|
| |
|
Николай Гаврилович Чернышевский (1828 – 1889)
ЧТО ДЕЛАТЬ?[ 1]
Из рассказов о новых людях |
Посвящается моему другу О. С. Ч.[ 2] |
Глава вторая
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ И ЗАКОННЫЙ БРАК
XVII
- Верочка, иди обедать! - крикнула Марья Алексевна.
В самом деле, Павел Константиныч возвратился, пирог давно готов, - не кондитерский, а у Матрены, с начинкою из говядины от вчерашнего супа.
- Марья Алексевна, вы не пробовали никогда перед обедом рюмку водки? Это очень полезно, особенно вот этой, горькой померанцевой. Я вам говорю как медик. Пожалуйста, попробуйте. Нет, нет, непременно попробуйте. Я как медик предписываю попробовать.
- Разве только медика надобно слушать, и то полрюмочки.
- Нет, Марья Алексевна, полрюмочки не принесет пользы.
- А сами-то что же, Дмитрий Сергеич?
- Стар стал, остепенился, Марья Алексевна. Зарок дал.
- В самом деле, согревает как будто бы!
- В том и польза, Марья Алексевна, что согревает.
"Какой он веселый, в самом деле! Неужели в самом деле есть средство? И как это он с нею так подружился? А на меня и не смотрит, - ах, какой хитрый!"
Сели за стол.
- А вот мы с Павлом Константинычем этого выпьем, так выпьем. Эль - это все равно, что пиво, - не больше, как пиво. Попробуйте, Марья Алексевна.
- Если вы говорите, что пиво, позвольте, - пива почему не выпить!
("Господи, сколько бутылок! Ах, какая я глупенькая! Так вот она дружба-то!")
("Экая шельма какой! Сам-то не пьет. Только губы приложил к своей ели-то. А славная эта ель, - и будто кваском припахивает, и сила есть, хорошая сила есть. Когда Мишку с нею окручу, водку брошу, все эту ель стану пить. - Ну, этот ума не пропьет! Хоть бы приложился, каналья! Ну, да мне же лучше. А поди, чай, ежели бы захотел пить, здоров пить".)
- Да вы бы сами выкушали хоть что-нибудь, Дмитрий Сергеич.
- Э, на моем веку много выпито, Марья Алексевна, - в запас выпито, надолго станет! Не было дела, не было денег - пил; есть дело, есть деньги, - не нужно вина, и без него весело.
И таким образом идет весь обед. Подают кондитерский пирог.
- Милая Матрена Степановна, а что к этому следует?
- Сейчас, Дмитрий Сергеич, сейчас, - Матрена возвращается с бутылкою шампанского.
- Вера Павловна, вы не пили, и я не пил. Теперь выпьем и мы. Здоровье моей невесты и вашего жениха!
"Что это?" - "Неужели это?" - думает Верочка.
- Дай бог вашей невесте и Верочкину жениху счастья, - говорит Марья Алексевна: - а нам, старикам, дай бог поскорее Верочкиной свадьбы дождаться.
- Ничего, скоро дождетесь, Марья Алексевна. Да, Вера Павловна? Да!
"Неужели он в самом деле это говорит?" - думает Верочка.
- Да, Вера Павловна, разумеется, да. Говорите же "да".
- Да, - говорит Верочка.
- Так, Вера Павловна, что понапрасну маменьку вводить в сомнение. "Да", и только. Так теперь надобно второй тост. За скорую свадьбу Веры Павловны! Пейте, Вера Павловна! ничего, хорошо будет. Чокнемтесь. За вашу скорую свадьбу!
Чокаются.
- Дай бог, дай бог! Благодарю тебя, Верочка, утешаешь ты меня, Верочка, на старости лет! - говорит Марья Алексевна и утирает слезы. Английская ель и мараскин привели ее в чувствительное настроение духа.
- Дай бог, дай бог, - повторяет Павел Константиныч.
- Как мы довольны вами, Дмитрий Сергеич, - говорит Марья Алексевна по окончании обеда; - уж как довольны! у нас же да нас же угостили; - вот уж, можно сказать, праздник сделали! - Глаза ее смотрят уже более приятно, нежели бодро.
Не все-то так хитро делается, как хитро выходит, Лопухов не рассчитывал на этот результат, когда покупал вино: он хотел только дать взятку Марье Алексевне, чтоб не потерять ее благосклонности, назвавшись на обед. Станет ли она напиваться при постороннем человеке, которому хоть и сочувствует во всем, но не доверяет, потому что кому же она может доверять? - Да и сама она не ждала от себя такого быстрого образа действий: она располагала отложить основательное наслаждение до после-чаю. Но слаб каждый человек. Против водки и других знакомых вкусов она устояла бы, но эль и тому подобные прелести соблазнили ее неопытность.
Обед вышел совершенно парадный и барский, и потому Марья Алексевна распорядилась, чтобы Матрена поставила самовар, как следует после барского обеда. Но этою деликатностью воспользовались только она да Лопухов. Верочка сказала, что не хочет чаю, и ушла в свою комнату. Павел Константиныч, человек необразованный, тотчас после последнего блюда пошел прилечь, как
всегда, Дмитрий Сергеич пил медленно; выпив чашку, спросил другую. Тут Марья Алексевна уже изнемогла, извинилась тем, что чувствует себя нехорошо с самого утра, - гость просил не церемониться и остался один. Выпил вторую чашку, выпил третью и задремал в креслах, должно быть, тоже нализался, как наше-то золото, по рассуждению Матрены. А золото уже храпело; должно быть, этот храп разбудил Дмитрия Сергеича, когда Матрена окончательно ушла в кухню, убрав самовар и чашки.
XVIII
- Простите меня, Вера Павловна, - сказал Лопухов, входя в ее комнату, - как тихо он говорит, и голос дрожит, а за обедом кричал, - и не "друг мой", а "Вера Павловна": - простите меня, что я был дерзок. Вы знаете, что я говорил: да, жену и мужа не могут разлучить. Тогда вы свободны.
- Милый мой! Ты видел, я плакала, когда ты вошел, - это от радости.
Лопухов поцеловал ее руку, и много раз поцеловал ее руку.
- Вот, мой милый, ты меня выпускаешь на волю из подвала: какой ты умный и добрый. Как ты это вздумал?
- Да как танцевали мы с тобою тогда, так и вздумал.
- Милый мой, и я тогда же подумала, что ты добрый. Выпускаешь меня на волю, мой милый. Теперь я готова терпеть; теперь я знаю, что уйду из подвала, теперь мне будет не так душно в нем, теперь ведь я уж знаю, что выйду из него. А как же я уйду из него, мой милый?
- А вот как, Верочка. Теперь уж конец апреля. В начале июля кончатся мои работы по Академии, - их надо кончить, чтобы можно было нам жить. Тогда ты и уйдешь из подвала. Только месяца три потерпи еще, даже меньше. Ты уйдешь. Я получу должность врача. Жалованье небольшое; но так и быть, буду иметь несколько практики, - насколько будет необходимо, - и будем жить.
- Ах, мой милый, нам будет очень, очень мало нужно. Но только я не хочу так: я не хочу жить на твои деньги. Ведь я и теперь имею уроки. Я их потеряю тогда - ведь маменька всем расскажет, что я злодейка. Но найдутся другие уроки. Я стану жить. Да, ведь так надобно? Ведь мне не не должно жить на твои деньги?
- Кто это тебе сказал, мой милый друг Верочка?
- Ах, еще спрашивает, кто сказал. Да не ты ли сам толковал все об этом? А в твоих книгах? в них целая половина об этом написана.
- В книгах? Я говорил тебе это? Да когда же, Верочка?
- Ах, когда! А кто говорил, что все основано на деньгах? Кто это говорил, Дмитрий Сергеич?
- Ну, так что же?
- А ты думаешь, я уж такая глупенькая, что не могу, как выражаются ваши книги, вывесть заключение из посылок?
- Да какое же заключение? Ты бог знает что говоришь, мой милый друг Верочка.
- Ах, хитрец! Он хочет быть деспотом, хочет, чтоб я была его рабой! Нет-с, этого не будет, Дмитрий Сергеич, - понимаете?
- Да ты скажи, я и пойму.
- Все основано на деньгах, говорите вы, Дмитрий Сергеич; у кого деньги, у того власть и право, говорят ваши книги; значит, пока женщина живет на счет мужчины, она в зависимости от него, - так-с, Дмитрий Сергеич? Вы полагали, что я этого не понимаю, что я буду вашей рабой, - нет, Дмитрий Сергеич, я не дозволю вам быть деспотом надо мною; вы хотите быть добрым,
благодетельным деспотом, а я этого не хочу, Дмитрий Сергеич! Ну, мой миленький, а еще как будем жить? Ты будешь резать руки и ноги людям, поить их гадкими микстурами, а я буду давать уроки на фортепьяно. А еще как мы будем жить?
- Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами, от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет, не знаю, но это почти все равно: кто решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь какие мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: "не хочу жить на твой счет", а я тебя хвалю за это. Кто же так говорит, Верочка?
- Смешные, так смешные, мой миленький, - что нам за дело? Мы станем жить по-своему, как нам лучше. Как же мы будем жить еще, мой миленький?
- Вера Павловна, я вам предложил свои мысли об одной стороне нашей жизни, - вы изволили совершенно ниспровергнуть их вашим планом, назвали меня тираном, поработителем, - извольте же придумывать сами, как будут устроены другие стороны наших отношений! Я считаю напрасным предлагать свои соображения, чтоб они были точно так же изломаны вами. Друг мой, Верочка, да
ты сама скажи, как ты думаешь жить; наверное мне останется только сказать: моя милая! как она умно думает обо всем!
