|
| |
|
Николай Гаврилович Чернышевский (1828 – 1889)
ЧТО ДЕЛАТЬ?[ 1]
Из рассказов о новых людях |
Посвящается моему другу О. С. Ч.[ 2] |
Глава четвёртая
ВТОРОЕ ЗАМУЖЕСТВО
VI
Не очень часто вспоминает Вера Павловна прошлое своей нынешней любви;
да, в настоящем так много жизни, что остается мало времени для воспоминаний.
Но когда вспоминает она прошлое, то иногда, - сначала точно, только иногда,
а потом все постояннее, - при каждом воспоминании она чувствует
недовольство, сначала слабое, мимолетное, неопределенное, - кем? чем? - вот
уж ей становится видно, кем: она недовольна собою, за что же? Вот она уже
видит, из какой черты ее характера выходит недовольство, - да, она очень
горда. Но в одном ли прошедшем она недовольна собою? - сначала, да, но вот
она уж замечает, что недовольство собою относится в ней и к настоящему. И
какой странный характер стал заметен в этом чувстве, когда стал выясняться
его характер: будто это не она, Вера Павловна Кирсанова, лично чувствует
недовольство, а будто в ней отражается недовольство тысяч и миллионов; и
будто не лично собою она недовольна, а будто недовольны в ней собою эти
тысячи и миллионы. Кто ж эти тысячи и миллионы? за что они недовольны собою?
Если бы она по-прежнему жила больше одна, думала одна, вероятно, не так скоро
прояснилось бы это; но ведь теперь она постоянно с мужем, они все думают
вместе, и мысль о нем примешана ко всем ее мыслям. Это много помогло ей
разгадать свое чувство. Прямо он сам нисколько не мог разъяснить эту
загадку: пока чувство было темно для нее, для него оно было еще темнее; ему
трудно было даже понять, как это возможно иметь недовольство, нисколько не
омрачающее личного довольства, нисколько не относящееся ни к чему личному.
Это было для него странностью, во сто раз более темною, чем для нее. Но
все-таки ей очень помогло то, что она постоянно думала о муже, постоянно
была с ним, смотрела на него, думала с ним. Она стала замечать, что, когда
приходит ей недовольство, оно всегда сопровождается сравниванием, оно в том
и состоит, что она сравнивает себя и мужа, - и вот блеснуло перед ее мыслью
настоящее слово: "разница, обидная разница". Теперь ей понятно.
VII
- Саша, какой милый этот NN (Вера Павловна назвала фамилию того
офицера, через которого хотела познакомиться с Тамберликом, в своем страшном
сне), - он мне привез одну новую поэму, которая еще не скоро будет
напечатана[3], - говорила Вера Павловна за обедом. - Мы сейчас же после
обеда примемся читать, - да? Я ждала тебя, - все с тобою вместе, Саша. А
очень хотелось прочесть.
- Что ж это за поэма?
- А вот услышишь. Посмотрим, удалась ли ему эта вещь. NN говорит, что
сам он - я говорю про автора, - отчасти доволен ею.
Вот они располагаются в ее комнате, и она начинает читать:
Ой, полна, полна, коробушка.
Есть и ситцы и парча.
Пожалей, моя зазнобушка,
Молодецкого плеча...
- Теперь я вижу, - сказал Кирсанов, прослушав несколько десятков
стихов: - это у него в новом роде. Но видно, что это его, Некрасова[4], да?
Очень благодарен тебе, что ты подождала меня.
- Еще бы! - сказала Вера Павловна. Они прочли два раза маленькую поэму,
которая, благодаря их знакомству с одним из знакомых автора, попала им в
руки года за три раньше, чем была напечатана.
- Но знаешь, какие стихи всего больше подействовали на меня? - сказала
Вера Павловна, когда они с мужем перечитали еще по нескольку раз иные места
поэмы: - эти стихи не из главных мест в самой поэме, но они чрезвычайно
влекут к себе мои мысли. Когда Катя ждала возвращения жениха, она очень
тосковала:
Извелась бы, неутешная.
Кабы время горевать;
Да пора страдная, спешная -
Надо десять дел кончать.
