* * *

Годы странствий Пушкина, наступившие после ссылки в Михайловское, закончились его приездом (весной 1831 года) с женой в Царское Село.

Здесь, в «городке» своей ранней юности, в домике Китаева[2], летом 1831 года Пушкин пережил острую тревогу в связи с угрозой интервенции со стороны западных держав. Поэт писал тогда «Бородинскую годовщину» и «Клеветникам России».

С пламенным патриотическим пафосом он спрашивал врагов своей родины о причине их ненависти к русским.

За что ж? Ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И пашей кровью искупили
Европы вольность — честь и мир?..
Вы грозны на словах — попробуйте на деле![3]

Поэт в эти годы обращается к тем памятникам Петербурга, которые связаны с Отечественной войной 1812 года.

Казанский собор стал своего рода музеем Отечественной войны 1812 года. В нем были собраны трофеи этой войны: знамена, ключи городов, освобожденных русскими войсками, французские маршальские жезлы и шпаги. Иконостас собора был сделан из серебра, отбитого казаками у французов, награбивших его в русских церквах.

Перед Казанским собором, на площади, окаймленной великолепными колоннадами, возвышаются и ныне два памятника, посвященные героям Отечественной войны 1812 года: направо от собора — Кутузову, налево — Барклаю-де-Толли. Скульптор Орловский придал статуям полководцев величественный и торжественный облик.

В Казанском соборе покоится прах великого полководца, гениального русского стратега Михаила Илларионовича Кутузова. Пушкин, после посещения его могилы, писал:

Перед гробницею святой
Стою с поникшею главой...
Все спит кругом; одни лампады
Во мраке храма золотят
Столбов гранитные громады
И их знамен нависший ряд.

И поэт обращается к вождю народной войны:

В твоем гробу восторг живет!
Он русский глас нам издает;
Он нам твердит о той године,
Когда народной веры глас
Воззвал к святой твоей седине:
«Иди, спасай!» Ты встал — и спас...[4]

Александра I Пушкин считал лишь «нечаянно пригретым славой»[5]. Честь победы поэт связывал с именем Кутузова.

В Зимнем дворце, в одном из лучших залов, после войны 1812 года была устроена галерея из портретов военных деятелей Отечественной войны 1812 года.

Над каждой группой портретов — лепной лавровый венок, в центре которого — наименование того места, где русские одержали победу. Портрет Кутузова, изображенного во весь рост, окружают поясные портреты генералов: Багратиона, Дохтурова, Ермолова, Дениса Давыдова, Александра Тучкова... По обеим сторонам портрета Барклая-де-Толли (также изображенного во весь рост) — поясные портреты Коновницына, Дорохова, Н. Н. Раевского и С. Г. Волконского (впоследствии декабриста) ...

Этот памятник, посвященный великой године, несколько позднее, в стихотворении «Полководец», описал Пушкин, недаром заслуживший название поэта 1812 года.

У русского царя в чертогах есть палата:
Она не золотом, не бархатом богата;
Не в ней алмаз венца хранится за стеклом;
Но сверху донизу, во всю длину, кругом,
Своею кистию свободной и широкой
Ее разрисовал художник быстроокой.

Поэт всматривается в эти «лица, полные воинственной отваги»:

Толпою тесною художник поместил
Сюда начальников народных наших сил,
Покрытых славою чудесного похода
И вечной памятью двенадцатого года.
Нередко медленно меж ими я брожу
И на знакомые их образы гляжу,
И, мнится, слышу их воинственные клики,
Из них уж многих пет; другие, коих лики
Еще так молоды на ярком полотне,
Уже состарились и никнут в тишине
Главою лавровой...

Лишь этот зал из всего Зимнего дворца отметил в своем творчестве Пушкин.

Осенью 1831 года Пушкины переехали в Петербург — на этот раз в центр города, сперва на Вознесенский проспект, где прожили несколько дней, а затем на Галерную. На письмах Пушкина к жене появилась надпись: «М. Г. Наталии Николаевне Пушкиной в Галерной, в доме Брискорн». Это был один из тех доходных домов, которые так невзлюбил поэт. Высокий фасад в четыре этажа, не считая подвального, с длинными рядами окон, лишь в бельэтаже оттененных наличниками, — дом, лишенный всяких украшений.

Как родители поэта постоянно меняли свои квартиры в Москве, так Пушкин менял их в Петербурге[6].

