|
| |
|
Николай Гаврилович Чернышевский (1828 – 1889)
ЧТО ДЕЛАТЬ?[ 1]
Из рассказов о новых людях |
Посвящается моему другу О. С. Ч.[ 2] |
Глава третья
ЗАМУЖЕСТВО И ВТОРАЯ ЛЮБОВЬ
XXX
"Ну, думает проницательный читатель, теперь главным лицом будет
Рахметов и заткнет за пояс всех, и Вера Павловна в него влюбится, и вот
скоро начнется с Кирсановым та же история, какая была с Лопуховым". Ничего
этого не будет, проницательный читатель; Рахметов просидит вечер, поговорит
с Верою Павловною; я не утаю от тебя ни слова из их разговора, и ты скоро
увидишь, что если бы я не хотел передать тебе этого разговора, то очень
легко было бы и не передавать его, и ход событий в моем рассказе нисколько
не изменился бы от этого умолчания, и вперед тебе говорю, что когда
Рахметов, поговорив с Верою Павловною, уйдет, то уже и совсем он уйдет из
этого рассказа, и что не будет он ни главным, ни неглавным, вовсе никаким
действующим лицом в моем романе. Зачем же он введен в роман и так подробно
описан? Вот попробуй, проницательный читатель, угадаешь ли ты это? А это
будет сказано тебе на следующих страницах, тотчас же после разговора
Рахметова с Верою Павловною; как только он уйдет, так это я скажу тебе в
конце главы, угадай-ко теперь, что там будет сказано: угадать нетрудно, если
ты имеешь хоть малейшее понятие о художественности, о которой ты так любишь
толковать, - да куда тебе! Ну, я подскажу больше чем половину разгадки:
Рахметов выведен для исполнения главнейшего, самого коренного требования
художественности, исключительно только для удовлетворения ему; ну, ну,
угадай хоть теперь, хоть теперь-то угадай, какое это требование, и что нужно
было сделать для его удовлетворения, и каким образом оно удовлетворено через
то, что показана тебе фигура Рахметова, остающаяся без всякого влияния и
участия в ходе рассказа; ну-ко, угадай. Читательница и простой читатель, не
толкующие о художественности, они знают это, а попробуй-ко угадать ты,
мудрец. Для того и дается тебе время, и ставится, собственно, для этого
длинная и толстая черта между строк: видишь, как я пекусь о тебе.
Остановись-ко на ней, да и подумай, не отгадаешь ли.
-----
Приехала Мерцалова, потужила, поутешила, сказала, что с радостью станет
заниматься мастерскою, не знает, сумеет ли, и опять стала тужить и утешать,
помогая в разборке вещей. Рахметов, попросив соседскую служанку сходить в
булочную, поставил самовар, подал, стали пить чай; Рахметов с полчаса
посидел с дамами, выпил пять стаканов чаю, с ними опростал половину
огромного сливочника и съел страшную массу печенья, кроме двух простых
булок, служивших фундаментом: "имею право на это наслажденье, потому что
жертвую целою половиною суток". Понаслаждался, послушал, как дамы убиваются,
выразил три раза мнение, что "это безумие" - то есть, не то, что дамы
убиваются, а убить себя отчего бы то ни было, кроме слишком мучительной и
неизлечимой физической болезни или для предупреждения какой-нибудь
мучительной неизбежной смерти, например, колесования; выразил это мнение
каждый раз в немногих, но сильных словах, по своему обыкновению, налил
шестой стакан, вылил в него остальные сливки, взял остальное печенье, - дамы
уже давно отпили чай, - поклонился и ушел с этими материалами для финала
своего материального наслаждения опять в кабинет, уже вполне
посибаритствовать несколько, улегшись на диване, на каком спит каждый, но
который для него нечто уже вроде капуанской роскоши[3]. "Имею право на
праздник, потому жертвую 12-ю или 14-ю часами времени". Кончив материальное
наслаждение, возобновил умственное - чтение комментария на "Апокалипсис".
Часу в 9-м приехал полицейский чиновник сообщить жене застрелившегося дело,
которое теперь уже вполне было разъяснено; Рахметов сказал, что жена уж
знает и толковать с нею нечего; чиновник был очень рад, что избавился от
раздирательной сцены. Потом явились Маша и Рахель, началась разборка платья
и вещей; Рахель нашла, что за все, кроме хорошей шубы, которую она не
советует продавать, потому что через три месяца все равно же понадобилось бы
делать новую, - Вера Павловна согласилась, - так за все остальное можно дать
450 р., действительно, больше нельзя было и по внутреннему убеждению
Мерцаловой; таким образом, часам к 10 торговая операция была кончена: Рахель
отдала 200 р., больше у нее не было, остальное она пришлет дня через три,
через Мерцалову, забрала вещи и уехала, Мерцалова посидела еще с час, но
пора домой кормить грудью ребенка, и она уехала, сказавши, что приедет
завтра проводить на железную дорогу.
Когда Мерцалова уехала, Рахметов сложил Ньютоново "Толкование на
Апокалипсис", поставил аккуратно на место и послал Машу спросить Веру
Павловну, может ли он войти к ней. Может. Он вошел, с обыкновенною
неторопливостью и холодностью.
- Вера Павловна, я могу теперь в значительной степени утешить вас.
Теперь уже можно, раньше не следовало. Предупредив, что общий результат
моего посещения будет утешителен, - вы знаете, я не говорю напрасных слов, и
потому вперед должны успокоиться, - я буду излагать дело в порядке. Я вам
сказал, что встретился с Александром Матвеичем и что знаю все. Это,
действительно, правда. Я, точно, виделся с Александром Матвеичем, и, точно,
я знаю все. Но я не говорил того, что я знаю все от него, и я не мог бы
этого сказать, потому что, действительно, знаю все не от него, а от Дмитрия
Сергеича, который просидел у меня часа два; я был предуведомлен, что он
будет у меня, потому и находился дома, он сидел у меня часа два или более
после того, как он написал записку, столько огорчившую вас. Он-то и
просил...
- Вы слышали, что он хочет сделать, и не остановили его?
- Я просил вас успокоиться, потому что результат моего посещения будет
утешителен. Да, я не остановил его, потому что решение его было
основательно, как вы сама увидите. Я начал: - он-то и просил меня провести
этот вечер у вас, зная, что вы будете огорчены, и дал мне к вам поручение.
Именно меня выбрал он посредником, потому что знал меня, как человека,
который с буквальною точностью исполняет поручение, если берется за него, и
который не может быть отклонен от точного исполнения принятой обязанности
никаким чувством, никакими просьбами. Он предвидел, что вы стали бы умолять
о нарушении его воли, и надеялся, что я, не тронувшись вашими мольбами,
исполню ее. И я исполню ее, потому вперед прошу: - не просите у меня никакой
уступки в том, что я скажу. Его поручение состоит в следующем: он, уходя,
чтобы "сойти со сцены"[4]...
- Боже мой, что он сделал! Как же вы могли не удержать его?
- Вникните в это выражение: "сойти со сцены" и не осуждайте меня
преждевременно. Он употребил это выражение в записке, полученной вами, не
так ли? и мы будем употреблять именно его, потому что оно очень верно и
удачно выбрано.