- Это чтоб вы изволите говорить комплименты? Вы хотите быть любезным? Но я слишком хорошо знаю: льстят затем, чтобы господствовать под видом покорности. Прошу вас вперед говорить проще! Милый мой, ты захвалишь меня! Мне стыдно, мой милый, - нет, не хвали меня, чтоб я не стала слишком горда.
- Хорошо, Вера Павловна, я начну говорить вам грубости, если вам это приятнее. В вашей натуре, Вера Павловна, так мало женственности, что, вероятно, вы выскажете совершенно мужские мысли.
- Ах, мой милый, скажи: что это значит эта "женственность"? Я понимаю, что женщина говорит контральтом, мужчина - баритоном, так что ж из этого? стоит ли толковать из-за того, чтоб мы говорили контральтом? Стоит ли упрашивать нас об этом? зачем же все так толкуют нам, чтобы мы оставались женственны? Ведь это глупость, мой милый?
- Глупость, Верочка, и очень большая пошлость.
- Так я, мой милый, уж и не буду заботиться о женственности; извольте, Дмитрий Сергеич, я буду говорить вам совершенно мужские мысли о том, как мы будем жить. Мы будем друзьями. Только я хочу быть первым твоим другом. Ах, я еще тебе не говорила, как я ненавижу этого твоего милого Кирсанова!
- Не следует, Верочка: он очень хороший человек.
- А я его ненавижу. Я запрещу тебе видеться с ним.
- Прекрасное начало. Так запугана моим деспотизмом, что хочет сделать мужа куклою. И как же нам с ним не видеться, когда мы живем вместе?
- Да, и все сидите обнявшись.
- Конечно. За чаем и за обедом. Только руки заняты, трудно обняться-то.
- И целые дин неразлучны.
- Вероятно. Он с своею комнатою, я - с своею, почти неразлучны.
- А если так, почему ж тебе и не перестать с ним видеться вовсе?
- Да ведь мы дружны, иногда хочется поговорить, и говорим, пока не в тягость друг другу.
- Все сидят вместе, обнимаются и ссорятся, обнимаются и ссорятся. Ненавижу его.
- Да с чего ты это взяла, Верочка? Ссориться мы ни разу не ссорились. Живем почти врознь, дружны, это правда, но что ж из этого?
- Ах, мой милый, как я тебя обманула, как я тебя славно обманула! Ты не хотел мне сказать, как мы с тобой будем жить, а сам все рассказал! Как я тебя обманула! Слушай же, как мы будем жить, - по твоим же рассказам. Во-первых, у нас будут две комнаты, твоя и моя, и третья, в которой мы будем пить чай, обедать, принимать гостей, которые бывают у нас обоих, а не у тебя
одного, не у меня одной. Во-вторых, я в твою комнату не смею входить, чтоб не надоедать тебе; ведь Кирсанов не смеет, - потому-то вы и не ссоритесь. Ты в мою также. Это второе. Теперь третье, - ах, мой милый, я и забыла спросить об этом: Кирсанов вмешивается в твои дела или ты в его? Вы имеете право спрашивать друг друга о чем-нибудь?
- Э, да ведь теперь уж я знаю, к чему этот Кирсанов! Не скажу.
- Нет, я его все-таки ненавижу. И не сказывай, не нужно. Я сама знаю: не имеете права ни о чем спрашивать друг друга. Итак, в-третьих: я не имею права ни о чем спрашивать тебя, мой милый. Если тебе хочется или надобно сказать мне что-нибудь о твоих делах, ты сам мне скажешь. И точно то же наоборот. Вот три правила. Что еще?
- Верочка, второе правило требует объяснений. Мы видимся с тобою в нейтральной комнате[3] за чаем и за обедом. Теперь представь себе такой случай. Мы напились чаю поутру, я сижу в своей комнате и не смею носа показать в твою, значит, не увижу тебя до обеда - так ведь?
- Конечно.
- Прекрасно. Приходит ко мне знакомый и говорит, что в два часа будет у меня другой знакомый; а я в час ухожу по делам; я могу попросить тебя передать этому знакомому, который зайдет в два часа, ответ, какой ему нужен, - могу я просить тебя об этом, если ты думаешь оставаться дома?
- Конечно, можешь. Возьмусь ли и за это, - другой вопрос. Если я отказываюсь, ты не можешь претендовать, не можешь и спрашивать, почему я отказываюсь. Но спросить, не соглашусь ли я оказать тебе эту услугу, - спросить об этом ты можешь.
- Прекрасно. Но ведь за чаем я еще не знал этого, а войти в твою комнату не могу. Как же я спрошу?
- О, боже, как он прост, - это маленькое дитя! Какое недоумение, скажите пожалуйста! Вы делаете вот как, Дмитрий Сергеич. Вы выходите в нейтральную комнату и говорите: "Вера Павловна!" Я отвечаю из своей комнаты: "что вам угодно, Дмитрий Сергеич?" Вы говорите: "я ухожу; без меня зайдет ко мне господин А. (вы называете фамилию вашего знакомого). У меня есть
некоторые сведения для передачи ему. Могу ли я просить вас, Вера Павловна, передать их ему?" Если я отвечаю "нет", наш разговор кончен. Если я отвечаю "да", я выхожу в нейтральную комнату, и вы сообщаете мне, что я должна передать вашему знакомому. Теперь вы знаете, маленькое дитя, как надобно поступать?
- Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле лучше всего жить, как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги не доходят. В тех, которые я тебе давал, таких частностей не было. Слышать? - не от кого было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных
людей.
- Ах, мой милый, да разве трудно до этого додуматься? Ведь я видала семейную жизнь, - я говорю не про свою семью: она такая особенная, - но ведь у меня есть же подруги, я же бывала в их семействах; боже мой, сколько неприятностей между мужьями и женами - ты не можешь себе вообразить, мой милый!
- Ну, я-то, Верочка, воображаю.
- Знаешь ли, что мне кажется, мой милый? Так не следует жить людям, как они живут: все вместе, все вместе. Надобно видеться между собою или только по делам, или когда собираются вместе отдохнуть, повеселиться. Я всегда смотрю и думаю: отчего с посторонними людьми каждый так деликатен? отчего при чужих людях все стараются казаться лучше, чем в своем семействе? - и в
самом деле, при посторонних людях бывают лучше, - отчего это? Отчего с своими хуже, хоть их и больше любят, чем с чужими? Знаешь, мой милый, об чем бы я тебя просила: обращайся со мною всегда так, как обращался до сих пор; ведь это не мешало же тебе любить меня, ведь все-таки мы с тобою были друг другу ближе всех. Как ты до сих пор держал себя? Отвечал ли неучтиво, делал
ли выговоры? - нет! Говорят, как сто можно быть неучтивым с посторонней женщиною или девушкой, как можно делать ей выговоры? Хорошо, мой милый: вот я твоя невеста, буду твоя жена, а ты все-таки обращайся со мною, как велят обращаться с посторонней: это, мой друг, мне кажется, лучше для того, чтобы было прочное согласие, чтобы поддерживалась любовь. Так, мой милый?
- Я не знаю, Верочка, что мне и думать о тебе. Да ты меня и прежде удивляла.
- Миленький мой, ты хочешь хвалить меня! Нет, мой друг, это понять не так трудно, как тебе кажется. Такие мысли не у меня одной, мой милый: они у многих девушек и молоденьких женщин, таких же простеньких, как я. Только им нельзя сказать своим женихам или мужьям того, что они думают; они знают, что за это про них подумают: ты безнравственная. Я за то тебя и полюбила, мой
милый, что ты не так думаешь. Знаешь, когда я тебя полюбила, когда мы в первый раз разговаривали на мое рожденье? как ты стал говорить, что женщины бедные, что их жалко: вот я тебя и полюбила.
- А я когда тебя полюбил? в тот же день, это уж я говорил, только когда?
- Какой ты смешной, миленький! Так сказал, что нельзя не угадать; а угадаю, опять станешь хвалить.
- А ты все-таки угадай.
- Ну, конечно, когда: когда я спросила, правда ли, что можно сделать, чтобы людям хорошо было жить.
- За это надобно опять поцеловать твою ручку, Верочка.
- Полно, мой милый, это мне не нравится, когда у женщин целуют руки.
- Почему же, Верочка?
- Ах, мой милый, ты сам знаешь, почему - зачем же у меня спрашиваешь? Не спрашивай так, мой миленький.
- Да, мой друг, это правда: не следует так спрашивать. Это дурно. Я стану спрашивать только тогда, когда в самом деле не знаю, что ты хочешь сказать. А ты хотела сказать, что ни у кого не следует целовать руки.
Верочка захохотала.
- Вот теперь я тебя прощаю, потому что самой удалось над тобою посмеяться. Видишь, хотел меня экзаменовать, а сам не знал главной причины, почему это нехорошо. Ни у кого не следует целовать руки, это правда, но ведь я не об этом говорила, не вообще, а только о том, что не надобно мужчинам целовать рук у женщин. Это, мой милый, должно бы быть очень обидно для
женщин; это значит, что их не считают такими же людьми, думают, что мужчина не может унизить своего достоинства перед женщиною, что она настолько ниже его, что, сколько он ни унижайся перед нею, он все не ровный ей, а гораздо выше ее. А ведь ты не так думаешь, мой миленький, так зачем же тебе целовать у меня руку? А послушай, что мне показалось, мой миленький; как будто мы с
тобою не жених с невестой?
- Да, это правда, Верочка, мало похожего; только что же такое - мы с тобою?
- Бог знает что, мой миленький, - или вот что: будто мы давно, давно повенчаны.
- Да что же, мой друг: ведь это и правда. Старые друзья, ничего не переменилось.
- Только одно переменилось, мой миленький: что я теперь знаю, что из подвала на волю выхожу.