По переезде в столицу поэт оказался вовлеченным в круговорот светской жизни. Наталия Николаевна, прославленная красавица, приглянулась царю. Пушкин писал в дневнике 1 января 1834 года: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове»[7]. Эта царская «милость» глубоко оскорбила Пушкина. Он писал жене о том чувстве унижения, которое испытал, получив этот придворный чин. Письмо было перлюстрировано, и его содержание сообщено царю. Пушкин записал в дневнике: «Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного»[8]. Пушкин всячески уклонялся от посещений дворца. «Говорят, что мы (т. е. камер-юнкеры.— Н. А.) будем ходить попарно, как институтки... Ни за какие благополучия!»[9]

Поэт демонстративно отсутствовал на церемонии присяги наследнику, на торжестве открытия Александровской колонны («Александрийского столпа»); он уклонился и от посещения бала в доме Нарышкиных, где должен был быть «весь Петербург».

«Но я был в народе, и передо мной весь город проехал в каретах»[10], — писал Пушкин жене. И далее: «Надеюсь не быть ни на одном празднике. Одна мне и есть выгода от отсутствия твоего, что не обязан на балах дремать...»[11] И еще через несколько дней: «В свете не бываю; от фрака отвык»[12]. И в дневник он заносит: «Праздников будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?»[13]

Поэт стремится к углубленной работе в архивах. В нем все ярче разгорается интерес к родной истории и в особенности к народным восстаниям. О Степане Разине он писал еще в Михайловском. Теперь Пушкин занят Пугачевым. Он готовится к путешествию в Оренбургский край в поисках следов восстания. Пушкин радуется, что его библиотека «растет и теснится»[14], он хочет в Михайловском на Савкиной горе устроить филиал своей библиотеки[15]. Пушкина влечет уединение Михайловского или Болдина; там его вновь посетит вдохновенье, там он переживет вновь то состояние, о котором поэт писал:

Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет, и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем...
(«Осень», 1833 г.)

Пушкин пишет владелице Тригорского: «Петербург совершенно не по мне, ни мои вкусы, ни мои средства не могут к нему приспособиться!» [16]

Домом поэта становится Летний сад: «Я вставши от сна иду туда в халате и туфлях. После обеда сплю в нем, читаю и пишу; я в нем дома»[17].

Быть может, липы Летнего сада и уединение чем-то напоминали ему сады Михайловского и Болдина.

Пушкин продолжает посещать те салоны, в которых бывал в конце 1820-х годов. Теперь он связан с салоном А. О. Смирновой (урожденной Россет). Эта маленькая женщина, похожая на цыганку, отличалась «живым умом, образованностью и отзывчивостью» [18]. В ее «фрейлинской келье» на четвертом этаже Зимнего дворца встречались Пушкин, Гоголь, Жуковский. Здесь Пушкин рассказывал о кишиневской ссылке, о скитаниях по степям Бессарабии, о цыганских таборах, о своем любимом Михайловском. По возвращении из Болдина здесь он читал свои «маленькие трагедии». Здесь же он слушал гоголевские повести «Миргород». (После чтения «Тараса Бульбы» Пушкин, по словам А. О. Смирновой, сказал: «Это эпопея, в которой можно было бы найти материал для прекрасной драмы»[19]. Возможно, что именно здесь Пушкин подал Гоголю идею «Ревизора».)

Популярность великого поэта все росла. Начинающие писатели преклонялись перед ним, старались подражать ему. Юный И. С. Тургенев, в те годы увлекавшийся опытами в области поэзии, писал о своем впечатлении от мимолетных встреч в Петербурге с Пушкиным: «Войдя в переднюю квартиры Петра Александровича [20], я столкнулся с человеком среднего роста, который уже надел шинель и шляпу и, прощаясь с хозяином, звучным голосом воскликнул: «Да! да! Хороши наши министры! Нечего сказать!» — засмеялся и вышел. Я успел только разглядеть его белые зубы и живые, быстрые глаза»[21]. Лишь позднее Тургенев узнал, что этот неизвестный человек, презрительно отозвавшийся о министрах, был чтимый им поэт. «Пушкин был в ту эпоху для меня, как и для многих моих сверстников, чем-то вроде полубога»[22]. Последний раз Тургенев видел Пушкина незадолго до его гибели в доме В. В. Энгельгардта.

«Он стоял у двери, опираясь на косяк, и, скрестив руки на широкой груди, с недовольным видом посматривал кругом. Помню его смуглое, небольшое лицо, его африканские губы, оскал белых, крупных зубов, висячие бакенбарды, темные желчные глаза под высоким лбом почти без бровей — и кудрявые волосы...» [23] Именно таким запечатлел поэта художник Линев. То было изображение Пушкина, задыхавшегося в тисках двора, отразившее его тогдашнее душевное состояние. Его прошение об отставке вызвало крайнее неудовольствие царя, как проявление «неблагодарности».