В глазах Веры Павловны стало выражаться недоумение; ей все яснее
думалось: "я не знаю, что это? что же мне думать?" О, Рахметов, при всей
видимой нелепости своей обстоятельной манеры изложения, был мастер, великий
мастер вести дело! Он был великий психолог, он знал и умел выполнять законы
постепенного подготовления.
- Итак, уходя, чтобы, по очень верному его выражению, "сойти со сцены",
он оставил мне записку к вам...
Вера Павловна вскочила:
- Где ж она? Давайте ее! И вы могли сидеть здесь целый день, не отдавая
мне ее?
- Мог, потому что видел надобность. Скоро вы оцените мои причины. Они
основательны. Но, прежде всего, я должен объяснить вам выражение,
употребленное мною в самом начале: "результат будет утешителен". Под
утешительностью результата я не разумел получения вами этой записки по двум
причинам, из которых первая, самое получение записки еще не было бы
достаточным успокоением, чтобы заслуживать имя утешения, не правда ли? для
утешения требуется нечто больше. Итак, утешение должно заключаться в самом
содержании записки.
Вера Павловна опять вскочила.
- Успокойтесь, я не могу сказать, что вы ошибаетесь. Предупредив вас о
содержании записки, я прошу вас выслушать вторую причину, по которой я не
мог разуметь под "утешительностью результата" самое получение вами записки,
а должен был разуметь ее содержание. Это содержание, характер которого мы
определили, так важно, что я могу только показать вам ее, но не могу отдать
вам ее. Вы прочтете, но вы ее не получите.
- Как? Вы не отдадите мне ее?
- Нет. Именно я потому и выбран, что всякий другой на моем месте отдал
бы. Она не может остаться в ваших руках, потому что, по чрезвычайной
важности ее содержания, характер которого мы определили, она не должна
остаться ни в чьих руках. А вы захотели бы сохранить ее, если б я отдал ее.
Потому, чтобы не быть принуждену отнимать ее у вас силою, я вам не отдам ее,
а только покажу. Но я покажу ее только тогда, когда вы сядете, сложите на
колена ваши руки и дадите слово не поднимать их.
Если бы тут был кто посторонний, он, каким бы чувствительным сердцем ни
был одарен, не мог бы не засмеяться над торжественностью всей этой процедуры
и в особенности над обрядными церемонностями этого ее финала. Смешно, это
правда. Но как бы хорошо было для наших нерв, если бы, при сообщении нам
сильных известий, умели соблюдать хоть десятую долю той выдержки
подготовления, как Рахметов.
Но Вера Павловна, как человек не посторонний, конечно, могла
чувствовать только томительную сторону этой медленности, и сама представила
фигуру, которою не меньше мог потешиться наблюдатель, когда, быстро севши и
торопливо, послушно сложив руки, самым забавным голосом, то есть голосом
мучительного нетерпения, воскликнула: "клянусь!"
Рахметов положил на стол лист почтовой бумаги, на котором было написано
десять-двенадцать строк.
Едва Вера Павловна бросила на них взгляд, она в тот же миг, вспыхнув,
забывши всякие клятвы, вскочила; как молния мелькнула ее рука, чтобы
схватить записку, но записка была уж далеко, в поднятой руке Рахметова.
- Я предвидел это, и потому, как вы заметили бы, если бы могли
замечать, не отпускал своей руки от записки. Точно так же я буду продолжать
держать этот лист за угол все время, пока он будет лежать на столе. Потому
всякие ваши попытки схватить его будут напрасны.
Вера Павловна опять села и сложила руки, Рахметов опять положил перед
ее глазами записку. Она двадцать раз с волнением перечитывала ее. Рахметов
стоял подле ее кресла очень терпеливо, держа рукою угол листа. Так прошло с
четверть часа. Наконец, Вера Павловна подняла руку уже смирно, очевидно, не
с похитительными намерениями, закрыла ею глаза: "как он добр, как он добр!"
проговорила она.
- Я не вполне разделяю ваше мнение и почему - мы объяснимся. Это уже не
будет исполнением его поручения, а выражением только моего мнения, которое
высказал я и ему в последнее наше свидание. Его поручение состояло только в
том, чтобы я показал вам эту записку и потом сжег ее. Вы довольно видели ее?
- Еще, еще.
Она опять сложила руки, он опять положил записку и с прежним терпением
опять стоял добрую четверть часа. Она опять закрыла лицо руками и твердила:
"о, как он добр, как он добр!"
- Насколько вы могли изучить эту записку, вы изучили ее. Если бы вы
были в спокойном состоянии духа, вы не только знали бы ее наизусть, форма
каждой буквы навеки врезалась бы в вашей памяти, так долго и внимательно вы
смотрели на нее. Но в таком волнении, как вы теперь, законы запоминания
нарушаются, и память может изменить вам. Предусматривая этот шанс, я сделал
копию с записки, и вы всегда, когда вам будет угодно, можете видеть у меня
эту копию. Через несколько времени я, вероятно, даже найду возможным отдать
вам ее. А теперь, я полагаю, уже можно сжечь оригинал, и тогда мое поручение
будет кончено.
- Покажите еще.
Он опять положил записку. Вера Павловна на этот раз беспрестанно
поднимала глаза от бумаги: видно было, что она заучивает записку наизусть и
поверяет себя, твердо ли ее выучила. Через несколько минут она вздохнула и
перестала поднимать глаза от записки.
- Теперь, как я вижу, уже достаточно. Пора. Уже двенадцать часов, а я
еще хочу изложить вам свои мысли об этом деле, потому что считаю полезным
для вас узнать мое мнение о нем. Вы согласны?
- Да.
Записка в то же мгновение запылала в огне свечи.
- Ах! - вскрикнула Вера Павловна: - я не то сказала, зачем? - Да, вы
сказали только, что согласны слушать меня. Но уже все равно. Надобно же было
когда-нибудь сжечь. - Говоря эти слова, Рахметов сел. - И притом осталась
копия с записки. Теперь, Вера Павловна, я вам выражу свое мнение о деле. Я
начну с вас. Вы уезжаете. Почему?
- Мне было бы очень тяжело оставаться здесь. Вид мест, которые
напоминали бы прошлое, расстраивал бы меня.
- Да, это чувство неприятное. Но неужели много легче было бы вам во
всяком другом месте? Ведь очень немногим легче. И между тем, что вы делали?
Для получения ничтожного облегчения себе вы бросили на произвол случая
пятьдесят человек, судьба которых от вас зависела. Хорошо ли это?
Куда девалась скучная торжественность тона Рахметова! Он говорил живо,
легко, просто, коротко, одушевленно.
- Да, но ведь я хотела просить Мерцалову.
- Это не так. Вы не знаете, в состоянии ли она заменить вас в
мастерской: ведь ее способность к этому еще не испытана. А тут требуется
способность довольно редкая. Десять шансов против одного, что вас некому
было заменить и что ваш отъезд губил мастерскую. Хорошо ли это? Вы
подвергали почти верной, почти неизбежной гибели благосостояние пятидесяти
человек. Из-за чего? Из-за маленького удобства себе. Хорошо ли это? Какая
нежная заботливость к ничтожнейшему облегчению для себя, и какое бесчувствие
к судьбе других! Как вам нравится эта сторона вашего дела?