XIX
Так они поговорили, - странноватый разговор для первого разговора между женихом и невестой, - и пожали друг другу руки, и пошел себе Лопухов домой, и Верочка Заперла за ним дверь сама, потому что Матрена засиделась в полпивной[4], надеясь на то, что ее золото еще долго прохрапит. И действительно, ее золото еще долго храпело.
Возвратившись домой часу в седьмом, Лопухов хотел приняться за работу, но долго не мог приняться. Голова была занята не тем, а все тем же, чем всю длинную дорогу от соседства Семеновского моста[5] до Выборгской. Конечно, любовными мечтами. Да, ими, только не совсем любовными и не совсем мечтами. Жизнь человека необеспеченного имеет свои прозаические интересы, о них-то Лопухов и размышлял. Понятное дело: материалист, все только думает о
выгодах. Он и действительно думал все о выгодах, вместо высоких поэтических и пластических мечтаний, он занимался такими любовными мечтами, которые приличны грубому материалисту.
"Жертва - ведь этого почти никак нельзя будет выбить из ее головы. А
это дурно. Когда думаешь, что чем-нибудь особенным обязан человеку,
отношения к нему же несколько натянуты. А ведь узнает. Приятели объяснят,
что вот какая предстояла карьера. Да хоть и не объясняли бы, сама сообразит:
"ты, мой друг, для меня вот от чего отказался, от карьеры, которой ждал", -
ну, положим, не денег, - этого не взведут на меня ни приятели, ни она сама,
- ну, хоть и то хорошо, что не будет думать, что "он для меня остался в
бедности, когда без меня был бы богат". Этого не будет думать. Но узнает,
что я желал ученой известности и получил бы. Вот и будет сокрушаться: "ах,
какую он для меня принес жертву!" И не думал жертвовать. Не был до сих пор
так глуп, чтобы приносить жертвы, - надеюсь, и никогда не буду. Как для меня
лучше, так и сделал. Не такой человек, чтобы приносить жертвы. Да их и не
бывает, никто и не приносит; это фальшивое понятие: жертва - сапоги всмятку[6]. Как приятнее, так и поступаешь. Так вот поди ты, растолкуй это. В
теории-то оно понятно; а как видит перед собою факт, человек-то и умиляется:
вы, говорит, мой благодетель. И ведь уж показался всход этой будущей жатвы:
"ты, говорит, меня из подвала выпустил, - какой ты для меня добрый". Очень
нужно было бы мне выпускать тебя, если бы самому это не нравилось. Это я
тебя выпускаю, ты думаешь? - стал бы заботиться, как же, жди, как бы это не
доставляло мне самому удовольствия! Может быть, я самого себя выпустил. Да,
разумеется, себя: самому жить хочется, любить хочется, - понимаешь? -
самому, для себя все делаю. Как бы это сделать, чтобы не развилось в ней это
вредное чувство признательности, которое стало бы тяготить ее. Ну, да
как-нибудь сделаем, - она же умная, поймет, что это пустяки. Конечно, я не
так располагал сделать. Думал, что если она успеет уйти из семейства, то
отложить дело года на два; в это время успел бы стать профессором, денежные
дела были бы удовлетворительны. Вышло, что отсрочить нельзя. Ну, так мне-то
какой убыток? Разве я о себе, что ли, думал, когда соображал, что прежде
надобно устроить денежные дела? Мужчине что? Мужчине ничего. Недостаток
денег отзывается на женщине. Сапоги есть, локти не продраны, щи есть, в
комнате тепло - какого рожна горячего мне еще нужно? А это у меня будет.
Стало быть, какой же мне убыток? Но женщине, молоденькой, хорошенькой, этого
мало. Ей нужны удовольствия, нужен успех в обществе. А на это у ней не будет
денег. Конечно, она не будет думать, что этого недостает ей; она умная,
честная девушка; будет думать себе: это пустяки, это дрянь, которую я
презираю, - и будет презирать. Да разве помогает то, что человек не знает,
чего ему недостает, или даже уверен, что оно ему не нужно? Это иллюзия,
фантазия. Натура заглушена рассудком, обстоятельствами, гордостью, - и
молчит, и не дает о себе голоса сознанию, а молча все-таки работает и
подтачивает жизнь. Не так следует жить молоденькой, не так следует жить
красавице; это не годится, когда она и одета не так хорошо, как другие, и не
блестит, по недостатку средств. Жаль тебя, бедненькая: я думал, что все-таки
несколько получше для тебя устроится. А мне что? Я в выигрыше, - еще
неизвестно, пошла ли бы она за меня через два года; а теперь идет..."
- Дмитрий, иди чай пить.
- Иду. - Лопухов отправился в комнату Кирсанова, и на дороге успел думать: "а ведь как верно, что Я всегда на первом плане - и начал с себя и кончил собою. И с чего начал: "жертва" - какое плутовство; будто я от ученой известности отказываюсь, и от кафедры - какой вздор! Не все ли равно, буду так же работать, и так же получу кафедру, и так же послужу медицине. Приятно
человеку, как теоретику, замечать, как играет эгоизм его мыслями на практике".
Я обо всем предупреждаю читателя, потому скажу ему, чтоб он не предполагал этот монолог Лопухова заключающим в себе таинственный намек автора на какой-нибудь важный мотив дальнейшего хода отношений между Лопуховым и Верою Павловною; жизнь Веры Павловны не будет подтачиваться недостатком возможности блистать в обществе и богато наряжаться, и ее
отношения к Лопухову не будут портиться "вредным чувством" признательности. Я не из тех художников, у которых в каждом слове скрывается какая-нибудь пружина, я пересказываю то, что думали и делали люди, и только; если какой-нибудь поступок, разговор, монолог в мыслях нужен для характеристики лица или положения, я рассказываю его, хотя бы он и не отозвался никакими
последствиями в дальнейшем ходе моего романа.
- Теперь, Александр, не будешь на меня жаловаться, что отстаю от тебя в работе. Наверстаю.
- Что, кончил хлопоты по делу этой девушки?
- Кончил.
- Поступает в гувернантки к Б.?
- Нет, в гувернантки не поступает. Уладилось иначе. Ей теперь можно будет вести пока сносную жизнь в ее семействе.
- Что ж, это хорошо. В гувернантках ведь тяжело. А я, брат, теперь с зрительным нервом покончил и принимаюсь за следующую пару. А ты на чем остановился?
- Да мне еще надобно будет кончить работу над.....
И пошли анатомические и физиологические термины.
XX
"Теперь 28 апреля. Он сказал, что его дела устроятся в начале июля, - положим, 10-го: ведь это уж не начало. 10-е число можно взять. Или, для верности, возьму 15-е; нет, лучше 10-е, - сколько же остается дней? Нынешнего числа уж нечего считать, - остается только пять часов его; в апреле остается 2 дня; май - 31 да 2, 33; июнь - 30 да 3З, 63; из июля 10
дней, - всего только 73 дня, - много ли это, только 7З дня? и тогда свободна! Выйду из этого подвала! Ах, как я счастлива! Миленький мой, как он умно это вздумал! Как я счастлива!"
-----
Это было в воскресенье вечером. В понедельник - урок, перенесенный со вторника.
- Друг мой, миленький мой, как я рада, что опять с тобою, хоть на минуточку! Знаешь, сколько мне осталось сидеть в этом подвале? Твои дела когда кончатся? к 10-му июля кончатся?
- Кончатся, Верочка.
- Так теперь мне осталось сидеть в подвале только 72 дня, да нынешний вечер. Я один день уж вычеркнула, - ведь я сделала табличку, как делают пансионерки и школьники, и вычеркиваю дни. Как весело вычеркивать!
- Миленькая моя Верочка, миленькая моя. Да, уж недолго тебе тосковать здесь, два с половиною месяца пройдут скоро, и будешь свободна.
- Ах, как весело будет! Только ты, мой миленький, теперь вовсе не говори со мною, и не гляди на меня, и на фортепьяно не каждый раз будем играть. И не каждый раз буду выходить при тебе из своей комнаты. Нет, не утерплю, выйду всегда, только на одну минуточку, и так холодно буду смотреть на тебя, неласково. И теперь сейчас уйду в свою комнату. До свиданья, мой
милый. Когда?
- В четверг.
- Три дня! Как долго! А тогда уж только 68 дней останется.
- Считай меньше: около 7-го числа тебе можно будет вырваться отсюда.
- 7-го? Так уж теперь только 69 дней? Как ты меня обрадовал! До свиданья, мой миленький!
-----
Четверг.
- Мой миленький, только 66 дней мне здесь сидеть.
- Да, Верочка, время идет скоро.
- Скоро? Нет, мой милый. Ах какие долгие стали дни! В другое время, кажется, успел бы целый месяц пройти, пока шли эти три дня. До свиданья, мой миленький, нам ведь не надобно долго говорить, - ведь мы хитрые, - да? - До свиданья. Ах, еще 66 дней мне осталось сидеть в подвале!
("Гм, гм. Мне, разумеется, незаметно - за работою время летит. Да ведь и не я в подвале-то. Гм, гм! Да".)
-----
Суббота.
- Ах, мой миленький, еще 64 дня осталось! Ах, какая тоска здесь! Эти два дня шли дольше тех трех дней. Ах, какая тоска! Гадость какая здесь, если бы ты знал, мой миленький. До свиданья, мой милый, голубчик мой, - до вторника; а эти три дня будут дольше всех пяти дней. До свиданья, мой милый.
("Гм, гм! Да! Гм! - Глаза не хороши. Она плакать не любит. Это нехорошо. Гм! Да!")
-----
Вторник.
- Ах, мой миленький, я уж и дни считать перестала. Не проходят, вовсе не проходят.