Несмотря на подавленное настроение, кипучая энергия Пушкина не иссякала. Он решил осуществить старый план — издавать журнал. Пушкин хотел противопоставить продажному триумвирату петербургской журналистики: Сенковскому, Гречу и Булгарину — новый орган передовой литературы. Он хотел «очищать русскую литературу»[24], хотя и сознавал, что на стороне его литературных врагов будет находиться жандармское III отделение. Самое название журнала — «Современник» — подчеркивало его прогрессивное направление. Пушкин привлек к журналу наиболее выдающихся писателей, в том числе Гоголя. Он хотел привлечь и Белинского. Через своего московского друга П. В. Нащокина Пушкин послал ему в мае 1836 года экземпляр «Современника»: «Пошли от меня Белинскому... и вели сказать ему, что очень жалею, что с ним не успел увидеться»[25]. Случилось так, что эта посылка приобрела символическое значение. Заглохнувший после смерти Пушкина журнал через 10 лет был поднят на небывалую для русской журналистики высоту именно Белинским.

О своем журнале Пушкин писал: «Я сам начинаю его любить и, вероятно, займусь им деятельно»[26]. Этому сбыться не было суждено. Не прошло и года, как смерть поэта оборвала начатое дело.

В 1830-е годы Петербург все чаще являлся местом действия в повестях Пушкина. В «Пиковой даме» впервые в русской классической литературе показана ненастная петербургская ночь, когда воет ветер, падает мокрый снег и тускло мерцают фонари. Это тот фон, на котором совершаются трагические события. В «Станционном смотрителе» упомянуты гостиница Демута и Литейный проспект. В «Египетских ночах» Пушкин возвращается к теме первой главы «Евгения Онегина», показывает петербургского денди, его изысканный кабинет и светский вечер. И в неоконченных повестях 30-х годов местом действия является Петербург, его большой свет, который мог наблюдать Пушкин и который так ему опостылел. В «Русском Пеламе» должна была быть показана закулисная жизнь кутящей «золотой» молодежи, притоны разврата и карточной игры. В отрывке «Гости съезжались на дачу» — опять верхушка большого света, петербургская аристократия с посещающими ее послами европейских держав. Возможно, что здесь отразились впечатления от салона Фикельмон. «Роман в письмах» включал набросок светского бала.

Одна из неоконченных повестей начинается словами: «На углу маленькой площади, перед деревянным домиком, стояла карета, явление редкое в сей отдаленной части города. Кучер спал, лежа на козлах, а форейтор играл в снежки с дворовыми мальчишками»[27]. Эта бытовая картина уводит читателя снова в Коломну. Сюда сбежала героиня начатой повести, проживавшая с мужем на Английской набережной — одной из самых аристократических артерий столицы. В Коломне она надеялась начать новую, свободную жизнь.

В восьмой главе «Евгения Онегина» описан бал в одном из петербургских дворцов. Эти строфы романа обрели силу сатиры.

Тут был, однако, цвет столицы,
И знать, и моды образцы,
Везде встречаемые лицы,
Необходимые глупцы;
Тут были дамы пожилые
В чепцах и в розах, с виду злые;
Тут было несколько девиц,
Неулыбающихся лиц;
Тут был посланник, говоривший
О государственных делах;
Тут был в душистых сединах
Старик, по-старому шутивший:
Отменно тонко и умно,
Что нынче несколько смешно.

Далее поэт рисует завсегдатаев светских балов. «Тут был на эпиграммы падкий, на все сердитый господин... Тут был Проласов, заслуживший известность низостью души... В дверях другой диктатор бальный стоял картинкою журнальной, румян, как вербный херувим, затянут, нем и недвижим». В варианте, не опубликованном Пушкиным, дано понять, что это и есть тот придворный мир, который окружал царя. На балу появляется Лалла Рук (прозвище жены Николая I).

И взор смешенных поколений
Стремится, ревностью горя,
То на нее, то на царя...[28]

Изображение царской четы на фоне сатирической картины великосветского бала являлось, конечно, в глазах двора большой дерзостью. По поводу этого наброска А. О. Россет писала: «Пушкин читал нам «Онегина». Много смеялись над описанием вечеров, оно забавно; но всего нельзя будет напечатать. Он отлично изобразил императрицу, крылатую лилию Лалла Рук; это совершенно обрисовывает ее»[29].