- Почему же вы не останавливали меня?
- Вы бы не послушались. Да ведь я же и знал, что вы скоро возвратитесь,
стало быть, дело не будет иметь ничего важного. Виновата вы?
- Кругом, - сказала Вера Павловна, отчасти шутя, но отчасти, даже
больше, чем отчасти, и серьезно.
- Нет, это еще только одна сторона вашей вины. Кругом будет гораздо
больше. Но за покаяние награда: помощь в исправлении другой вины, которую
еще можно исправить. Вы теперь спокойна, Вера Павловна?
- Да, почти.
- Хорошо. Как вы думаете, спит Маша? Нужна она вам теперь на
что-нибудь?
- Конечно, нет.
- А ведь вы уж успокоились; стало быть, вы уже могли бы вспомнить, что
надобно сказать ей: спи, уж первый час, а ведь она поутру встает рано. Кто
должен был вспомнить об этом, вы или я? Я пойду скажу ей, чтобы спала. И тут
же кстати - за новое покаяние, ведь вы опять каетесь, - новая награда, я
наберу, что там есть вам поужинать. Ведь вы не обедали ныне; а теперь, я
думаю, уж есть аппетит.
- Да, есть; вижу, что есть и очень даже, когда вы напомнили, - сказала
Вера Павловна, уж вовсе смеясь.
Рахметов принес холодное кушанье, оставшееся от обеда, - Маша указала
ему сыр, баночку с какими-то грибами; закуска составилась очень исправная, -
принес два прибора, сделал все сам.
- Видите, Рахметов, с каким усердием я ем, значит, хотелось; а ведь не
чувствовала и про себя забыла, не про одну Машу; стало быть, я еще не такая
злонамеренная преступница.
- И я не такое чудо заботливости о других, что вспомнил за вас о вашем
аппетите: мне самому хотелось есть, я плохо пообедал; правда, съел столько,
что другому было бы за глаза[5] довольно на полтора обеда, но вы знаете, как я
ем - за двоих мужиков.
- Ах, Рахметов, вы были добрым ангелом не для одного моего аппетита. Но
зачем же вы целый день сидели, не показывая записки? Зачем вы так долго
мучили меня?
- Причина очень солидная. Надобно было, чтобы другие видели, в каком вы
расстройстве, чтоб известие о вашем ужасном расстройстве разнеслось для
достоверности события, вас расстроившего. Ведь вы не захотели бы
притворяться. Да и невозможно вполне заменить натуру ничем, натура все-таки
действует гораздо убедительнее. Теперь три источника достоверности события:
Маша, Мерцалова, Рахель. Мерцалова особенно важный источник, - ведь это уж
на всех ваших знакомых. Я был очень рад вашей мысли послать за нею.
- Какой же вы хитрый, Рахметов!
- Да, это не глупо придумано - ждать до ночи, только не мной; это
придумал Дмитрий Сергеич сам.
- Какой он добрый! - Вера Павловна вздохнула, только, по правде
сказать, вздохнула не с печалью, а лишь с признательностию.
- Э, Вера Павловна, мы его еще разберем. В последнее время он, точно,
обдумал все умно и поступал отлично. Но мы найдем за ним грешки, и очень
крупненькие.
- Не смейте, Рахметов, так говорить о нем. Слышите, я рассержусь.
- Вы бунтовать? за это наказание. Продолжать казнить вас? ведь список
ваших преступлений только еще начат.
- Казните, казните, Рахметов.
- За покорность награда. Покорность всегда награждается. У вас,
конечно, найдется бутылка вина. Вам не дурно выпить. Где найти? В буфете или
где в шкапе?
- В буфете.
В буфете нашлась бутылка хересу. Рахметов заставил Веру Павловну выпить
две рюмки, а сам закурил сигару.
- Как жаль, что не могу и я выпить три-четыре рюмки - хотелось бы.
- Неужели хотелось бы, Рахметов?
- Завидно, Вера Павловна, завидно, - сказал он смеясь. - Человек слаб.
- Вы-то еще слаб, слава богу! Но, Рахметов, вы удивляете меня. Вы
совсем не такой, как мне казалось. Отчего вы всегда такое мрачное чудовище?
А ведь вот теперь вы милый, веселый человек.
- Вера Павловна, я исполняю теперь веселую обязанность, отчего ж мне не
быть веселым? Но ведь это случай, это редкость. Вообще видишь не веселые
вещи; как же тут не будешь мрачным чудовищем? Только, Вера Павловна, если уж
случилось вам видеть меня в таком духе, в каком я был бы рад быть всегда, и
дошло у нас до таких откровенностей, - пусть это будет секрет, что я не по
своей охоте мрачное чудовище. Мне легче исполнять мою обязанность, когда не
замечают, что мне самому хотелось бы не только исполнять мою обязанность, но
и радоваться жизнью; теперь меня уж и не стараются развлекать, не отнимают у
меня времени на отнекивание от зазывов. А чтобы вам легче было представлять
меня не иначе, как мрачным чудовищем, надобно продолжать следствие о ваших
преступлениях.
- Да чего ж вам больше? - вы уж и так отыскали два, бесчувственность к
Маше и бесчувственность к мастерской. Я каюсь.
- Бесчувственность к Маше - только проступок, а не преступление: Маша
не погибла оттого, что терла бы себе слипающиеся глаза лишний час, -
напротив, она делала это с приятным чувством, что исполняет своей долг. Но
за мастерскую я, действительно, хочу грызть вас.
- Да ведь уж изгрызли.
- Еще не всю, а я хочу изгрызть вас всю. Как вы могли бросать ее на
погибель?
- Да ведь уж я раскаялась и не бросала же: ведь Мерцалова согласилась
заменить меня.
- Мы уж говорили, что ваше намерение заменить себя ею - недостаточное
извинение. Но вы этою отговоркою только уличили себя в новом преступлении. -
Рахметов постепенно принимал опять серьезный, хотя и не мрачный тон. - Вы
говорите, что она заменяет вас, - это решено?
- Да, - сказала Вера Павловна без прежней шутливости, уже предчувствуя,
что из этого выходит действительно что-то нехорошее.
- Извольте же видеть. Дело решено, кем? вами и ею; решено без всякой
справки, согласны ли те пятьдесят человек на такую перемену, не хотят ли они
чего-нибудь другого, не находят ли они чего-нибудь лучшего. Ведь это
деспотизм, Вера Павловна. Вот уж за вами два великие преступления:
безжалостность и деспотизм. Но третье еще более тяжелое. Учреждение, которое
более или менее хорошо соответствовало здравым идеям об устройстве быта,
которое служило более или менее важным подтверждением практичности их, - а
ведь практических доказательств этого еще так мало, каждое из них еще так
драгоценно, - это учреждение вы подвергали риску погибнуть, обратиться из
доказательства практичности в свидетельство неприменимости, нелепости ваших
убеждений, средством для опровержения идей, благотворных для человечества;
вы подавали аргумент против святых ваших принципов защитникам мрака и зла.
Теперь, я не говорю уже о том, что вы разрушали благосостояние 50 человек, -
что значит 50 человек! - вы вредили делу человечества, изменяли делу
прогресса. Это, Вера Павловна, то, что на церковном языке называется грехом
против духа святого, - грехом, о котором говорится, что всякий другой грех
может быть отпущен человеку, но этот - никак, никогда. Правда ли?