- Верочка, мой дружочек, у меня есть просьба к тебе. Нам надобно поговорить хорошенько. Ты очень тоскуешь по воле. Ну, дай себе немножко воли, ведь нам надобно поговорить?
- Надобно, мой миленький, надобно.
- Так вот о чем я тебя прошу. Завтра, когда тебе будет удобнее, - в какое время, все равно, только скажи, - будь опять на той скамье на Конногвардейском бульваре. Будешь?
- Буду, мой миленький, непременно буду. В 11 часов, - так?
- Хорошо. Благодарю тебя, дружочек.
- До свиданья, мой миленький. Ах, как я рада, что ты это вздумал! Как это я сама, глупенькая, не вздумала. До свиданья. Поговорим; все-таки я вздохну вольным воздухом. До свиданья, миленький. В 11 часов непременно.
-----
Пятница.
- Верочка, ты куда это собираешься?
- Я, маменька? - Верочка покраснела, - к Невскому проспекту, маменька.
- Так и я с тобою пойду, Верочка, мне в Гостиный двор нужно. Да что это, Верочка, говоришь, идешь на Невский, а такое платье надела! Надобно получше, когда на Невский, - там люди.
- Мне это платье нравится. Подождите одну секунду, маменька: я только возьму в своей комнате одну вещь.
Отправляются. Идут. Дошли до Гостиного двора, идут по той линии, которая вдоль Садовой, уж недалеко до угла Невского, - вот и лавка Рузанова[7].
- Маменька, я вам два слова скажу.
- Что с тобою, Верочка?
- До свиданья, маменька; не знаю, скоро ли; если не будете сердиться, до завтра.
- Что, Верочка? я что-то не разберу.
- До свиданья, маменька. Я теперь к мужу. Мы с Дмитрием Сергеичем третьего дня повенчались. - Поезжай в Караванную, извозчик.
- Четвертачок,[8] сударыня.
- Хорошо, поезжай поскорее. Он к вам нынче вечером зайдет, маменька. А вы не сердитесь на меня, маменька.
Эти слова уж едва долетели до Марьи Алексевны.
- Да ты не в Караванную, я только так сказала, чтобы ты не думал долго, чтобы мне поскорее от этой дамы уехать. Налево, по Невскому. Мне гораздо дальше Караванной - на Васильевский Остров, в 5 линию, за Средним проспектом. Поезжай хорошенько, прибавлю.
- Ах, сударыня, обмануть меня изволили! Надо уж будет полтинничек положить.
- Если хорошо поедешь.
XXI
Свадьба устроилась не очень многосложным, хоть и не совсем обыкновенным образом.
Дня два после разговора о том, что они жених и невеста, Верочка радовалась близкому освобождению; на третий день уже вдвое несноснее прежнего стал казаться ей "подвал", как она выражалась, на четвертый день она уж поплакала, чего очень не любила, но поплакала немножко, на пятый побольше, на шестой уже не плакала, а только не могла заснуть от тоски.
Лопухов посмотрел, - когда произнес монолог "гм, гм", - посмотрел в другой раз, и произнес монолог "гм, гм! Да! гм!" Первым монологом он предположил что-то, только что именно предположил, сам не знал, а во втором монологе объяснил себе, какое именно в первом сделал предположение. "Не годится, показавши волю, оставлять человека в неволе", и после этого думал
два часа: полтора часа по дороге от Семеновского моста на Выборгскую и полчаса на своей кушетке; первую четверть часа думал, не нахмуривая лба, остальные час и три четверти думал, нахмуривая лоб, по прошествии же двух
часов ударил себя по лбу и, сказавши "хуже гоголевского почтмейстера, телятина!",[9] - посмотрел на часы. - "10, еще можно" - и пошел с квартиры.
Первую четверть часа, не хмуря лба, он думал так: "все это вздор, зачем нужно кончать курс? И без диплома не пропаду, - да и не нужно его. Уроками, переводами достану не меньше, - пожалуй, больше, чем получал бы от своего докторства. Пустяки".
Стало быть, тут нечего было хмурить лба, - сказать правду; задача оказалась не головоломна отчасти и потому, что еще с прошлого урока предчувствовалось ему нечто вроде такого размышления. Это он понял теперь. А если бы ему напомнить размышление, начинавшееся на тему "жертва" и кончавшееся мыслями о нарядах, то можно бы его уличить, что
предчувствовалось уж и с той самой поры нечто вроде этого обстоятельства, потому что иначе незачем было бы и являться тогда в нем мысли: "отказываюсь от ученой карьеры". Тогда ему представлялось, что не отказывается, а инстинкт уже говорил: "откажешься, отсрочки не будет". И если бы уличить Лопухова, как практического мыслителя, в тогдашней его неосновательности "не
отказываюсь", он восторжествовал бы, как теоретик, и сказал бы: "вот вам новый пример, как эгоизм управляет нашими мыслями! - ведь я должен бы был видеть, но не видел, потому что хотелось видеть не то - и нашими поступками, потому что зачем же заставил девушку сидеть в подвале лишнюю неделю, когда следовало предвидеть и все устроить тогда же!"
Но ничего этого не вспомнилось и не подумалось ему, потому что надобно было нахмурить лоб и, нахмурив его, думать час и три четверти над словами: "кто повенчает?" - и все был один ответ: "никто не повенчает!" И вдруг вместо "никто не повенчает" - явилась у него в голове фамилия "Мерцалов"; тогда он ударил себя по лбу и выбранил справедливо: как было с самого же
начала не вспомнить о Мецалове? А отчасти и несправедливо: ведь непривычно было думать о Мерцалове, как о человеке венчающем.
В Медицинской академии есть много людей всяких сортов, есть, между прочим, и семинаристы: они имеют знакомства в Духовной академии, - через них были в ней знакомства и у Лопухова. Один из знакомых ему студентов Духовной академии, - не близкий, но хороший знакомый, - кончил курс год тому назад и был священником в каком-то здании с бесконечными коридорами на Васильевском острове[10]. Вот к нему-то и отправился Лопухов, и по экстренности случая и позднему времени, даже на извозчике.
Мерцалов, сидевший дома один, читал какое-то новое сочинение, - то ли Людовика XIV, то ли кого другого из той же династии[11].
- Вот какое и вот какое дело, Алексей Петрович! Знаю, что для вас это очень серьезный риск; хорошо, если мы помиримся с родными, а если они начнут дело[12]? вам может быть беда, да и наверное будет; но... Никакого "но" не
мог отыскать в своей голове Лопухов: как, в самом деле, убеждать человека, чтобы он за нас клал шею в петлю!
Мерцалов долго думал, тоже искал "но" для уполномочения себя на такой риск и тоже не мог придумать никакого "но".
- Как же с этим быть? Ведь хотелось бы... то, что вы теперь делаете, сделал и я год назад, да стал неволен в себе, как и вы будете. А совестно: надо бы помочь вам. Да, когда есть жена, оно и страшновато идти без оглядки[13].
- Здравствуй, Алеша. Мои все тебе кланяются, здравствуйте, Лопухов: давно мы с вами не виделись. Что вы тут говорите про жену? Все у вас жены виноваты, - сказала возвратившаяся от родных дама лет 17, хорошенькая и бойкая блондинка.
Мерцалов пересказал жене дело. У молодой дамы засверкали глазки.
- Алеша, ведь не съедят же тебя!
- Есть риск, Наташа.
- Очень большой риск, - подтвердил Лопухов.
- Ну, что делать, рискни, Алеша, - я тебя прошу.
- Когда ты меня не станешь осуждать, Наташа, что я забыл про тебя, идя на опасность, так разговор кончен. Когда хотите венчаться, Дмитрий Сергеевич?
Следовательно, препятствий не оставалось.
В понедельник поутру Лопухов сказал Кирсанову:
- Знаешь ли что, Александр? уж верно подарить тебе ту половину нашей работы, которая была моей долей. Бери мои бумаги, препараты, я бросаю. Выхожу из Академии, вот и просьба. Женюсь.
Лопухов рассказал историю в двух словах.
- Если бы ты был глуп, или бы я был глуп, сказал бы я тебе, Дмитрий, что этак делают сумасшедшие. А теперь не скажу. Все возражения ты, верно, постарательнее моего обдумал. А и не обдумывал, так ведь все равно. Глупо ли ты поступаешь, умно ли - не знаю; но, по крайней мере, сам не стану делать той глупости, чтобы пытаться отговаривать, когда знаю, что не отговорить. Я
тебе тут нужен на что-нибудь, или нет?
- Нужно квартиру приискать где-нибудь в дешевой местности, три комнаты. Мне надобно хлопотать в Академии, чтобы поскорее выдали бумаги, чтобы завтра же. Так поищи квартиру ты.
Во вторник Лопухов получил свои бумаги, отправился к Мерцалову, сказал, что свадьба завтра.
- В какое время для вас удобнее, Алексей Петрович? - Алексею Петровичу все равно, он завтра весь день дома. - Я думаю, впрочем, что успею прислать Кирсанова предупредить вас.
В среду в 11 часов, пришедши на бульвар, Лопухов довольно долго ждал Верочку и начинал уже тревожиться; но вот и она, так спешит.
- Верочка, друг мой, не случилось ли чего с тобой?
- Нет, миленький, ничего, я опоздала только оттого, что проспала.
- Это значит, ты во сколько же часов уснула?
- Миленький, я не хотела тебе сказать; в семь часов, миленький, а то все думала; нет, раньше, в шесть.
- Вот о чем я хотел тебя просить, моя милая Верочка: нам надобно поскорее посоветоваться чтоб обоим быть спокойными.
- Да, миленький, надобно. Поскорее надобно.
- Так дня через четыре, через три...