Пушкин, живо интересуясь в последний период своей жизни борьбой народа против угнетения, фольклором, создавая сказки, повести «История села Горюхина», «Дубровский», «Капитанская дочка», исследования о восстании Пугачева, отдавал дань художника и петербургским впечатлениям, разнообразно преломляя их в своем творчестве. Гневные оценки Пушкиным великосветского общества Петербурга не характеризуют по существу отношения поэта к великому русскому городу. Только в поэме «Медный всадник» поэт ответил на вопрос об историческом значении Петербурга.

В августе 1833 года Пушкин временно прощался с северной столицей, уезжая в Поволжье.

Жене с дороги он писал: «Нева так была высока, что мост[30] стоял дыбом; веревка была протянута, и полиция не пускала экипажей. Чуть было не воротился я на Черную Речку. Однако переправился через Неву выше и выехал из Петербурга. Погода была ужасная. Деревья по Царскосельскому проспекту так и валялись, я насчитал их с пятьдесят. В лужицах была буря. Болота волновались белыми волнами... Что-то было с вами, петербургскими жителями? Не было ли у вас нового наводнения? что, если и это я прогулял? досадно было бы»[31].

Впечатление от начинающегося наводнения было столь сильно, что оно дало толчок поэту к осуществлению задуманной им поэмы о петербургском наводнении 7 ноября 1824 года. Продолжая свое путешествие, Пушкин писал жене в сентябре 1833 года: «Уехал писать, так пиши же... поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит — я и в коляске сочиняю»[32].

При первой вести о наводнении 7 ноября 1824 г. он писал брату из Михайловского: «Что это у вас? Потоп! Ничто проклятому Петербургу». Четвертого декабря, упорно называя наводнение библейским термином «потоп», он вновь пишет брату и сестре: «Этот потоп с ума мне нейдет»[33]. Пушкин удовлетворен тем, что в Петербурге объявлен траур. «Закрытие феатра и запрещение балов — мера благоразумная. Благопристойность того требовала. Конечно, народ не участвует в увеселениях высшего класса, но во время общественного бедствия не должно дразнить его обидной роскошью. Лавочники, видя освещение бельэтажа, могли бы разбить зеркальные окна...» Далее поэт просит выделить какую-нибудь сумму из его гонорара за «Евгения Онегина» для помощи «несчастным». «Но прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного»[34].

Итак, наводнение 1824 года и впечатление от Невы в час отъезда из Петербурга в 1833 году дали материал поэту для его будущей поэмы «Медный всадник». Чтение Пушкиным «Дзядов» Мицкевича подкрепило желание написать поэму о Петербурге, в которой был бы дан апофеоз этого города. В основу поэмы Пушкин, как уже было здесь отмечено, положил мысль о «победе человеческой воли над супротивлением стихий»[35]. Свою поэму Пушкин назвал «Петербургской повестью». Обитатель Коломны, мелкий чиновник из обедневшего дворянского рода, потерпел крах в своей личной жизни, крах, который он осознал как результат создания «града Петра» на болоте. Белинский превосходно определил основную идею «Медного всадника».

«При взгляде на великана, гордо и неколебимо возносящегося среди всеобщей гибели и разрушения и как бы символически осуществляющего собою несокрушимость его творения, мы хотя и не без содрогания сердца, но сознаемся, что этот бронзовый гигант не мог уберечь участи индивидуальностей, обеспечивая участь народа и государства»[36].

Наводнение дано в трех моментах.

...Нева всю ночь
Рвалася к морю против бури, Не одолев их буйной дури...
И спорить стало ей невмочь...

И далее:

Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась.

Далее дан город во власти затопившей его реки.

Стояли стогны озерами,
И в них широкими реками
Вливались улицы...

Торжество стихийных сил длилось недолго.

...Утра луч
Из-за усталых, бледных туч
Блеснул над тихою столицей
И не нашел уже следов
Беды вчерашней...
В порядок прежний все вошло.

«Медный всадник» торжествует. «И нам чудится, что среди хаоса и тьмы этого разрушения из его медных уст исходит творящее „да будет"»[37]. Центральный образ поэмы — Петр здесь в поэме не «самовластный помещик», а носитель творящих разумных сил. Во вступлении он показан вызывающим к бытию новый град своей «волей роковой».

На берегу пустынных волн
Стоял Он, дум великих полн,
И вдаль глядел...
И думал Он
.................................
Здесь будет город заложен...