преступница? Но хорошо, что все это так кончилось и что ваши грехи совершены
только вашим воображением. А ведь, однако ж, вы в самом деле покраснели,
Вера Павловна. Хорошо, я вам доставлю утешение. Если бы вы не страдали очень
сильно, вы не совершили бы таких преступных вещей и в воображении. Значит,
настоящий преступник и по этим вещам - тот, кто так сильно расстроил вас. А
вы твердите: как он добр, как он добр!
- Как? По-вашему он был виноват, что я страдала?
- А то кто же? И все это дело, - он вел его хорошо, я не спорю, - но
зачем оно было? зачем весь этот шум? ничему этому вовсе не следовало быть.
- Да, я не должна была иметь этого чувства. Но ведь я не звала его, я
старалась подавить его.
- Ну вот, не была должна. В чем вы виноваты, того вы не замечали, а в
чем ничуть не виновата, за то корите себя! Этому чувству необходимо должно
было возникнуть, как скоро даны характеры ваш и Дмитрия Сергеича: не так, то
иначе, оно все-таки развилось бы; ведь здесь коренное чувство вовсе не то,
что вы полюбили другого, это уже последствие; коренное чувство -
недовольство вашими прежними отношениями. В какую форму должно было
развиться это Недовольство? Если бы вы и он, оба, или хоть один из вас, были
люди не развитые, не деликатные или дурные, оно развилось бы в обыкновенную
свою форму - вражда между мужем и женою, вы бы грызлись между собою, если бы
оба были дурны, или один из вас грыз бы другого, а другой был бы сгрызаем, -
во всяком случае, была бы семейная каторга, которою мы и любуемся в большей
части супружеств; она, конечно, не помешала бы развиться и любви к другому,
но главная штука была бы в ней, в каторге, в грызении друг друга. У вас
такой формы не могло принять это недовольство, потому что оба вы люди
порядочные, и развилось только в легчайшую, мягчайшую, безобиднейшую свою
форму, в любовь к другому. Значит, о любви к другому тут и толковать нечего:
вовсе не в ней сущность дела. Сущность дела - недовольство прежним
положением; причина недовольства - несходство характеров. Оба вы хорошие
люди, но когда ваш характер, Вера Павловна, созрел, потерял детскую
неопределенность, приобрел определенные черты, - оказалось, что вы и Дмитрий
Сергеич не слишком годитесь друг для друга. Что тут предосудительного
кому-нибудь из вас? Ведь вот и я хороший человек, а могли бы вы ужиться со
мною? Вы повесились бы от тоски со мною, - через сколько дней, как вы
полагаете?
- Через немного дней, - сказала Вера Павловна, смеясь.
- Он не такое мрачное чудовище, как я, а все-таки вы и он слишком не
под стать друг другу. Кто должен был первый заметить это? Кто старее летами,
чей характер установился раньше, кто имел больше опытности в жизни? он был
должен предвидеть и приготовить вас, чтобы вы не пугались и не убивались. А
он понял это лишь тогда, когда не только что вполне развилось чувство,
которого он должен был ждать и не ждал, а когда уж даже явилось последствие
этого чувства, другое чувство. Отчего ж он не предвидел и не заметил? Глуп
он, что ли? Достало бы ума. Нет, от невнимательности, небрежности он
пренебрегал своими отношениями к вам, Вера Павловна, - вот что! А вы
твердите: добрый он, любил меня! - Рахметов, постепенно одушевляясь, говорил
уже с жаром. Но Вера Павловна остановила его.
- Я не должна слушать вас, Рахметов, - сказала она тоном резкого
неудовольствия: - вы осыпаете упреками человека, которому я бесконечно
обязана.
- Нет, Вера Павловна, если бы вам не нужно было слушать этого, я бы не
стал говорить. Что я в нынешний день, что ли, заметил это? Что я, с
нынешнего дня, что ли, мог бы сказать это? Ведь вы знаете, что разговора со
мною нельзя избежать, если мне покажется, что нужен разговор. Значит, я бы
мог сказать вам это и прежде, но ведь молчал же. Значит, если теперь стал
говорить, то нужно говорить. Я не говорю ничего раньше, чем нужно. Вы
видели, как я выдержал записку целых девять часов в кармане, хоть мне и
жалко было смотреть на вас. Но было нужно молчать, я молчал. Следовательно,
если теперь заговорил, что я очень давно думал об отношениях Дмитрия
Сергеича к вам, стало быть, нужно говорить о них.
- Нет, я не хочу слушать, - с чрезвычайною горячностью сказала Вера
Павловна: - я вас прошу молчать, Рахметов. Я вас прошу уйти. Я очень обязана
вам за то, что вы потеряли для меня вечер. Но я вас прошу уйти.
- Решительно?
- Решительно.
- Хорошо-с, - сказал он, смеясь. - Нет-с, Вера Павловна, от меня не
отделаетесь так легко. Я предвидел этот шанс и принял свои меры. Ту записку,
которая сожжена, он написал сам. А вот эту, он написал по моей просьбе. Эту
я могу оставить вам, потому что она не документ. Извольте. - Рахметов подал
Вере Павловне записку.
"11 июля. 2 часа ночи. Милый друг Верочка, выслушай все, что тебе будет
говорить Рахметов. Я не знаю, что хочет он говорить тебе, я ему не поручал
говорить ничего, он не делал мне даже и намека о том, что он хочет тебе
говорить.. Но я знаю, что он никогда не говорит ничего, кроме того, что
нужно. Твой Д. А.".
Вера Павловна бог знает сколько раз целовала эту записку.
- Зачем же вы не отдавали мне ее? У вас, может быть, есть еще
что-нибудь от него?
- Нет, ничего больше нет, потому что ничего больше не было нужно. Зачем
не отдавал? - пока не было в ней надобности, не нужно было отдавать.
- Боже мой, как же зачем? Да для доставления мне удовольствия иметь от
него несколько строк после нашей разлуки.
- Да, вот разве для этого, - ну, это не так важно, - он улыбнулся.
- Ах, Рахметов, вы хотите бесить меня!
- Так эта записка служит причиною новой ссоры между нами? - сказал он,
опять смеясь: если так, я отниму ее у вас и сожгу, ведь вы знаете, про таких
людей, как мы с вами, говорят, что для нас нет ничего святого. Ведь мы
способны на всякие насилия и злодейства. Но что же, могу я продолжать?
Оба они поостыли, она от получения записки, он от того, что просидел
несколько минут молча, пока она целовала ее.
- Да, я обязана слушать.