Как ни часто приходилося
Молодице невтерпеж,
Под косой трава валилася,
Под серпом горела рожь.
Изо всей-то силы-моченьки
Молотила по утрам.
Лен стлала до темной ноченьки
По росистым по лугам...
Эти стихи не главные в своем эпизоде, они только предисловие к тому, как та
славная Катя мечтает о своей жизни с Ваней; но мои мысли привязались именно
к ним.
- Да, вся эта картина - одна из самых хороших в поэме, но они занимают
в ней не самое видное место. Значит, они слишком подошли к мыслям, которые
тебя занимали. Какие ж это мысли?
- Вот какие, Саша. Мы с тобою часто говорили, что организация женщины
едва ли не выше, чем мужчины, что поэтому женщина едва ли не оттеснит
мужчину на второй план в умственной жизни, когда пройдет господство грубого
насилия, мы оба с тобою выводили эту вероятность из наблюдения над жизнью; в
жизни больше встречается женщин, чем мужчин, умных от природы; так нам обоим
кажется. Ты подтверждал это разными подробностями из анатомии, физиологии.
- Какие оскорбительные вещи для мужчин ты говоришь, и ведь это больше
ты говоришь, Верочка, чем я: мне это обидно. Хорошо, что время, которое мы с
тобою предсказываем, еще так далеко. А то бы я совершенно отказался от
своего мнения, чтобы не отходить на второй план. Впрочем, Верочка, ведь это
только вероятность, наука еще не собрала столько сведений, чтобы решить
вопрос положительным образом.
- Конечно, мой милый. Мы говорили, отчего до сих пор факты истории так
противоречат выводу, который слишком вероятен по наблюдениям над частною
жизнью и над устройством организма. Женщина играла до сих пор такую
ничтожную роль в умственной жизни потому, что господство насилия отнимало у
ней и средства к развитию, и мотивы стремиться к развитию. Это объяснение
достаточное. Но вот другой такой же случай. По размеру физической силы,
организм женщины гораздо слабее; но ведь организм ее крепче, - да?
- Это уж гораздо несомненнее, чем вопрос о природном размере умственных
сил. Да, организм женщины крепче противится материальным разрушительным
силам, - климату, погоде, неудовлетворительной пище. Медицина и физиология
еще мало занимались подробным разбором этого; но статистика уже дала
бесспорный общий ответ: средняя продолжительность жизни женщин больше, чем
мужчин. Из этого видно, что женский организм крепче.
- Это тем резче видно, что образ жизни женщин вообще еще гораздо менее
здоров, чем у мужчин.
- Есть еще усиливающее соображение, которым увеличивается ясность
вывода, - его дает физиология. Полное совершеннолетие достигается женщиною
несколько раньше, чем мужчиною. Положим, возрастание женщины оканчивается в
20 лет, мужчины в 25, - приблизительно, в нашем климате, в нашем племени.
Положим, тоже приблизительно, что до 70 лет доживает такая же пропорция
женщин, какая из мужчин доживает до 65; если мы сообразим разность сроков
развития, перевес крепости организма женщины выставится гораздо сильнее, чем
предполагает статистик, не бравший в расчет разности лет совершеннолетия. 70
лет - это 3 с половиною раза 20 лет. 65 лет надобно делить на 20 лет,
сколько это будет? - да, в частном немного больше 2 с половиною - так, 2
целых и шесть десятых. Значит, женщина проживает три с половиною срока
своего полного развития так же легко, как мужчина почти только два с
половиною срока. А этою пропорциею измеряется крепость организма.
- В самом деле, разница выходит больше, чем я читала о ней.
- Да, но ведь я говорил только для примера, я брал круглые цифры,
на память. Однако же характер заключения тот самый, как я говорю. Статистика
уже показала, что женский организм крепче, - ты читала выводы только из
таблицы продолжительности жизни. Но если к статистическим фактам прибавить
физиологические, разница выйдет еще гораздо больше.
- Так, Саша; смотри же, что я думала, а теперь это обнаруживается для
меня еще резче. Я думала: если женский организм крепче выдерживает
разрушительные материальные впечатления, то слишком вероятно, что женщина
должна была бы легче, тверже выносить и нравственные потрясения. А на деле
мы видим не то.