- Ах, если бы так, миленький, вот бы был умник.
- Через три, верно, уж найду квартиру, закуплю, что нужно по хозяйству, тогда нам и можно будет поселиться с тобою вместе?
- Можно, мой голубчик, можно.
- Но ведь прежде надобно повенчаться.
- Ах, я и забыла, миленький, надо повенчаться прежде.
- Так венчаться и нынче можно, - об этом я и хотел просить тебя.
- Пойдем, миленький, повенчаемся; да как же ты все это устроил? какой ты умненький, миленький!
- А вот на дороге все расскажу, поедем. Приехали, прошли по длинным коридорам к церкви, отыскали сторожа, послали к Мерцалову; Мерцалов жил в том же доме с бесконечными коридорами.
- Теперь, Верочка, у меня к тебе еще просьба. Ведь ты знаешь, в церкви заставляют молодых целоваться?
- Да, мой миленький; только как это стыдно!
- Так вот, чтобы не было тогда слишком стыдно, поцелуемся теперь.
- Так и быть, мой миленький, поцелуемся, да разве нельзя без этого?
- Да ведь в церкви же нельзя без этого, так приготовимся. Они поцеловались.
- Миленький, хорошо, что успели приготовиться, вон уж сторож идет, теперь в церкви не так стыдно будет.
Но пришел не сторож, - сторож побежал за дьячком, - вошел Кирсанов, дожидавшийся их у Мерцалова.
- Верочка, вот это и есть Александр Матвеич Кирсанов, которого ты ненавидишь и с которым хочешь запретить мне видеться.
- Вера Павловна, за что же вы хотите разлучить наши нежные сердца?
- За то, что они нежные, - сказала Верочка, подавая руку Кирсанову, и, все еще продолжая улыбаться, задумалась: - а сумею ли я любить его, как вы? Ведь вы его очень любите?
- Я? я никого, кроме себя, не люблю, Вера Павловна.
- И его не любите?
- Жили - не ссорились, и того довольно.
- И он вас не любил?
- Не замечал что-то. Впрочем, спросим у него: ты любил, что ли, меня, Дмитрий?
- Особенной ненависти к тебе не имел.
- Ну, когда так, Александр Матвеич, я не буду запрещать ему видеться с вами, и сама буду любить вас.
- Вот это гораздо лучше, Вера Павловна.
- А вот и я готов, - подошел Алексей Петрович: - пойдемте в церковь. - Алексей Петрович был весел, шутил; но когда начал венчанье, голос его несколько задрожал - а если начнется дело? Наташа, ступай к отцу, муж не кормилец, а плохое житье от живого мужа на отцовских хлебах! впрочем, после нескольких слов он опять совершенно овладел собою.
В половине службы пришла Наталья Андреевна, или Наташа, как звал ее Алексей Петрович; по окончании свадьбы попросила молодых зайти к ней; у ней был приготовлен маленький завтрак: зашли, посмеялись, даже протанцевали две кадрили в две пары, даже вальсировали; Алексей Петрович, не умевший танцевать, играл им на скрипке, часа полтора пролетели легко и незаметно.
Свадьба была веселая.
- Меня, я думаю, дома ждут обедать, - сказала Верочка: - пора. Теперь, мой миленький, я и три и четыре дня проживу в своем подвале без тоски, пожалуй, и больше проживу, - стану я теперь тосковать! ведь мне теперь нечего бояться - нет, ты меня не провожай: я поеду одна, чтобы не увидали как-нибудь.
- Ничего, не съедят меня, не совеститесь, господа! - говорил Алексей Петрович, провожая Лопухова и Кирсанова, которые оставались еще несколько минут, чтобы дать отъехать Верочке: - я теперь очень рад, что Наташа ободрила меня.
На другой день, после четырехдневных поисков, нашлась хорошая квартира,
в дальнем конце 5 линии Васильевского острова. Имея всего рублей 160 в
запасе, Лопухов рассудил с своим приятелем, что невозможно ему с Верочкою
думать теперь же обзаводиться своим хозяйством, мебелью, посудою; потому и
наняли три комнаты с мебелью, посудой и столом от жильцов мещан: старика,
мирно проводившего дни свои с лотком пуговиц, лент, булавок и прочего у
забора на Среднем проспекте между 1-ю и 2-ю линиею, а вечера в разговорах со
своею старухою, проводившею дни свои в штопанье сотен и тысяч всякого
старья, приносимого к ней охапками с толкучего рынка.[14] Прислуга тоже была от
хозяев, то есть сами хозяева. Все это стоило 30 рублей в месяц. Тогда, - лет
10 тому назад, - были в Петербурге времена, еще дешевые по петербургскому
масштабу. При таком устройстве были в готовности средства к жизни на три,
пожалуй, даже на четыре месяца; ведь на чай 10 рублей в месяц довольно? а в
четыре месяца Лопухов надеялся найти уроки, какую-нибудь литературную
работу, занятия в какой-нибудь купеческой конторе, - все равно. В тот же
день, как была приискана квартира, - и, действительно, квартира отличная:
для того-то и искали долго, зато и нашли, - Лопухов, бывши на уроке, в
четверг по обыкновению сказал Верочке:
- Завтра переезжай, мой друг; вот адрес. Больше теперь говорить не стану, чтоб не заметили.
- Миленький мой, ты спас меня!
Теперь как уйти из дому? Сказать? Верочка и подумала было, но мать бросится драться, может запереть. Верочка рассудила оставить письмо в своей комнате. Когда Марья Алексевна, услышав, что дочь отправляется по дороге к Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась в свою комнату и взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее будет, если она сама в лицо
скажет матери - ведь драться на улице мать не станет же? только надобно, когда будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее садиться на извозчика и ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
Таким-то манером и произошла эффектная сцена у лавки Рузанова.
XXII
Но мы видели только еще половину этой сцены.
С минуту, - нет, несколько, поменьше, - Марья Алексевна, не
подозревавшая ничего подобного, стояла ошеломленная, стараясь понять и все
не понимая, что ж это говорит дочь, что ж это значит и как же это? Но только
с минуту или поменьше... Она встрепенулась, вскрикнула какое-то
ругательство, но дочь уже выезжала на Невский; Марья Алексевна пробежала
несколько шагов в ту сторону, - надобно извозчика, - бросилась на тротуар -
"извозчик!" -"куда прикажете, сударыня?" - куда она прикажет? Послышалось,
что дочь сказала "в Караванную", но повернула дочь налево по Невскому. Куда
же прикажет она? "Догонять ту, мерзавку!" -"Догонять, сударыня? Да вы
скажите толком, куда; а то как же без ряды ехать, а какой конец,
неизвестно". - Марья Алексевна совершенно вышла из себя, ругнулась на
извозчика, - "пьяна ты, барыня, я вижу, вот что", сказал извозчик и отошел.
Марья Алексевна и ругала его вдогонку и кричала других извозчиков, и
бросалась в разные стороны на несколько шагов, и махала руками, и
окончательно установилась опять под колоннадой, и топала, и бесилась; а
вокруг нее уже стояло человек пять парней, продающих разную разность у
колонн Гостиного двора; парни любовались на нее, обменивались между собою
замечаниями более или менее неуважительного свойства, обращались к ней с
похвалами остроумного и советами благонамеренного свойства: "Ай да барыня, в
кою пору успела нализаться, хват, барыня!" - "барыня, а барыня, купи пяток
лимонов-то у меня, ими хорошо закусывать, для тебя дешево отдам!" - "барыня,
а барыня, не слушай его, лимон не поможет, а ты поди опохмелись! " -
"барыня, а барыня, здорова ты ругаться; давай об заклад ругаться, кто кого
переругает!" - Марья Алексевна, сама не помня, что делает, хватила по уху
ближайшего из собеседников - парня лет 17, не без грации высовывавшего ей
язык: шапка слетела, а волосы тут, как раз под рукой; Марья Алексевна
вцепилась в них. Это привело остальных собеседников в неописанный энтузиазм:
- "Ай да барыня! - Валяй его, барыня!" Некоторые замечали: "Федька, а ты
дай-ко ей сдачи", но большинство собеседников было решительно на стороне
Марьи Алексевны: "Куда Федьке против барыни! - Валяй, барыня, валяй Федьку,
так ему, подлецу, и надо". Было уже много зрителей, кроме собеседников: и
извозчики, и сидельцы из лавок, и прохожие. Марья Алексевна как будто
опомнилась и, последним машинальным движением далеко отшатнув Федькину
голову, зашагала через улицу. Восторженные похвалы собеседников провожали
ее.
Она увидела, что идет домой, когда прошла уже ворота Пажеского корпуса,[15]
взяла извозчика и приехала счастливо, побила у двери отворившего ей Федю,
бросилась к шкапчику, побила высунувшуюся на шум Матрену, бросилась опять к
шкапчику, бросилась в комнату Верочки, через минуту выбежала к шкапчику,
побежала опять в комнату Верочки, долго оставалась там, потом пошла по
комнатам, ругаясь, но бить было уже некого: Федя бежал на грязную лестницу,
Матрена, подсматривая в щель Верочкиной комнаты, бежала опрометью, увидев,
что Марья Алексевна поднимается, в кухню не попала, а очутилась в спальной
под кроватью Марьи Алексевны, где и пробыла благополучно до мирного
востребования.
Долго ли, коротко ли Марья Алексевна ругалась и кричала, ходя по пустым
комнатам, определить она не могла, но, должно быть, долго, потому что вот и
Павел Константиныч явился из должности, - досталось и ему, идеально и
материально досталось. Но как всему бывает конец, то Марья Алексевна
закричала: "Матрена, подавай обедать!" Матрена увидела, что штурм кончился,
вылезла из-под кровати и подала обедать.