- Он не замечал того, что должен был заметить, - начал Рахметов спокойным тоном: - это произвело дурные последствия. Но если не винить его
за то, что он не замечал, это все-таки не извиняет его. Пусть он не знал, что это должно неизбежно возникнуть из сущности данных отношений между вашим
и его характером, он все-таки должен был на всякий случай приготовить вас к чему-нибудь подобному, просто как к делу случайности, которой нельзя желать,
которой незачем ждать, но которая все-таки может представиться: ведь за будущее никак нельзя ручаться, какие случайности может привести оно. Эту-то
аксиому, что бывают всякие случайности, уж, наверное, он знал. Как же он оставлял вас в таком состоянии мыслей, что, когда произошло это, вы не были
приготовлены? То, что он не предвидел этого, произошло от пренебрежения, которое обидно для вас, но само по себе вещь безразличная, ни дурная, ни
хорошая; то, что он не подготовил вас на всякий случай, произошло из
побуждения положительно дурного. Конечно, он действовал бессознательно, но
ведь натура и сказывается в таких вещах, которые делаются бессознательно.
Подготовлять вас к этому противоречило бы его выводам, ведь подготовкою
ослаблялось бы ваше сопротивление чувству, несогласному с его интересами. В
вас возникло такое сильное чувство, что и самое сильное ваше сопротивление
осталось напрасным; но ведь это опять случайность, что оно явилось с такою
силою. Будь оно внушено человеком, менее заслуживающим его, хотя все-таки
достойным, оно было бы слабее. Такие сильные чувства, против которых всякая
борьба бесполезна, редкое исключение. Гораздо больше шансов для появления
таких чувств, которые можно одолеть, если сила сопротивления совершенно не
ослаблена. Вот для этих-то вероятнейших шансов ему и не хотелось ослаблять
ее. Вот мотив, по которому он оставил вас неподготовленною и подверг
стольким страданиям. Как вам это нравится?
- Это неправда, Рахметов. Он не скрывал от меня своего образа мыслей.
Его убеждения были так же хорошо известны мне, как вам.
- Конечно, Вера Павловна. Скрывать это было бы уже слишком. Мешать
развитию в вас убеждений, которые соответствовали бы его собственным
убеждениям, для этого притворяться думающим не то, что думает, это было бы
уже прямо бесчестным делом. Такого человека вы никогда бы и не полюбили.
Разве я называл его дурным человеком? Он человек очень хороший, как же не
хороший? - я, сколько вам угодно, буду хвалить его. Я только говорю, что
прежде, чем возникло это дело, - когда оно возникло, он поступал хорошо, но
прежде, чем оно возникло, он поступал с вами дурно. Из-за чего вы мучились?
Он говорил, - да тут и говорить-то нечего, это видно само по себе, - из-за
того, чтоб не огорчить его. Как же могла остаться в вас эта мысль, что это
очень сильно огорчит его? Ей не следовало оставаться в вас. Какое тут
огорчение? Это глупо. Что за ревности такие!
- Вы не признаете ревности, Рахметов?
- В развитом человеке не следует быть ей. Это искаженное чувство, это
фальшивое чувство, это гнусное чувство, это явление того порядка вещей, по
которому я никому не даю носить мое белье, курить из моего мундштука; это
следствие взгляда на человека, как на мою принадлежность, как на вещь.
- Но, Рахметов, если не признавать ревности, из этого выходят страшные
последствия.
- Для того, кто имеет ее, они страшны, а для того, кто не имеет ее, в
них нет ничего не только страшного, даже важного.
- Но вы проповедуете полную безнравственность, Рахметов!
- Вам так кажется после четырех лет жизни с ним? Вот в этом-то он и
виноват. Сколько раз в день вы обедаете? Один. Был бы кто-нибудь в претензии
на то, если бы вы стали обедать два раза? Вероятно, нет. Почему ж вы этого
не делаете? Боитесь, что ли, огорчить кого-нибудь? Вероятно, просто потому,
что это вам не нужно, что этого вам не хочется. А ведь обед вещь приятная.
Да ведь рассудок и, главное, сам желудок говорит, что один обед приятен, а
другой уж был бы неприятен. Но если у вас есть фантазия или болезненная
охота обедать по два раза, удержало бы вас от этого опасение огорчить
кого-нибудь? Нет, если бы кто огорчался этим или запрещал это, вы только
стали бы скрываться, стали бы кушать блюда в плохом виде, пачкали бы ваши
руки от торопливого хватанья кушанья, пачкали бы ваше платье оттого, что
прятали бы его в карманы, - только. Вопрос тут вовсе не о нравственности или
безнравственности, а только о том, хорошая ли вещь контрабанда. Кого
удерживает понятие о том, что ревность - чувство, достойное уважения и
пощады, что "ах, если я сделаю это, я огорчу" - кого это заставляет попусту
страдать в борьбе? Только немногих, самых благородных, за которых уж никак
нельзя опасаться, что натура их повлекла бы к безнравственности. Остальных
этот вздор нисколько не удерживает, а только заставляет хитрить, обманывать,
то есть делает действительно дурными. Вот вам и все. Разве вам не известно
это?
- Конечно, известно.
- Где ж вы после этого отыщете нравственную пользу ревности?
- Да ведь мы с ним сами всегда говорили в этом духе.
- Вероятно, не совсем в этом, или говорили слова, да не верили друг
другу, слыша друг от друга эти слова, а не верили конечно потому, что
беспрестанно слышали по всяким другим предметам, а, может быть, и по этому
самому предмету слова в другом духе; иначе как же вы мучились бог знает
сколько времени? и из-за чего? Из-за каких пустяков какой тяжелый шум!
Сколько расстройства для всех троих, особенно для вас, Вера Павловна! Между
тем как очень спокойно могли бы вы все трое жить по-прежнему, как жили за
год, или как-нибудь переместиться всем на одну квартиру, или иначе
переместиться, или как бы там пришлось, только совершенно без всякого
расстройства и по-прежнему пить чай втроем, и по-прежнему ездить в оперу
втроем. К чему эти мученья? К чему эти катастрофы? и все оттого, что у вас,
благодаря прежнему дурному способу его держать вас неприготовленною к этому,
осталось понятие: "я убиваю его этим", чего тогда вовсе не было бы. Да, он
наделал вам очень много лишнего горя.
- Нет, Рахметов, вы говорите ужасные вещи.
- Опять "ужасные вещи"! Для меня ужасны: мученья из-за пустяков и
катастрофы из-за вздора.
- Так по-вашему, вся наша история - глупая мелодрама?[6]
- Да, совершенно ненужная мелодрама с совершенно ненужным трагизмом. И
в том, что, вместо простых разговоров самого спокойного содержания, вышла
раздирательная мелодрама, виноват Дмитрий Сергеич. Его честный образ
действия в ней едва-едва достаточен для покрытия его прежней вины, что он не
предотвратил эту мелодраму подготовлением вас, да и себя, вероятно, к очень
спокойному взгляду на все это, как на чистый вздор, из-за которого не стоит
выпить лишний стакан чаю или не допить одного стакана чаю. Он сильно
виноват. Ну, да он довольно поплатился. Вылейте еще рюмку хереса и ложитесь
спать. Я достиг теперь и последней цели своего посещения: вот уже три часа;
если вас не будить, вы проспите очень долго. А я сказал Маше, чтобы она не
будила вас раньше половины одиннадцатого, так что завтра, едва успеете вы
напиться чаю, как уж надобно будет вам спешить на железную дорогу; ведь если
и не успеете уложить всех вещей, то скоро вернетесь, или вам привезут их;
как вы думаете сделать, чтобы вслед за вами поехал Александр Матвеич, или
сами вернетесь? а вам теперь было бы тяжело с Машею, ведь не годилось бы,
если б она заметила, что вы совершенно спокойны. Да где будет ей заметить в
полчаса торопливых сборов? Гораздо хуже была бы Мерцалова. Но я зайду к ней
рано поутру и скажу ей, чтобы не приезжала сюда, потому что вы долго не
спали, и не должно вас будить, а ехала бы прямо на железную дорогу.