- Да, это очень вероятно. Конечно, это будет пока только предположение,
этим еще не занимались, специальных фактов не собирали. Но точно, заключение
твое так близко выходит из факта, уже бесспорного, что сомневаться трудно.
Крепость организма слишком тесно связана с крепостью нерв. Вероятно, у
женщины нервы эластичнее, имеют более прочную структуру, а если так, они
должны легче и тверже выдерживать потрясения и тяжелые чувства. На деле мы
видим слишком много примеров противного. Женщина слишком часто мучится тем,
что мужчина выносит легко. Еще не занимались хорошенько разбором причин, по
которым, при данном нашем историческом положении, мы видим такие явления,
противоречащие тому, чего следует ожидать от самого устройства организма. Но
одна из этих причин очевидна, она проходит через все исторические явления и
через все стороны нашего нынешнего быта. Это - сила предубеждения, дурная
привычка, фальшивое ожидание, фальшивая боязнь. Если человек думает "не
могу", - то и действительно не может. Женщинам натолковано: "вы слабы" - вот
они и чувствуют себя слабыми, и действительно оказываются слабы. Ты знаешь
примеры, что люди, совершенно здоровые, расслабевали досмерти и
действительно умирали от одной мысли, что должны ослабевать и умереть. Но
есть примеры, касающиеся целых масс, народов, всего человечества. Один из
самых замечательных представляет военная история. В средние века пехота
воображала себе, что не может устоять против конницы, - и действительно,
никак не могла устоять. Целые армии пехоты разгонялись, как стада овец,
несколькими сотнями всадников; до той поры, когда явились на континент
английские пехотинцы из гордых, самостоятельных мелких землевладельцев, у
которых не было этой боязни, которые привыкли никому не уступать без боя;
как только пришли во Францию эти люди, у которых не было предубеждения, что
они должны бежать перед конницею, - конница, даже далеко превосходившая их
числом, была разбиваема ими при каждой встрече; знаешь, знаменитые поражения
французских конных армий малочисленными английскими пехотинцами и при
Кресси, и при Пуатье, и при Азенкуре[5]. Та же самая история повторилась,
когда швейцары-пехотинцы вздумали, что вовсе не для чего им считать себя
слабее феодальной конницы. Австрийская, потом бургундская конница, более
многочисленная, стала терпеть от них поражения при каждой встрече; потом
перепробовали биться с ними все другие конницы, и все были постоянно
разбиваемы. Тогда все увидели: "а ведь пехота крепче конницы", - разумеется
крепче; но шли же целые века, когда пехота была очень слаба сравнительно с
конницею только потому, что считала себя слабою.
- Да, Саша, это так. Мы слабы потому, что считаем себя слабыми. Но мне
кажется, что есть еще другая причина. Я хочу говорить о себе и о тебе.
Скажи, мой милый: я очень много переменилась тогда в две недели, которые ты
меня не видел? Ты тогда был слишком взволнован. Тебе могло показаться
больше, нежели было, или, в самом деле, перемена была сильна, - как ты
теперь вспоминаешь?
- Да, ты в самом деле тогда очень похудела и стала бледна.
- Вот видишь, мой милый, я теперь поняла, что именно это возмущает мою
гордость. Ведь ты любил же меня очень сильно. Отчего же борьба не отразилась
на тебе такими явными признаками? Ведь никто не видел, чтобы ты бледнел,
худел в те месяцы, когда расходился со мною. Отчего же ты выносил это так
легко?
- Вот почему тебя так заняли стихи о том, как Катя избавлялась от тоски
работою. Ты хочешь знать, испытал ли я верность этого замечания на себе? Да,
оно совершенно справедливо. Я довольно легко выдерживал борьбу потому, что
мне некогда было много заниматься ею. Все время, когда я обращал внимание на
нее, я страдал очень сильно; но ежедневная необходимость заставляла меня на
большую часть времени забывать об этом. Надобно было заниматься больными,
готовиться к лекциям. В это время я поневоле отдыхал от своих мыслей. В те
редкие дни, когда у меня оставалось много свободных часов, я чувствовал, что
силы изменяют мне. Мне кажется, что если бы я неделю остался на волю своих
мыслей, я сошел бы с ума.