За обедом Марья Алексевна, действительно, уже не ругалась, а только
рычала и уже без всяких наступательных намерений, а так только, для
собственного употребления; потом лечь не легла, но села и сидела одна, и
молчала, и ворчала, потом и ворчать перестала, а все молчала, наконец,
крикнула:
- Матрена! разбуди барина, вели ко мне придти.
Матрена, в ожидании распоряжений не смевшая уйти ни в полпивную, ни куда, исполнила приказ, Павел Константиныч явился.
- Ступай к хозяйке, скажи, что дочь по твоей воле вышла за этого черта. Скажи: я против жены был. Скажи: нам в угоду сделал, потому что видел, не было вашего желания. Скажи: моя жена была одна виновата, я вашу волю исполнял. Скажи: я сам их и свел. Понял, что ли?
- Понял, Марья Алексевна; это ты очень умно рассуждаешь.
- Ну, ступай же! Хоть обедает, все равно вызови, подними от стола. Покуда не знает.
Справедливость слов Павла Константиныча была так осязательна, что
хозяйка поверила бы им, если б он и не обладал даром убедительной
благоговейности изложения. А убедительность этого дара была так велика, что
хозяйка простила бы Павла Константиныча, если б и не было осязательных
доказательств, что он постоянно действовал против жены и нарочно свел
Верочку с Лопуховым, чтобы отвратить неблагородную женитьбу Михаила Иваныча.
- Как же они повенчались? - Павел Константиныч не пожалел приданого; дал 5
000 Лопухову деньгами, свадьбу и обзаведенье сделал все на свой счет. Через
него они и записочками передавались; у его сослуживца на квартире, у
столоначальника Филантьева, - женатого человека, ваше превосходительство,
потому что хоть я и маленький человек, но девическая честь дочери, ваше
превосходительство, мне дорога; имели при мне свиданья, и хоть наши деньги
не такие, чтобы мальчишке в таких летах учителей брать, но якобы предлог
дал, ваше превосходительство, и т. д. Неблагонамеренность жены Павел
Константиныч изобличал в самых черных порицаниях.
Как было не убедиться и не помиловать Павла Константиныча? А главное -
великая, неожиданная радость! Радость смягчает сердце. Хозяйка начала свою
отпустительную речь очень длинным пояснением гнусности мыслей и поступков
Марьи Алексевны и сначала требовала, чтобы Павел Константиныч прогнал жену
от себя; но он умолял, да и она сама сказала это больше для блезиру[16],
чем для дела; наконец, резолюция вышла такая. что Павел Константиныч
остается управляющим, квартира на улицу отнимается, и переводится он на
задний двор с тем, чтобы жена его не смела и показываться в тех местах
первого двора, на которые может упасть взгляд хозяйки, и обязана выходить на
улицу не иначе, как воротами дальними от хозяйкиных окон. Из 20 р. в месяц
прибавки к жалованью 15 р, отнимаются, а 5 р. оставляются в вознаграждение
как усердия управляющего к воле хозяйки, так и его расходов по свадьбе
дочери.
XXIII
У Марьи Алексевны было в мыслях несколько проектов о том, как поступить
с Лопуховым, когда он явится вечером. Самый чувствительный состоял в том,
чтобы спрятать на кухне двух дворников, - они бросятся на Лопухова по
данному сигналу и исколотят его. Самый патетический состоял в том, чтобы
торжественно провозгласить устами своими и Павла Константиныча родительское
проклятие ослушной дочери и ему, разбойнику, с объяснением, что оно сильно,
- даже земля, как известно, не принимает праха проклятых родителями. Но это
были точно такие же мечты, как у хозяйки мысль развести Павла Константиныча
с женою; такие проекты, как всякая поэзия, служат, собственно, не для
практики, а для отрады сердцу, ложась основанием для бесконечных размышлений
наедине и для иных изъяснений в беседах будущности, что, дескать, я вот что
могла (или, смотря по полу лица: мог) сделать и хотела (хотел), да по своей
доброте пожалела (пожалел).
Проекты побить Лопухова и проклясть дочь были идеальною стороною мыслей
и чувств Марьи Алексевны. Реальная сторона ее ума и души имела направление
не столь возвышенное и более практическое - разница, неизбежная по слабости
всякого человеческого существа. Когда Марья Алексевна опомнилась у ворот
Пажеского корпуса, постигла, что дочь действительно исчезла, вышла замуж и
ушла от нее, этот факт явился ее сознанию в форме следующего мысленного
восклицания: "обокрала!" И всю дорогу она продолжала восклицать мысленно, а
иногда и вслух: "обокрала!" Поэтому, задержавшись лишь на несколько минут
сообщением скорби своей Феде и Матрене по человеческой слабости, - всякий
человек увлекается выражением чувств до того, что забывает в порыве души
житейские интересы минуты, - Марья Алексевна пробежала в комнату Верочки,
бросилась в ящики туалета, в гардероб, окинула все торопливым взглядом, -
нет, кажется, все цело! - и потом принялась поверять это успокоительное
впечатление подробным пересмотром. Оказалось, что, действительно, все вещи и
платья остались у нее, кроме пары простеньких золотых серег да старого
кисейного платья, да старого пальто, в которых Верочка пошла из дому. По
этому вопросу реального направления Марья Алексевна ждала, что Верочка даст
Лопухову список своих вещей, чтобы требовать их, и твердо решилась из
золотых и других таких вещей не давать ничего, из платьев дать четыре,
которые попроще, и дать несколько белья, которое побольше изношено: ничего
не дать нельзя, благородное приличие не дозволяет, а Марья Алексевна всегда
строго соблюдала благородное приличие.
Другой вопрос реальной жизни был: отношение к хозяйке; мы уже видели, что Марье Алексевне удалось разрешить его удачно.
Теперь третий вопрос: что делать с мерзавкою и подлецом; с дочерью и
непрошенным зятем? Проклясть? - это не трудно, но годится только, как десерт
к чему-нибудь существенному. Существенное возможно только одно: подать
просьбу, начать дело, отдать под суд[17]. Сначала, в волнении чувств, Марья
Алексевна смотрела на это решение вопроса идеально, и с идеальной точки
зрения оно представлялось очень привлекательным. Но по мере того, как
успокоивалась кровь от утомления бурею, дело стало обнаруживаться в другом
виде. Никто не знал лучше Марьи Алексевны, что дела ведутся деньгами и
деньгами, а такие дела, как обольщавшие ее своею идеальною прелестью,
ведутся большими и большими деньгами и тянутся очень долго и, вытянув много
денег, кончаются совершенно ничем.
Что же делать? В конце концов выходило, что предстоят только два
занятия: поругаться с Лопуховым до последней степени удовольствия и отстоять
от его требований Верочкины вещи, а средством к тому употребить угрозу
подачею жалобы. Но поругаться надобно очень сильно, в полную сласть.
Не удалось и поругаться. Пришел Лопухов и начал в том слоге, что мы с
Верочкою просим вас, Марья Алексевна и Павел Константиныч, извинить нас, что
без вашего согласия...
Марья Алексевна на этом слове закричала: "Я прокляну ее, негодницу!"
Но вместо слово "негодницу", успело выговориться только "него...",
потому что Лопухов сказал очень громко: "Вашей брани я слушать не стану, я
пришел говорить о деле. Вы сердитесь и не можете говорить спокойно, так мы
поговорим одни, с Павлом Константинычем, а вы, Марья Алексевна, пришлите
Федю или Матрену позвать нас, когда успокоитесь", и, говоря это, уже вел
Павла Константиныча из зала в его кабинет, а говорил так громко, что
перекричать его не было возможности, а потому и пришлось остановиться в
своей речи.
Довел он Павла Константиныча до дверей зала, тут остановился, обернулся
и сказал:
- А то, Марья Алексевна, теперь же и с вами буду говорить; только ведь
о деле надобно говорить спокойно.
Она, было, опять готовилась закричать,но он опять перебил:
- Ну, не можете говорить спокойно, так мы уходим.
- Да ты зачем уходишь, дурак? - прокричала Марья Алексевна.
- Да он меня ведет.
- А если Павлу Константинычу было бы тоже не угодно говорить
хладнокровно, так и я уйду, пожалуй, - мне все равно. Только зачем же вы,
Павел Константиныч, позволяете называть себя такими именами? Марья Алексевна
дел не знает, она, верно, думает, что с нами можно бог знает что сделать, а
вы чиновник, вы деловой порядок должны знать. Вы скажите ей, что теперь она
с Верочкой ничего не сделает, а со мной и того меньше.
"Знает, подлец, что с ним ничего не сделаешь", - подумала Марья
Алексевна и сказала Лопухову, что в первую минуту она погорячилась, как
мать, а теперь может говорить хладнокровно.
Лопухов возвратился с Павлом Константинычем, сели; Лопухов попросил ее
слушать, пока он доскажет то, что начнет, а ее речь будет впереди, и начал
говорить, сильно возвышая голос, когда она пробовала перебивать его, и
благополучно довел до конца свою речь, которая состояла в том, что
развенчать их нельзя, потому дело со Сторешниковым - дело пропащее, как вы
сами знаете, стало быть, и утруждать себя вам будет напрасно, а впрочем, как
хотите: коли лишние деньги есть, то даже советую попробовать; да что, и
огорчаться-то не из чего, потому что ведь Верочка никогда не хотела идти за
Сторешникова, стало быть, это дело всегда было несбыточное, как вы и сами
видели, Марья Алексевна, а девушку, во всяком случае, надобно отдавать
замуж, а это дело вообще убыточное для родителей: надобно приданое, да и
свадьба, сама по себе, много денег стоит, а главное, приданое; стало быть,
еще надобно вам, Марья Алексевна и Павел Константиныч, благодарить дочь, что
она вышла замуж без всяких убытков для вас! Вот он так говорил, и прочее, в
этом роде, и говорил он обстоятельно битых полчаса.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником
нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была
огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия
родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а
когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально,
разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что,
дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует;
удовлетворили приличию, поговорили, - Марья Алексевна, что она, как любящая
мать, была огорчена, - Лопухов, что она, как любящая мать, может и не
огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о
чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда
желали своей дочери счастья, - с одной стороны, а с другой стороны
отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен
до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями
такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего
оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит
Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что
теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что
вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем,
конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда
материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в
состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
Так на том и порешили и расстались миролюбиво.