- Какая заботливость обо мне! - сказала Вера Павловна.
- Уж хоть этого-то не приписывайте ему, это уж я сам. Но, кроме того,
что я его браню за прежнее, - в глаза ему я, конечно, наговорил побольше и
посильнее, - кроме того, что он кругом виноват в возникновении всего этого
пустого мучения, в самое время пустого мученья он держал себя похвально.
XXXI
Беседа с проницательным читателем и изгнание его
Скажи же, о проницательный читатель, зачем выведен Рахметов, который
вот теперь ушел и больше не явится в моем рассказе? Ты уж знаешь от меня,
что это фигура, не участвующая в действии...
- Неправда, - перебивает меня проницательный читатель: - Рахметов
действующее лицо: ведь он принес записку, от которой ...
- Уж очень плох ты, государь мой, в эстетических рассуждениях, которые
так любишь, - перебиваю я его: - после этого, по-твоему, - и Маша
действующее лицо? Ведь она, в самом начале рассказа, тоже принесла письмо,
от которого пришла в ужас Вера Павловна. И Рахель действующее лицо? ведь она
дала за вещи деньги, без которых не могла бы Вера Павловна уехать. И
профессор N действующее лицо, потому что рекомендовал Веру Павловну в
гувернантки г-же Б., без чего не вышло бы сцены возвращения с
Конногвардейского бульвара? Может быть, и Конногвардейский бульвар -
действующее лицо? потому что ведь без него не было бы сцены свидания на нем
и возвращения с него? А Гороховая улица, этак, выйдет уж самое главное
действующее лицо, потому что без нее не было б и домов, стоящих на ней,
значит, и дома Сторешникова, значит, не было бы и управляющего этим домом, и
дочери управляющего этим домом не было бы, а тогда ведь и всего рассказа
вовсе бы не было. Ну, однако, положим по-твоему, что все это действующие
лица: Конногвардейский бульвар и Маша, Рахель и Гороховая улица, так ведь о
них и сказано по пяти слов или того меньше, потому что действие их такое,
которое больше пяти слов не стоит, а посмотрите-ко, сколько страниц отдано
Рахметову.
- А, теперь знаю, - говорит проницательный читатель: - Рахметов выведен
затем, чтобы произнесть приговор о Вере Павловне и Лопухове, он нужен для
разговора с Верою Павловною.
- О, да как же ты плох, государь мой! Как раз наоборот понимаешь дело.
Разве нужно было выводить особого человека затем, чтоб он высказал свое
мнение о других лицах? По этаким надобностям, может быть выводят и уводят
людей в своих произведениях твои великие художники, а я, хоть и плохой
писатель, а все-таки несколько получше понимаю условия художественности.
Нет, государь мой, Рахметов вовсе не был пущен для этого. Сколько раз сама
Вера Павловна, Лопухов, Кирсанов выражают сами свое мнение о своих поступках
и отношениях? Они люди не глупые, они сами могут рассудить, что хорошо, что
дурно, на это им не нужно суфлера. Неужели ты думаешь, что сама Вера
Павловна, когда на досуге, через несколько дней, стала бы вспоминать прошлую
сумятицу, не осудила бы свою забывчивость о мастерской точно так же, как
осудил Рахметов? И неужели ты полагаешь, что Лопухов сам не думал о своих
отношениях к Вере Павловне всего того, что сказал о нем Вере Павловне
Рахметов? Он все это думал; порядочные люди сами думают о себе все то, что
можно сказать в осуждение им, потому-то, государь мой, они и порядочные
люди, - разве ты этого не знал? Очень же плох ты, государь мой, по части
соображений о том, что думают порядочные люди. Я тебе скажу больше: неужели
ты полагал, что Рахметов в разговоре с Верою Павловною действовал независимо
от Лопухова? Нет, государь мой: он был тут лишь орудием Лопухова, и сам
тогда же очень хорошо понимал, что он тут лишь орудие Лопухова, и Вера
Павловна догадалась об этом через день или через два, и догадалась бы в ту
же самую минуту, как Рахметов раскрыл рот, если бы не была слишком
взволнована: вот как на самом-то деле были вещи, неужели ты и этого не
понимал? Конечно, Лопухов во второй записке говорит совершенно справедливо,
что ни он Рахметову, ни Рахметов ему ни слова не сказал, каково будет
содержание разговора Рахметова с Верою Павловною; да ведь Лопухов хорошо
знал Рахметова, и что Рахметов думает о каком деле, и как Рахметов будет
говорить в каком случае, ведь порядочные люди понимают друг друга, и не
объяснившись между собою; Лопухов мог бы вперед чуть не слово в слово
написать все, что будет говорить Рахметов Вере Павловне, именно потому-то он
и просил Рахметова быть посредником. Не посвятить ли тебя еще глубже в
психологические тайны? Лопухов очень хорошо знал, что все, что думает теперь
про себя он, и думает про него Рахметов (и думает Мерцалов, и думает
Мерцалова, и думает тот офицер, который боролся с ним на островах), стала бы
через несколько времени думать про него и Вера Павловна, хотя ей никто этого
не скажет. Она сейчас же увидела бы это, как только прошла бы первая горячка
благодарности; следовательно, рассчитывал Лопухов, в окончательном
результате я ничего не проигрываю оттого, что посылаю к ней Рахметова,
который будет ругать меня, ведь она и сама скоро дошла бы до такого же
мнения; напротив, я выигрываю в ее уважении: ведь она скоро сообразит, что я
предвидел содержание разговора Рахметова с нею и устроил этот разговор и
зачем устроил; вот она и подумает: "какой он благородный человек, знал, что
в те первые дни волнения признательность моя к нему подавляла бы меня своею
экзальтированностью, и позаботился, чтобы в уме моем как можно поскорее
явились мысли, которыми облегчилось бы это бремя; ведь хотя я и сердилась на
Рахметова, что он бранит его, а ведь я тогда же поняла, что, в сущности,
Рахметов говорит правду; сама я додумалась бы до этого через неделю, но
тогда это было бы для меня уж не важно, я и без того была бы спокойна; а
через то, что эти мысли были высказаны мне в первый же день, я избавилась от
душевной тягости, которая иначе длилась бы целую неделю. В тот день эти
мысли были для меня очень важны и полезны... да, он очень благородный
человек". Вот какую штуку устроил Лопухов, а Рахметов был только его
орудием. Видишь ли, государь мой, проницательный читатель, какие хитрецы
благородные-то люди, и как играет в них эгоизм-то: не так, как в тебе,
государь мой, потому что удовольствие-то находят они не в том, в чем ты,
государь мой; они, видишь ли, высшее свое наслаждение находят в том, чтобы
люди, которых они уважают, думали о них, как о благородных людях, и для
этого, государь мой, они хлопочут и придумывают всякие штуки не менее
усердно, чем ты для своих целей, только цели-то у вас различные, потому и
штуки придумываются неодинаковые тобою и ими: ты придумываешь дрянные,
вредные для других, а они придумывают честные, полезные для других.