- Так, мой милый; и я в последнее время поняла, что в этом был весь
секрет разницы между мною и тобою. Нужно иметь такое дело, от которого
нельзя отказаться, которого нельзя отложить, - тогда человек несравненно
тверже.
- Но ведь у тебя было тогда много дела, и теперь точно так же.
- Ах, Саша, разве это неотступные дела? Я занимаюсь ими, когда хочу,
сколько хочу. Когда мне вздумается, я могу или очень сократить, или вовсе
отложить их. Чтобы заниматься ими в такое время, когда мысли расстроены,
нужно особое усилие воли, только оно заставит заниматься ими. Нет опоры в
необходимости. Например, я занимаюсь хозяйством, трачу на это очень много
времени; но девять десятых частей этого времени я употребляю на него лишь по
своей охоте. При порядочной прислуге разве не пошло бы все почти так же,
хотя бы я гораздо меньше занималась сама? И кому это нужно, чтобы с большою
тратою времени шло несколько, немножко получше того, чем шло бы при гораздо
меньшей трате моего времени. Тоже, надобность этого только в моей охоте.
Когда мысли спокойны, занимаешься этими вещами; когда мысли расстроены,
бросаешь их, потому что без них можно обойтись. Для важного всегда бросаешь
менее важное. Лишь только чувства сильно разыгрываются, они вытесняют мысли
о таких делах. У меня есть уроки; это уж несколько важнее: их я не могу
отбрасывать по произволу; но это все не то. Я внимательна к ним, только
когда хочу; если я во время урока и мало буду думать о нем, он пойдет лишь
немного хуже, потому что это преподавание слишком легко, оно не имеет силы
поглощать мысль. И потом: разве я в самом деле живу уроками? Разве от них
зависит мое положение, разве они доставляют мне главные средства к образу
жизни, какой я веду? Нет, эти средства доставляла мне работа Дмитрия, теперь
- твоя. Уроки приятны моему чувству независимости, и на самом деле
небесполезны. Но все-таки в них нет для меня жизненной необходимости. Я
пробовала тогда прогонять мучившие меня мысли, занявшись мастерскою гораздо
более обыкновенного. Но опять я делала это только по усилию своей воли. Ведь
я понимала, что мое присутствие в мастерской нужно только на час, на
полтора, что если я остаюсь в ней дольше, я уж беру на себя искусственное
занятие, что оно полезно, но вовсе не необходимо для дела. И потом, самое
дело это - разве оно может служить важною опорою для обыкновенных людей, как
я? Рахметовы - это другая порода; они сливаются с общим делом так, что оно
для них необходимость, наполняющая их жизнь[6]; для них оно даже заменяет
личную жизнь. А нам, Саша, недоступно это. Мы не орлы, как он. Нам
необходима только личная жизнь. Мастерская - разве это моя личная жизнь? Это
дело - не мое дело, чужое. Я занимаюсь им не для себя, а для других;
пожалуй, и для моих убеждений. Но разве человеку, - такому, как мы, не орлу,
- разве ему до других, когда ему самому очень тяжело? Разве его занимают
убеждения, когда его мучат его чувства? Нет, нужно личное дело, необходимое
дело, от которого зависела бы собственная жизнь, такое дело, которое лично
для меня, для моего образа жизни, для моих увлечений страстью, только такое
дело может служить опорою в борьбе со страстью; только оно не вытесняется из
жизни страстью, а само заглушает страсть, только оно дает силу и отдых. Я
хочу такого дела.
- Так, мой друг, так, - горячо говорил Кирсанов, целуя жену, у которой
горели глаза от одушевления. - Так, и до сих пор я не думал об этом, когда
это так просто; я не замечал этого! Да, Верочка, никто другой не может
думать за самого человека. Кто хочет, чтоб ему было хорошо, думай сам за
себя, заботься сам о себе, - другой никто не заменит. Так любить, как я, и
не понимать, пока ты сама не растолковала! Но, - продолжал он, уже смеясь и
все целуя жену: - почему ж ты видишь в этом надобность теперь? собираешься
влюбиться в кого, Верочка, - да?