Кто он? У Пушкина «Он» с большой буквы. Имя не названо. Это умолчание придает особенную торжественность. Петр превращен в символ творческой мысли, символ той воли, которая побеждает «супротивление стихий». В дальнейшем символический смысл выступает еще сильнее. Петр становится «Медным всадником», «кумиром на бронзовом коне». Поэт называет его «мощным властелином судьбы», «чьей волей роковой над морем город основался». Такое понимание Петра весьма не понравилось царю-цензору. «Медный всадник» не был пропущен. И лишь после гибели Пушкина, когда Жуковский, согласно указаниям Николая, изменил текст, петербургская поэма Пушкина вышла в свет. В ней «кумир» был заменен «гигантом», а вместо многозначительных строк:

Того, чьей волей роковой
Под морем город основался...

после поправок Жуковского стояло:

И с распростертою рукой
Как будто градом любовался.

Пушкин в «Медном всаднике» запечатлел чеканными строками лучший памятник старого Петербурга — творение Фальконета, в которое скульптор вложил глубокую идею, сумев найти для нее выразительную форму. Всадник возвышается на скале, имеющей форму падающей волны[38]. Вознесенный над гранитным пьедесталом, он конем попирает змия, олицетворение злых сил.

Линии, стремительно разбегающиеся, определяют формы коня, очерчивают складки плаща, отброшенного назад сильным движением, формируют космы развевающейся гривы. Внезапно движение, парализованное какой-то могучей силой, замирает в круто подогнутых, застывших в воздухе передних ногах коня. Силе взлета, бурного устремления вперед противопоставлена сдерживающая сила. Она подчеркнута поворотом головы всадника, спокойным и твердым, а также линией правой руки, пересекающей быстрым и властным жестом общее движение, жестом, повелительно вносящим успокоение.

Голову Петра делал не сам Фальконет, а его ученица Калло. Это — не голова императора в короне, как на статуе Петра I работы Растрелли-отца. Это — голова героя, увенчанная лавровым венком. Профиль очерчен резко. Воспаленные от бешеной скачки глаза расширены, точно перед взором раскрываются еще неведомые дали:

Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?

Памятник Петру I был в полной мере оценен лишь в период общественного подъема, подъема, связанного и с Отечественной войной 1812 года, когда зародилась легенда о «Медном всаднике» как страже и защитнике северной столицы, и с движением вольнолюбивых декабристов.

«Отчего битва 14 декабря была именно на этой площади?» — спрашивал Герцен и отвечал: «Четырнадцатое декабря 1825 года было следствием дела, прерванного 21 января 1725 года. Пушки Николая были обращены против возмущения и против статуи»[39].

Поэт, возвеличивая основателя города, возвеличивал и его детище — Петербург.

Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия.

В «Медном всаднике» Пушкин раскрыл прогрессивное значение Петербурга. Это его большая заслуга. В свете последующей истории великого города идея пушкинской поэмы приобретает особое значение. В середине прошлого века Петербург стал тем городом, с которым связали свою деятельность революционные демократы: Белинский, Некрасов, Добролюбов, Чернышевский, Салтыков-Щедрин, боровшиеся с косными силами, тормозящими развитие русского народа. И теперь народы Советского Союза и все прогрессивное человечество преклонились перед героизмом непобедимого города, города Ленина, города-героя, который в годы Великой Отечественной войны (1941 — 1945) вынес жесточайшую блокаду, сохраняя до победного конца непоколебимое мужество, и покрыл себя неувядающей славой.

Когда мы читаем то, что Пушкин писал о Петербурге, когда вдумываемся в его высказывания о нем, казалось бы, противоречивые, мы должны уметь разобраться: о каком Петербурге думал он в том или другом случае. Глубокий патриот умел отличать то, что принадлежит векам, от случайного, преходящего. Когда он писал:

Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия —

поэт думал о городе, который явился выражением истории русского народа в новое время. Этот возглас поэта был обращен к грядущим векам.

Но когда Пушкин называл северную столицу «приемной»[40], когда он писал о своей ненависти и презрении к этому городу, то он имел в виду царскую столицу с ее «знатной чернью»[41], которая вела поэта к гибели.

С Петербургом, столицей Российской империи, городом царей, не мог мириться поэт. Через разные моменты петербургской жизни Пушкина прошли три царя: «Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий... упек меня в камер-пажи под старость лет»[42].

Но Пушкину не было суждено освободиться от цепей, приковавших его к царскому двору. Опала Александра I была ему легче «милости» Николая I.