- Однако как ты смеешь говорить мне грубости? - восклицает
проницательный читатель, обращаясь ко мне: - я за это подам на тебя жалобу,
расславлю тебя человеком неблагонамеренным!
- Пощадите, государь мой, - отвечаю я: - смею ли я говорить вам
грубости, когда ваш характер я столько же уважаю, как и ваш ум. А я только
осмеливаюсь просвещать вас по части художественности, которую вы так любите.
Вы в этом отношении заблуждались, государь мой, полагая, будто Рахметов
выведен, собственно, для произнесения приговора о Вере Павловне и Лопухове.
Не было такой надобности: в мыслях, которые он о них высказывает, нет ничего
такого, чего бы я не мог сообщить тебе, государь мой, как мысли самого
Лопухова о себе и как мысли, которые и без Рахметова имела бы через
несколько времени Вера Павловна о себе и о Лопухове. Теперь, государь мой,
вопрос тебе: зачем же я сообщаю тебе разговор Рахметова с Верою Павловною?
Понимаешь ли ты теперь, что если я сообщаю тебе не мысли Лопухова и Веры
Павловны, а разговор Рахметова с Верою Павловною, то нужно сообщить не те
только мысли, которые составляли сущность разговора, но именно разговор?
Затем, что он разговор Рахметова с Верою Павловною; понимаешь ли хоть
теперь? Все еще нет? Хорош же, однако, ты. Плох по части смысла-то, плох.
Ну, вот тебе, раскушу: если разговаривают два человека, то из разговора
бывает более или менее виден характер этих людей, - понимаешь, к чему идет
дело? Характер Веры Павловны был ли тебе достаточно известен до этого
разговора? Был, ты не узнал тут ничего нового о ней; ты уже знал, что она и
вспыхивает, и шутит, и не прочь покушать с аппетитом, и, пожалуй, выпить
рюмочку хересу, значит, разговор нужен для характеристики не Веры Павловны,
а кого же? ведь разговаривающих-то двое: она да Рахметов, для характеристики
не ее, а ну-тко угадай?
- Рахметова! - восклицает проницательный читатель.
- Ну, вот, молодец, угадал, за это люблю. Так, видишь ли, совершенно
наоборот против того, как представлялось было тебе прежде. Не Рахметов
выведен для того, чтобы вести разговор, а разговор сообщен тебе для того, и
единственно только для того, чтобы еще побольше познакомить тебя с
Рахметовым. Из этого разговора ты увидел, что Рахметову хотелось бы выпить
хересу, хоть он и не пьет, что Рахметов не безусловно "мрачное чудовище",
что, напротив, когда он за каким-нибудь приятным делом забывает свои
тоскливые думы, свою жгучую скорбь, то он и шутит, и весело болтает, да
только, говорит, редко мне это удается, и горько, говорит, мне, что мне так
редко это удается, я, говорит, и сам не рад, что я "мрачное чудовище", да уж
обстоятельства-то такие, что человек с моею пламенною любовью к добру не
может не быть "мрачным чудовищем", а как бы не это, говорит, так я бы, может
быть, целый день шутил, да хохотал, да пел, да плясал.
Понял ли ты теперь, проницательный читатель, что хотя много страниц
употреблено на прямое описание того, какой человек был Рахметов, но что, в
сущности, еще гораздо больше страниц посвящено все исключительно тому же,
чтобы познакомить тебя все с тем же лицом, которое вовсе не действующее лицо
в романе? Скажи же мне теперь, зачем выставлена и так подробно описана эта
фигура? Помнишь, я сказал тебе тогда: "единственно для удовлетворения
главному требованию художественности". Подумай-ка, какое оно, и как
удовлетворяется через постановление перед тобою фигуры Рахметова. Додумался
ли? Да нет, куда тебе. Ну, слушай же. Или нет, не слушай, ты не поймешь,
отстань, довольно я потешался над тобою. Я теперь говорю уж не с тобою, я
говорю с публикою, и говорю серьезно.
Первое требование художественности состоит вот в чем: надобно
изображать предметы так, чтобы читатель представлял себе их в истинном их
виде. Например, если я хочу изобразить дом, то надобно мне достичь того,
чтобы он представлялся читателю именно домом, а не лачужкою и не дворцом.
Если я хочу изобразить обыкновенного человека, то надобно мне достичь того,
чтобы он не представлялся читателю ни карликом и ни гигантом.
Я хотел изобразить обыкновенных порядочных людей нового поколения,
людей, которых я встречаю целые сотни. Я взял троих таких людей: Веру
Павловну, Лопухова, Кирсанова. Такими обыкновенными людьми я их считаю, сами
они считают себя, считают их все знакомые, то есть такие же люди, как они.
Где я говорил о них не в таком духе? Что я рассказывал о них не такого? Я
изображал их с любовью и уважением, потому что каждый порядочный человек
стоит любви и уважения. Но где я преклонялся перед ними? Где проглядывает у
меня хоть малейшая тень мысли, что они уж бог знает как высоки и прекрасны,
что я не могу представить себе ничего выше и лучше их, что они - идеалы
людей? Как я о них думаю, так они и действуют у меня, - не больше, как
обыкновенные порядочные люди нового поколения. Что они делают
превыспреннего? Не делают подлостей, не трусят, имеют обыкновенные честные
убеждения, стараются действовать по ним, и только - экое какое геройство, в
самом деле! Да, мне хотелось показать людей, действующих, как все
обыкновенные люди их типа, и надеюсь, мне удалось достичь этого. Те
читатели, которые близко знают живых людей этого типа, надеюсь, постоянно
видели с самого начала, что главные мои действующие лица - нисколько не
идеалы, а люди вовсе не выше общего уровня людей своего типа, что каждый из
людей их типа переживал не два, не три события, в которых действовал
нисколько не хуже того, как они у меня. Положим, что другие порядочные люди
переживали не точно такие события, как рассказываемое мною; ведь в этом нет
решительно никакой ни крайности, ни прелести, чтобы все жены и мужья
расходились, ведь вовсе не каждая порядочная женщина чувствует страстную
любовь к приятелю мужа, не каждый порядочный человек борется со страстью к
замужней женщине, да еще целые три года, и тоже не всякий бывает принужден
застрелиться на мосту или (по словам проницательного читателя) так
неизвестно куда пропасть из гостиницы. Но каждый порядочный человек вовсе не
счел бы геройством поступить на месте этих изображенных мною людей точно так
же, как они, и совершенно готов к этому, если бы так случилось, и много раз
поступал не хуже в случаях не менее, или даже и более трудных, и все-таки не
считает себя удивительным человеком, а только думает о себе, что я, дескать,
так себе, ничего, довольно честный человек. И добрые знакомые такого
человека (все такие же люди, как он: с другими не водится у него доброго
знакомства) тоже так думают про него, что, дескать, он хороший человек, но
на колена перед ним и не воображают становиться, а думают себе: и мы такие
же, как он. Надеюсь, я успел достичь этого, что каждый порядочный человек
нового поколения узнает обыкновенный тип своих добрых знакомых в моих трех
действующих лицах.