Вера Павловна расхохоталась, и долго они оба не могли сказать ни слова
от смеха.
- Да, теперь мы оба можем это чувствовать, - заговорила, наконец, она:
- я теперь могу, так же, как и ты, наверное знать, что ни с тобою, ни со
мною не может случиться ничего подобного. Но, серьезно, знаешь ли, что мне
кажется теперь, мой милый: если моя любовь к Дмитрию не была любовью
женщины, уж развившейся, то и он не любил меня в том смысле, как мы с тобою
понимаем это. Его чувство ко мне было соединение очень сильной привязанности
ко мне, как другу, с минутными порывами страсти ко мне, как женщине, дружбу
он имел лично ко мне, собственно ко мне; а эти порывы искали только женщины:
ко мне, лично ко мне, они имели мало отношения. Нет, это не была любовь.
Разве он много занимался мыслями обо мне? Нет, они не были для него
занимательны. Да, и с его стороны, как с моей, не было настоящей любви.
- Ты несправедлива к нему, Верочка.
- Нет, Саша, это так. В разговоре между мною и тобою напрасно хвалить
его. Мы оба знаем, как высоко мы думаем о нем; знаем также, что сколько бы
он ни говорил, будто ему было легко, на самом деле было не легко; ведь и ты,
пожалуй, говоришь, что тебе было легко бороться с твоею страстью, - все это
прекрасно, и не притворство; но ведь не в буквальном же смысле надобно
понимать такие резкие уверения, - о, мой друг, я понимаю, сколько ты
страдал... Вот как сильно понимаю это...
- Верочка, ты меня задушишь; и согласись, что, кроме силы чувства, тебе
хотелось показать и просто силу? Да, ты очень сильна; да и как не быть
сильною с такой грудью...
- Милый мой Саша!
VIII
- Саша, а ведь ты не дал мне договорить о деле, - начала Вера Павловна,
когда они часа через два сидели за чаем.
- Я тебе не дал договорить? Я виноват?
- Конечно, ты.
- Кто начал дурачиться?
- И не совестно тебе это?
- Что?
- Что я начала дурачиться. Фи, так компрометировать скромную женщину
своею флегматичностью!
- Будто? А я верил тому, что ты толкуешь о равенстве, если равенство,
то и равенство инициативы.
- Ха, ха, ха! какое ученое слово! Но неужели ты меня обвинишь в
непоследовательности? Разве я не стараюсь иметь равенства в инициативе? Но,
Саша, я теперь беру инициативу продолжать серьезный разговор, о котором мы
забыли.
- Бери, но я отказываюсь следовать за тобою. Я теперь возьму инициативу
продолжать забывать. Дай руку.
- Саша, но надобно же договорить.
- Завтра успеем. Теперь меня, ты видишь, слишком заинтересовало
исследование этой руки.
IX
- Саша, договорим же то, о чем не договорили вчера. Это надобно, потому
что я собираюсь ехать с тобою: надобно же тебе знать зачем, - говорила Вера
Павловна поутру.
- Со мною? Ты едешь со мною?
- Конечно. Ты спрашивал меня, Саша, зачем мне нужно дело, от которого
серьезно зависела бы моя жизнь, которым бы я так же дорожила, как ты своим,
которое было бы так же неотступно, которое так же требовало бы от меня всего
внимания, как твое от тебя. Мой милый, мне надобно такое дело потому, что я
очень горда. Меня давно тяготит и стыдит воспоминание, что борьба с чувством
тогда отразилась на мне так заметно, была так невыносима для меня. Ты
знаешь, я говорю не о том, что она была тяжела, - ведь и твоя была для тебя
также не легка, - это зависит от силы чувства, не мне теперь жалеть, что она
была тяжела, это значило бы жалеть, что чувство было сильно, - нет! но зачем
у меня против этой силы не было такой же твердой опоры, как у тебя? Я хочу
иметь такую же опору. Но это только навело меня на мою мысль, а настоящая
потребность, конечно, в настоящем. Вот она: я хочу быть равна тебе во всем,
- это главное. Я нашла себе дело. Когда мы с тобою простились вчера, я долго
думала об этом, я вздумала это вчера поутру, без тебя, вчера я хотела
посоветоваться с тобою, как с добрым человеком, а ты изменил моей надежде на
твою солидность. Теперь уже поздно советоваться: я решилась. Да, Саша, тебе
придется много хлопотать со мною: милый мой, как мы будем рады, если я увижу
себя способной к этому!