- Ну, разбойник! - сказала Марья Алексевна, проводив зятя.
Ночью даже приснился ей сон такого рода, что сидит она под окном и
видит: по улице едет карета, самая отличная, и останавливается эта карета, и
выходит из кареты пышная дама, и мужчина с дамой, и входят они к ней в
комнату, и дама говорит: посмотрите, мамаша, как меня муж наряжает! и дама
эта - Верочка. И смотрит Марья Алексевна, материя на платье у Верочки самая
дорогая, и Верочка говорит: "одна материя 500 целковых стоит, и это для нас,
мамаша, пустяки: у меня таких платьев целая дюжина; а вот, мамаша, это
дороже стоит, - вот, на пальцы посмотрите! - Смотрит Марья Алексевна на
пальцы Верочке, а на пальцах перстни с крупными брильянтами! - этот
перстень, мамаша, стоит 2 000 р., а этот, мамаша, дороже - 4 000 р., а вот
на грудь посмотрите, мамаша, эта брошка еще дороже: она стоит 10 000 р.! А
мужчина говорит, и этот мужчина Дмитрий Сергеич: "это все для нас еще
пустяки, милая маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность вот у меня
в кармане: вот, милая маменька, посмотрите, бумажник, какой толстый и набит
все одними 100-рублевыми бумажками, и этот бумажник я вам, мамаша, дарю,
потому что и это для нас пустяки! а вот этого бумажника, который еще толще,
милая маменька, я вам не подарю, потому что в нем бумажек нет, а в нем все
банковые билеты да векселя, и каждый билет и вексель дороже стоит, чем весь
бумажник, который я вам подарил, милая маменька, Марья Алексевна!" - Умели
вы, милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери и всего нашего
семейства; только откуда же, милый сын, вы такое богатство получили? - "Я,
милая мамаша, пошел по откупной части![18]"
И, проснувшись, Марья Алексевна думает про себя: "истинно, ему бы по
откупной части идти".
XXIV
Похвальное слово Марье Алексевне
Вы перестаете быть важным действующим лицом в жизни Верочки, Марья
Алексевна, и, расставаясь с вами, автор этого рассказа просит вас не
сетовать на то, что вы отпускаетесь со сцены с развязкою, несколько
невыгодной для вас. Не думайте, что вы через то лишились уважения. Вы
остались одураченною, но это нисколько не роняет нашего мнения о вашем уме,
Марья Алексевна: ваша ошибка не свидетельствует против вас. Вы встретились с
людьми, которых не привыкли встречать прежде, и не грех вам было обмануться
в них, судя по прежним вашим опытам. Вся ваша прежняя жизнь привела вас к
заключению, что люди делятся на два разряда - дураков и плутов: "кто не
дурак, тот плут, непременно плут, думали вы, а не плутом может быть только
дурак". Этот взгляд был очень верен, Марья Алексевна, до недавнего времени
был совершенно верен, Марья Алексевна. Вы встречали, Марья Алексевна, людей,
которые говорили очень хорошо, и вы видели, что все эти люди, без
исключения, - или хитрецы, морочащие людей хорошими словами, или взрослые
глупые ребята, не знающие жизни и не умеющие ни за что приняться. Потому вы,
Марья Алексевна, не верили хорошим словам, считали их за глупость или обман,
и вы были правы, Марья Алексевна. Ваш взгляд на людей уже совершенно
сформировался, когда вы встретили первую женщину, которая не была глупа и не
была плутовка; вам простительно было смутиться, остановиться в раздумье, не
знать, как думать о ней, как обращаться с нею. Ваш взгляд на людей уже
совершенно сформировался, когда вы встретили первого благородного человека,
который не был простодушным, жалким ребенком, знал жизнь не хуже вас, судил
о ней не менее верно, чем вы, умел делать дело не менее основательно, чем
вы: вам простительно было ошибиться и принять его за такого же пройдоху, как
вы. Эти ошибки, Марья Алексевна, не уменьшают моего уважения к вам как
женщине умной и дельной. Вы вывели вашего мужа из ничтожества, приобрели
себе обеспечение на старость лет, - это вещи хорошие, и для вас были вещами
очень трудными. Ваши средства были дурны, но ваша обстановка не давала вам
других средств. Ваши средства принадлежат вашей обстановке, а не вашей
личности, за них бесчестье не вам, - но честь вашему уму и силе вашего
характера.
Довольны ли вы, Марья Алексевна, признанием этих ваших достоинств?
Конечно, вы остались бы довольны и этим, потому что вы и не думали никогда
претендовать на то, что вы мила или добра; в минуту невольной откровенности
вы сами признавали, что вы человек злой и нечестный, и не считали злобы и
нечестности своей бесчестьем для себя, доказывая, что иною вы не могли быть
при обстоятельствах вашей жизни. Стало быть, вы не станете много
интересоваться тем, что к похвале вашему уму и силе вашего характера не
прибавлено похвалы вашим добродетелям, вы и не считаете себя имеющею их, и
не считаете достоинством, а скорее считаете принадлежностью глупости иметь
их. Стало быть, вы не стали бы требовать еще другой похвалы, кроме той,
прежней. Но я могу сказать в вашу честь еще одно: из всех людей, которых я
не люблю и с которыми не желал бы иметь дела, я все-таки охотнее буду иметь
дело с вами, чем с другими. Конечно, вы беспощадна там, где это нужно для
вашей выгоды. Но если вам нет выгоды делать кому-нибудь вред, вы не станете
делать его из каких-нибудь глупых страстишек; вы рассчитываете, что не стоит
вам терять время, труд, деньги без пользы. Вы, разумеется, рады были бы
изжарить на медленном огне вашу дочь и ее мужа, но вы умели обуздать
мстительное влечение, чтобы холодно рассудить о деле, и поняли, что изжарить
их не удалось бы вам; а ведь это великое достоинство, Марья Алексевна, уметь
понимать невозможность! Поняв ее, вы и не стали начинать процесса, который
не погубил бы людей, раздраживших вас; вы разочли, что те мелкие
неприятности, которые наделали бы им хлопотами по процессу, подвергали бы
саму вас гораздо большим хлопотам и убыткам, и потому вы не начали процесса.
Если нельзя победить врага, если нанесением ему мелочного урона сам делаешь
себе больше урона, то незачем начинать борьбы; поняв это, вы имеете здравый
смысл и мужество покоряться невозможности без напрасного деланья вреда себе
и другим, - это также великое достоинство, Марья Алексевна. Да, Марья
Алексевна, с вами еще можно иметь дело, потому что вы не хотите зла для зла
в убыток себе самой - это очень редкое, очень великое достоинство, Марья
Алексевна! Миллионы людей, Марья Алексевна, вреднее вас и себе и другим,
хотя не имеют того ужасного вида, какой имеете вы. Из тех, кто не хорош, вы
еще лучше других именно потому, что вы не безрассудны и не тупоумны. Я рад
был бы стереть вас с лица земли, но я уважаю вас: вы не портите никакого
дела; теперь вы занимаетесь дурными делами, потому что так требует ваша
обстановка, но дать вам другую обстановку, и вы с удовольствием станете
безвредны, даже полезны, потому что без денежного расчета вы не хотите
делать зла, а если вам выгодно, то можете делать что угодно, - стало быть,
даже и действовать честно и благородно, если так будет нужно. Вы способны к
этому, Марья Алексевна; не вы виноваты в том, что эта способность
бездействует в вас, что, вместо нее, действуют противоположные способности,
но она есть в вас, а этого нельзя сказать о всех. Дрянные люди не способны
ни к чему; вы только дурной человек, а не дрянный человек. Вы выше многих и
по нравственному масштабу.
- Довольны ли вы, Марья Алексевна?
- Что, батюшка мой, мне быть довольной-то? Обстоятельства-то мои
плоховаты?
- Это и прекрасно, Марья Алексевна.
|
|
Источник: Николай Гаврилович Чернышевский. Что делать? Серия "Литературные памятники". – Л.: Наука, 1975.
|
|
| |
| |
| |
| |
| |
|
Н. Г. Чернышевский. Фотография В. Я. Лауфферта. 1859.
Источник: Н. Г. Чернышевский в портретах, иллюстрациях, документах Сост. О. А. Пини, А. П. Холина. –
Л.: Просвещение, 1978 г. – С. 216. |
| |
| |
|
| |
|
|
|
1."Что делать?" – роман был написан в стенах Петропавловской крепости в декабре 1862 – апреле 1863 г. Вскоре напечатанный в "Современнике", он сыграл колоссальную роль не только в художественной литературе, но и в истории русской общественно-политической борьбы.
Номера "Современника" за 1863 г., содержавшие текст романа, были изъяты, и русский читатель в течение более чем сорока лет вынужден был пользоваться либо пятью зарубежными переизданиями (1867–1898 гг.), либо же нелегальными рукописными копиями.
Только революция 1905 г. сняла цензурный запрет с романа. До 1917 г. вышло в свет четыре издания, подготовленных сыном писателя – М. Н. Чернышевским. (вернуться)
2. О. С. Ч. – Ольга Сократовна Чернышевская (рожд. Васильева, 1833–1918)
– жена Н. Г. Чернышевского с апреля 1853 г.