А тот, чья дерзкая рука,
Полмир цепями обвивая,
И несогбенна и крепка,
Как бы железом обвитая,
Свободой дышащую грудь
Не устыдилась своевольно
В мундир лакейский затянуть.
Он зло и низостно, и больно
Поэта душу уязвил,
Когда коварными устами
Ему он милость подарил
И замешал между рабами
Поэта с вольными мечтами[43].

Так «сын декабристов» Н. П. Огарев охарактеризовал те сети, в которых до конца бился поэт, тщетно пытаясь вырваться на волю.

Дуэль Пушкина и Дантеса состоялась 27 января 1837 года. В утро рокового дня поэт писал А. О. Ишимовой, восхищенный ее «Историей в рассказах»[44]. Он до конца оставался на своем посту литератора. Был час дня, когда Пушкин завез своего секунданта, лицейского товарища К. К. Данзаса, к секунданту противника д’Аршиаку. В кафе Вольфа и Беранже, на углу Невского проспекта и Мойки, поэт поджидал своего секунданта. Через несколько дней в этом же кафе с глубоким волнением читали стихотворение юного Лермонтова «Смерть поэта».

Дуэль происходила близ Черной речки, за Комендантской дачей... Здесь Пушкин получил смертельную рану.

В дни, когда угасала его жизнь, толпы народа стояли на набережной канала перед домом Волконской [45]; затаив дыхание, ожидали вестей. Но надежды были тщетны! Пушкин скончался 29 января (старого стиля) 1837 года.

Погиб, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок[46].

Петербург в это время, по свидетельству очевидцев, напоминал Париж в дни революции. Пушкин, казавшийся столь опасным при жизни, после смерти сделался еще грознее. Правительство растерялось. Оно принимало свои меры. Кабинет поэта был опечатан. Отпевание, назначенное в Исаакиевском соборе, было воспрещено: опасались слишком большого стечения народа. Печальный обряд состоялся в небольшой Конюшенной церкви, ближайшей к дому Волконских. Но площадь перед храмом была покрыта народом; представлены были все слои населения. В особенности много было молодежи. На отпевание пришли лицейские товарищи Пушкина, с ними пришел и бывший директор лицея Е. А. Энгельгардт. В толпе был и «дедушка» Крылов. Цензор А. В. Никитенко занес в свой дневник: «Это были действительно народные похороны»[47].

Прах поэта спешно перенесли в подвал церкви и в глухую зимнюю ночь тайно увезли из города. Гроб сопровождали: А. И. Тургенев, дядька поэта Н. Т. Козлов и жандарм. Это было ночью 3 февраля.

Пушкин похоронен у стен Святогорского монастыря, близ села Михайловского. Желание поэта исполнилось: его «бесчувственное тело» покоится близ «милого предела»[48].

* * *
Ленинград чтит память первого русского народного поэта. На Мойке, в последней квартире поэта, устроен музей. Здесь собраны вещи поэта, портреты и картины, украшавшие эти стены, библиотека из книг, которые могли быть у Пушкина. В годовщины его кончины ленинградцы устраивают здесь траурные собрания. У Черной речки, на том месте, где состоялась роковая дуэль, — скромный, но многоговорящий памятник.

Институт русской литературы носит имя «Пушкинского дома». Именем поэта в 1937 году назван самый старый театр Ленинграда.

В Ленинграде, в дни юбилея 1949 года, в сквере одной из центральных площадей, на газоне, покрытом ковром пышных гортензий, был заложен новый памятник Пушкину[49] — певцу «юного града».

На этой площади, носящей ныне имя площади Искусств, все напоминает нам поэта. Она оформлена в его эпоху, в 30-х годах прошлого века. За узорной оградой, в глубине парадного двора, виднеется великолепный дворец; в нем ныне Государственный Русский музей[50]. Здесь собраны как портреты Пушкина, так и иллюстрации выдающихся русских художников к его произведениям. Налево от него — существующий с 1833 года Малый оперный театр[51]. На сцене его исполняются оперы русских композиторов — истолкователей творческих замыслов Пушкина. На другом конце площадки — здание старого Дворянского собрания с великолепным колонным залом. Здесь в наше время — филармония[52]. Пушкин посещал и театр и собрание.

Выбор места для памятника сделан удачно. Но не о памятнике из бронзы и гранита думал поэт, слагая свою лебединую песню:

Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа[53].

«Непокорная глава» Пушкина «вознесена» ныне так высоко, что она видна всему миру.