Да, теперь Вера Павловна нашла себе дело, о котором не могла бы она
думать прежде: рука ее Александра была постоянно в ее руке, и потому идти
было легко. Лопухов ни в чем не стеснял ее, как и она его, и только. Нет,
было и больше, конечно, гораздо больше. Она всегда была уверена, что в каком
бы случае ни понадобилось ей опереться на его руку, его рука, вместе с его
головою, в ее распоряжении. Но только вместе с головою, своей головы он не
пожалел бы для нее, точно так же не поленился бы и протянуть руку; то есть в
важных случаях, в критические моменты его рука так же готова и так же
надежна, как рука Кирсанова, - и он слишком хорошо доказывал это своею
женитьбою, когда пожертвовал для нее всеми любимыми тогдашними мыслями о
своей ученой карьере и не побоялся рискнуть на голод. Да, когда было важное
дело, рука подавалась. Но вообще рука эта была далека от нее. Вера Павловна
устраивала свою мастерскую; если бы в чем была необходима его помощь, он
помогал бы с радостью. Но почему ж он почти ничего не делал? Он только не
мешал, одобрял, радовался. У него была своя жизнь, у нее - своя. Теперь не
то. Кирсанов не ждал ее требования, чтобы участвовать во всем, что она
делала; он был заинтересован столько же, как она сама, во всей ее обыденной
жизни, как и она во всей его жизни. Это было уже совершенно не то отношение,
как с первым мужем, и потому она чувствовала у себя новые средства для
деятельности, и потому стали в ней серьезно являться, получать для нее
практическую требовательность такие мысли, которые прежде были только
теоретически известны ей, и в сущности не затрогивали ее внутреннюю жизнь:
чего нельзя делать, о том и не думаешь серьезно.
Вот какого рода были эти мысли, которые теперь стали живо чувствоваться
Верою Павловною и служить мотивами для деятельности.
X
"Нам формально закрыты почти все пути гражданской жизни. Нам
практически закрыты очень многие, - почти все, - даже из тех путей
общественной деятельности, которые не загорожены для нас формальными
препятствиями. Из всех сфер жизни нам оставлено тесниться только в одной
сфере семейной жизни, - быть членами семьи, и только. Кроме этого, какие же
занятия открыты нам? Почти только одно, быть гувернантками; да еще разве -
давать какие-нибудь уроки, которых не захотят отнять у нас мужчины. Нам
тесно на этой единственной дороге; мы мешаем друг другу, потому что слишком
толпимся на ней; она почти не может давать нам самостоятельности, потому что
нас, предлагающих свои услуги, слишком много. Ни одна из нас никому не нужна
все потому же, что нас слишком много. Кто станет дорожить гувернанткою?
Только скажите слово, что вы хотите иметь гувернантку, сбегаются десятки и
сотни нас перебивать одна у другой место.
Нет, пока женщины не будут стараться о том, чтобы разойтись на много
дорог, женщины не будут иметь самостоятельности. Конечно, пробивать новую
дорогу тяжело. Но мое положение в этом деле особенно выгодно. Мне стыдно
было бы не воспользоваться им. Мы не приготовлены к серьезным занятиям. Я не
знаю, до какой степени нужно иметь руководителя, чтобы готовиться к ним. Но
я знаю, что до какой бы степени ни понадобилась мне его ежедневная помощь, -
он тут, со мной. И это не будет ему обременением, это будет так же приятно
ему, как мне.
