – Можете себе представить, я все еще не знаю. Ни то, ни другое мне не нравится».

Ведь и князю Андрею ни то, ни другое не нравится, потому он идет на войну, потому так раздражен и недоволен светом.

«Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли». Но сам Андрей говорит о себе: «я конченый человек», он искренне убежден, что жизнь не удалась, мечется, ищет выхода...

А может быть, с этого и начинается человек – с недовольства собой, с поисков и метаний?

Я очень люблю Пьера – прекрасного, толстого, неуклюжего Пьера, с его очками и растерянным взглядом, с его сильными добрыми руками, с его приступами бешенства, с его ожиданием счастья и постоянными бедами, но больше всего я люблю в нем его постоянную борьбу с самим собой, и когда он терпит поражения в этой борьбе, они представляются мне залогом будущей победы.

«– Ты везде будешь хорош», – говорит ему князь Андрей, – «но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и все... – Знаете что! – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этого жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду. – Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить? – Честное слово!»

И вот он выходит белой петербургской ночью на улицу, чувствуя себя душевно очищенным после серьезного разговора с князем Андреем, и начинает сам с собой спорить, сам себя уговаривать. Это то, что мы все так отлично умеем, особенно в молодости, – доказывать себе: можно и даже нужно делать то, чего делать нельзя, но хочется.

«Хорошо бы было поехать к Курагину, – подумал, он. Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определен ного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет, или случится с ним что-нибудь такое необы кновенное , что не будет уже ни че с т ного, ни бесчестного... Он поехал к Курагину». (Курсив мой. – Н. Д.)

Трудно понять, как далось Толстому это немыслимо полное, глубокое и точное понимание двадцатилетнего человека. Трижды повторенное: «Но тотчас же... Но тотчас же... И тотчас же...», «особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же он умрет...» Это назойливое «же»: «ежели, может, завтра же...» А за всем этим – Пьер с его ошибками, поисками... Снова, как про князя Андрея, думаешь: главное не в том, чтобы прожить жизнь не ошибаясь. Самое главное – судить и казнить себя, преодолевать себя снова и снова.

Сколько раз читаешь «Войну и мир», столько раз и видишь всех по-разному. Когда-то Наташа с куклой была мне ровесницей, а Наташа на бале – старше, и Пьер в первых главах был взрослый человек, его колебания казались странны, а князь Андрей вообще был далек, как звезда. Сейчас я вижу в Пьере ровесника своего сына – и потому прежде всего жалею, очень его жалею, и стараюсь понять, зачем ему так уж надо было к Курагину, и понимаю: очень же интересно, посадив квартального на медведя, пустить его вплавь по Фонтанке, и сержусь: вот бедолага, ведь мог вывалиться из окна вместе с этим безумцем Долоховым, и огорчаюсь; разве можно столько пить вина, зачем не сдержал слова, – и желаю ему добра, и предчувствую: долго еще добра не будет...

ПРОДОЛЖЕНИЕ: От поручика до императора >>>