Некоторыми чертами живого, самостоятельного и непосредственного характера, вкусами и привычками образ Веры Павловны восходит к Ольге Сократовне. В то же время черты серьезности, возвышенности жизненных идеалов, планы трудового переустройства общества,
стремление к образованию не находят себе соответствия в реальном облике жены Чернышевского. Ее душевные качества и стремления Чернышевский постоянно преувеличивал и в сильно идеализированном виде вложил в образ своей героини.
В романе Ольга Сократовна выведена в заключении также под именем "дамы в трауре" (глава V, 23, см. прим. на стр. 857). Преувеличены и плохо обоснованы попытки некоторых современных исследователей представить Ольгу Сократовну в качестве сподвижницы революционной работы ее мужа. Важнейший материал см.: М. Н. Чернышевский. Жена Н. Г. Чернышевского. – Современник,
1925, э 1, стр. 113–126; Марианна Чернышевская. Мои воспоминания об Ольге Сократовне Чернышевской. – В кн.: Н. Г. Чернышевский. Неизданные тексты, статьи, материалы, воспоминания. Саратов, 1926, стр. 206–214; А. П. Скафтымов. Роман "Что делать?" (Его идеологический состав и общественное воздействие). Там же, стр. 92–140; В. А. Пыпина. Любовь в жизни Чернышевского. Размышления и воспоминания. (По материалам семейного архива). Пгр., 1923; Т. А. Богданович. Любовь людей шестидесятых годов. Л., 1929; В.Н. Шульгин. 1) Ольга Сократовна – жена и друг Чернышевского. – Октябрь, 1950, э 8, стр. 170–187; 2) Очерки жизни и творчества Н. Г. Чернышевского. М., 1956, стр. 67–168. (вернуться)
3. ... у нас будет две комнаты, твоя и моя [...] Мы видимся с тобою в
нейтральной комнате... – Н. Л. Бродским и Н. П. Сидоровым было указано, что эти строки восходят к желанию, выраженному незадолго до брака О. С. Чернышевской. В дневнике Н. Г. Чернышевского 28 марта 1853 г. записаны слова его невесты: "У нас будут отдельные половины и вы ко мне не должны являться без позволения"; Чернышевский добавляет: "Это я и сам хотел бы так устроить" (т. I, стр. 533). В письме к родным от 22 августа того же года приложен план занимаемой молодыми супругами в Петербурге квартиры: из него видно, что идея нейтральной комнаты была осуществлена (т. XIV, стр. 306; ср.: Н. Л. Бродский
и Н. П. Сидоров. Комментарий к роману Н. Г. Чернышевского "Что делать?". М., 1933, стр. 101–102; о том же: В. А. Пыпина. Любовь в жизни Чернышевского. Размышления и воспоминания. (По материалам семейного архива). Пгр., 1923, стр. 121).
Высказанные Верой Павловной в этом разговоре мысли стали для многих современников чем-то вроде программы семейных отношений. (вернуться)
4. Полпивная – питейное заведение, торговавшее полпивом. Во времена Чернышевского в России различали три разряда пива: белое пиво, черное пиво и полпиво, или брага. (вернуться)
5. ...от соседства Семеновского моста... – мост через Фонтанку на
Гороховой улице. Свое название мост получил от казарм лейб-гвардии Семёновского полка, располагавшихся рядом.
Выборгская сторона – исторический район Санкт-Петербурга, в северо-восточной части города, на правом берегу Невы. (вернуться)
6. ...жертва - сапоги всмятку. – этот прочно вошедший в разговорную
речь своею второю частью оборот восходит к "Мертвым душам" Гоголя: "Это выходит просто: Андроны едут, чепуха, белиберда, сапоги всмятку! это просто, черт побери!.." (том I, глава 9). Чернышевский использует это выражение и в написанном в 1863 г. очерке "Из автобиографии" (т. I, стр. 680).
Позднее это выражение встретится у А. В. Сухово-Кобылина в "Свадьбе Кречинского" (действие II, явление 10) и у Г. И. Успенского ("Из деревенского дневника").
Формула "сапоги всмятку" многократно использована В. И. Лениным, – см.: Поли. собр. соч., т. I, стр. 254, т. II, стр. 547, т. VIII, стр. 81, т. X, стр. 10, т. XVI, стр. 14, т. XXV, стр. 44, т. XXX, стр. 95 и др. (вернуться)
7. ...лавка Рузанова. – лавка А. М. Рузанова торговала "косметическими
и благовонными товарами" и помещалась по Зеркальной (ныне Садовой) линии Гостиного двора. См.: Всеобщая адресная книга С.-Петербурга... СПб., 1867–1868, стр. 411 (3-й пагинации) и 71 (4-й пагинации).
Пагинация (от лат. pagina – страница) – порядковая нумерация страниц, обозначаемая колонцифрами, располагаемыми внизу, вверху или сбоку страницы. (вернуться)
8. Четвертачок – серебряная монета в четверть рубля, 25 коп., полуполтинник.
Полти́нник или полти́на – монета достоинством в половину рубля, 50 копеек. (вернуться)
9. "хуже гоголевского почтмейстера, телятина!" – т. е. Ивана Кузьмича
Шпекина из "Ревизора" Гоголя. (вернуться)
10. ...в каком-то здании с бесконечными коридорами на Васильевском
острове. – Чернышевский мог иметь в виду здание Академии художеств (на Университетской набережной), здание Кадетского корпуса на Съездовской линии или скорее здание Университета (на Университетской набережной) – называть более точно Чернышевский, по-видимому, считал неосторожным. В черновике: "При каком-то большом казенном заведении". (вернуться)
11. ... читал какое-то новое сочинение то ли Людовика XIV то ли кого
другого из той же династии. – по аналогии с эпизодом у Марьи Алексеевны следует, что Мерцалов читал скорее всего ту же книгу немецкого философа-материалиста Людвига Фейербаха (1804–1872) "Сущность христианства". Эта книга "Das Wesen es Ghristenthums" ("Сущность христианства", 1841) пользовалась в России огромной популярностью: русские переводы ее были изданы в Москве (подпольно) 1861 г. и в Лондоне и Гейдельберге в 1861 и 1862 гг.
Другие работы этого философа на русский язык переведены в это время еще не были; "новым" сочинение названо потому, что недавно появилось в подпольном русском издании. (вернуться)
12. ...а если [родители] начнут дело? – в действовавшем тогда "Уложении о наказаниях уголовных и исправительных" сказано, что "кто похитит незамужнюю женщину для вступления с нею в брак [...] с согласия похищенной", приговариваются: "похититель" к тюремному заключению на срок от 6 месяцев до одного года, а "согласившаяся на похищение" к заключению на столько же времени в монастыре или к "уединенной
жизни в доме ее родителей или опекунов под их строгим надзором" (статья 2040). Священник, совершивший "противозаконный" брак, приговаривается к наказанию по церковным правилам и может быть "извержен из сана" (статья 2043). Свидетелям угрожало лишение прав и ссылка на житье в Томскую или Тобольскую губернии и заключение на срок от одного до двух лет (статья
2044). За "вступление в брак явно или тайно, против решительного запрещения родителей или без испрошения согласия их" - то же наказание, что за похищение, но сопряженное с лишением прав наследства (статья 2057; Свод законов Российской империи издания 1857 года. т. XV. СПб., 1857, стр. 537–542; сравнительный указатель статей Уложения 1845 и 1857 гг., стр. 51–52
3-й пагинации).
Впрочем, очень практически рассуждавшая Марья Алексеевна хорошо знала, что все подобные дела тянутся долго, требуют, как правило, больших взяток и "кончаются совершенно ничем" (стр. 110). Обвенчанных суд почти никогда не разлучал. Зная это. Лопухов и говорит Вере Павловне: "Жену и мужа не могут разлучить" (стр. 92). Этим и объясняются многочисленные
фиктивные, но церковно оформленные браки 1860–1870-х годов – М. А. Обручевой и П. И. Бокова, С. В. Корвин-Круковской и В. О. Ковалевского, Л. В. Чемодановой и С. С. Синегуба и целый ряд других. Иногда эти фиктивные браки превращались со временем в фактические, а порою оканчивались разрывом. См.: Е. Н. Водовозова. На заре жизни. Мемуарные очерки и портреты, т. II. М.,
1964, стр. 222; Н. В. Шелгунов. Из прошлого и настоящего. – В кн.: Н. В. Шелгунов, Л. П. Шелгунова, М. Л. Михайлов. Воспоминания в двух томах, т. 1. М., 1967, стр. 139–143. (вернуться)
13. Как же с этим быть? [...] Да, когда есть жена, оно и страшновато
идти без оглядки. – См. прим. 12. (вернуться)
14. Толкучий рынок – рынок, где торгуют подержанными вещами, старьём. (вернуться)
15. Па́жеский Его Императорского Величества корпус – военно-учебное заведение; с 1810 года Пажеский корпус помещался в Петербурге в комплексе зданий по Садовой улице, 26.
В настоящее время здесь находится Санкт-Петербургское Суворовское военное училище. (вернуться)
16. ...для блезиру – для удовольствия (от франц. plaisir), здесь в
значении "для виду". (вернуться)
17. ...подать просьбу, начать дело, отдать под суд. – См. прим. 12. (вернуться)
18. Я, милая мамаша, пошел по откупной части! – до 1862 г. в России
существовала система передачи государством тому или иному лицу, за определенную плату, права взимания сборов с населения за продажу какой-либо отрасли производства, чаще всего водки. Обычно откупщики получали суммы, значительно превосходившие уплаченные ими государству. (вернуться)
|
|