Но эти люди, которые будут с самого начала рассказа думать про моих
Веру Павловну, Кирсанова, Лопухова: "ну да, это наши добрые знакомые,
простые обыкновенные люди, как мы", - люди, которые будут так думать о моих
главных действующих лицах, все-таки еще составляют меньшинство публики.
Большинство ее еще слишком много ниже этого типа. Человек, который не
видывал ничего, кроме лачужек, сочтет изображением дворца картинку, на
которой нарисован так себе, обыкновенный дом. Как быть с таким человеком,
чтобы дом показался ему именно домом, а не дворцом? Надобно на той же
картинке нарисовать хоть маленький уголок дворца; он по этому уголку увидит,
что дворец - это, должно быть, штука совсем уж не того масштаба, как
строение, изображенное на картинке, и что это строение, действительно,
должно быть не больше, как простой, обыкновенный дом, в каких, или даже
получше, всем следовало бы жить. Не покажи я фигуру Рахметова, большинство
читателей сбилось бы с толку насчет главных действующих лиц моего рассказа.
Я держу пари, что до последних отделов этой главы Вера Павловна, Кирсанов,
Лопухов казались большинству публики героями, лицами высшей натуры, пожалуй,
даже лицами идеализированными, пожалуй, даже лицами невозможными в
действительности по слишком высокому благородству. Нет, друзья мои, злые,
дурные, жалкие друзья мои, это не так вам представлялось: не они стоят
слишком высоко, а вы стоите слишком низко. Вы видите теперь, что они стоят
просто на земле: это оттого только казались они вам парящими на облаках, что
вы сидите в преисподней трущобе. На той высоте, на которой они стоят, должны
стоять, могут стоять все люди. Высшие натуры, за которыми не угнаться мне и
вам, жалкие друзья мои, высшие натуры не таковы. Я вам показал легкий абрис
профиля одной из них: не те черты вы видите. А тем людям, которых я
изображаю вполне, вы можете быть ровными, если захотите поработать над своим
развитием. Кто ниже их, тот низок. Поднимайтесь из вашей трущобы, друзья
мои, поднимайтесь, это не так трудно, выходите на вольный белый свет, славно
жить на нем, и путь легок и заманчив, попробуйте: развитие, развитие.
Наблюдайте, думайте, читайте тех, которые говорят вам о чистом наслаждении
жизнью, о том, что человеку можно быть добрым и счастливым. Читайте их - их
книги радуют сердце, наблюдайте жизнь - наблюдать ее интересно, думайте -
думать завлекательно. Только и всего. Жертв не требуется, лишений не
спрашивается - их не нужно. Желайте быть счастливыми - только, только это
желание нужно. Для этого вы будете с наслаждением заботиться о своем
развитии: в нем счастье. О, сколько наслаждений развитому человеку! Даже то,
что другой чувствует, как жертву, горе, он чувствует, как удовлетворение
себе, как наслаждение, а для радостей так открыто его сердце, и как много их
у него! Попробуйте: - хорошо!
|
|
Источник: Николай Гаврилович Чернышевский. Что делать? Серия "Литературные памятники". – Л.: Наука, 1975.
|
|
| |
| |
| |
| |
| |
|
Н. Г. Чернышевский. Фотография В. Я. Лауфферта. 1859.
Источник: Н. Г. Чернышевский в портретах, иллюстрациях, документах Сост. О. А. Пини, А. П. Холина. –
Л.: Просвещение, 1978 г. – С. 216. |
| |
| |
|
| |
|
|
|
1."Что делать?" – роман был написан в стенах Петропавловской крепости в декабре 1862 – апреле 1863 г. Вскоре напечатанный в "Современнике", он сыграл колоссальную роль не только в художественной литературе, но и в истории русской общественно-политической борьбы.
Номера "Современника" за 1863 г., содержавшие текст романа, были изъяты, и русский читатель в течение более чем сорока лет вынужден был пользоваться либо пятью зарубежными переизданиями (1867–1898 гг.), либо же нелегальными рукописными копиями.
Только революция 1905 г. сняла цензурный запрет с романа. До 1917 г. вышло в свет четыре издания, подготовленных сыном писателя – М. Н. Чернышевским. (вернуться)
2. О. С. Ч. – Ольга Сократовна Чернышевская (рожд. Васильева, 1833–1918)
– жена Н. Г. Чернышевского с апреля 1853 г.
Некоторыми чертами живого, самостоятельного и непосредственного характера, вкусами и привычками образ Веры Павловны восходит к Ольге Сократовне. В то же время черты серьезности, возвышенности жизненных идеалов, планы трудового переустройства общества,
стремление к образованию не находят себе соответствия в реальном облике жены Чернышевского. Ее душевные качества и стремления Чернышевский постоянно преувеличивал и в сильно идеализированном виде вложил в образ своей героини.
В романе Ольга Сократовна выведена в заключении также под именем "дамы в трауре" (глава V, 23, см. прим. на стр. 857). Преувеличены и плохо обоснованы попытки некоторых современных исследователей представить Ольгу Сократовну в качестве сподвижницы революционной работы ее мужа. Важнейший материал см.: М. Н. Чернышевский. Жена Н. Г. Чернышевского. – Современник,
1925, э 1, стр. 113–126; Марианна Чернышевская. Мои воспоминания об Ольге Сократовне Чернышевской. – В кн.: Н. Г. Чернышевский. Неизданные тексты, статьи, материалы, воспоминания. Саратов, 1926, стр. 206–214; А. П. Скафтымов. Роман "Что делать?" (Его идеологический состав и общественное воздействие). Там же, стр. 92–140; В. А. Пыпина. Любовь в жизни Чернышевского. Размышления и воспоминания. (По материалам семейного архива). Пгр., 1923; Т. А. Богданович. Любовь людей шестидесятых годов. Л., 1929; В.Н. Шульгин. 1) Ольга Сократовна – жена и друг Чернышевского. – Октябрь, 1950, э 8, стр. 170–187; 2) Очерки жизни и творчества Н. Г. Чернышевского. М., 1956, стр. 67–168. (вернуться)
3. ...нечто уже вроде капуанской роскоши. – по рассказу Тита Ливия,
войска Ганнибала после победы над римлянами при Каннах (в 216 г. до н. э.) ушли на зимние квартиры в город Капую, славившийся богатством и изнеженностью жителей, и предались там безделью и изысканному разврату. Л. Толстой в "Анне Карениной" (часть V, глава 15) употребляет в том же значении менее привычное образование: "капуйский" (см.: Г. Гельд. О двух именах прилагательных в романе "Анна Каренина". - В кн.: Толстой. Памятники творчества и жизни, вып. IV. М., 1923, стр. 199-200). (вернуться)
4. Сойти со сцены – в значении «покидать поле деятельности» или «утратить свою роль, значение, популярность, оставив поприще своей деятельности». (вернуться)
5. за глаза – здесь во 2-м значении: разг. то же, что вполне. (вернуться)
6. мелодрама – здесь во 2-м значении: 1) мелодрама – драма с острой интригой, с резким противопоставлением добра и зла, с преувеличенной эмоциональностью (драма с музыкой и пением);
2) – событие, поведение, окрашенное преувеличенным драматизмом. (вернуться)
|
|