Нам закрыты обычаем пути независимой деятельности, которые не закрыты
законом. Но из этих путей, закрытых только обычаем, я могу вступить на какой
хочу, если только решусь выдержать первое противоречие обычая. Один из них
слишком много ближе других для меня. Мой муж медик. Он отдает мне все время,
которое у него свободно. С таким мужем мне легко попытаться, не могу ли я
сделаться медиком.
Это было бы очень важно, если бы явились, наконец, женщины-медики[7].
Они были бы очень полезны для всех женщин. Женщине гораздо легче
говорить с женщиною, чем с мужчиною. Сколько предотвращалось бы тогда
страданий, смертей, сколько несчастий! Надобно попытаться".
XI
Вера Павловна кончила разговор с мужем тем, что надела шляпу и поехала
с ним в гошпиталь испытать свои нервы, - может ли она видеть кровь, в
состоянии ли будет заниматься анатомиею. При положении Кирсанова в
гошпитале, конечно, не было никаких препятствий этому испытанию.
-----
Я, нисколько не совестясь, уж очень много компрометировал Веру Павловну
со стороны поэтичности; например, не скрывал того, что она каждый день
обедала, и вообще с аппетитом, а кроме того, по два раза в день пила чай. Но
теперь я дошел до такого обстоятельства, что, при всей бесстыдной низости
моих понятий, на меня нападает робость, и думаю я: "Не лучше ли было бы
скрыть эту вещь? Что подумают о женщине, которая в состоянии заниматься
медициною?" Какие грубые нервы должны быть у нее, какая черствая душа! Это
не женщина, а мясник! Но, сообразивши, что ведь я и не выставляю своих
действующих лиц за идеалы совершенства, я успокоиваюсь: пусть судят, как
хотят, о грубости натуры Веры Павловны, мне какое дело? Груба, так груба.
Поэтому я хладнокровно говорю, что она нашла очень большую разницу
между праздным смотрением на вещи и деятельною работою над ними да пользу
себе и другим.
Я помню, как испугался я, двенадцатилетний ребенок, когда меня, никогда
еще не видавшего пожаров, разбудил слишком сильный шум пожарной тревоги. Все
небо пламенело, раскаленное; по всему городу, большому провинциальному
городу, летели головни, по всему городу страшный гвалт, беготня, крик. Я
дрожал, как в лихорадке. По счастью, я успел убежать на пожар, пользуясь
тем, что все домашние были в суматохе. Пожар был вдоль набережной (то есть,
просто берега, потому что какая же набережная?). Берег был уставлен дровами,
лубочным товаром. Такие же мальчишки, как я, разбирали и оттаскивали все это
подальше от горевших домов; принялся и я, - куда девался весь мой страх! Я
работал очень усердно, пока сказали нам: "Довольно, опасность прошла". С той
поры я уж и знал, что если страшно от сильного пожара, то надобно бежать
туда и работать, и вовсе не будет страшно.
Кто работает, тому некогда ни пугаться, ни чувствовать отвращение или
брезгливость.
Итак, Вера Павловна занялась медициною; и в этом, новом у нас деле, она
была одною из первых женщин, которых я знал. После этого она, действительно,
стала чувствовать себя другим человеком. У ней была мысль: "Через несколько
лет я уж буду в самом деле стоять на своих ногах". Это великая мысль.
Полного счастья нет без полной независимости. Бедные женщины, немногие из
вас имеют это счастие!
XII
И вот проходит год; и пройдет еще год, и еще год после свадьбы с
Кирсановым, и все так же будут идти дни Веры Павловны, как идут теперь,
через год после свадьбы, как шли с самой свадьбы; и много лет пройдет, они
будут идти все так же, если не случится ничего особенного; кто знает, что
принесет будущее? но до той поры, как я пишу это, ничего такого не
случилось, и дни Веры Павловны идут все так же, как шли они тогда, через
год, через два после свадьбы с Кирсановым.
После той страшно компрометирующей вещи, что Вера Павловна вздумала и
нашла себя способною заниматься медициною, мне уж легко говорить обо всем:
все остальное уж не может так ужасно повредить ей во мнении публики. И я
должен сказать, что и теперь в Сергиевской, как прежде на Васильевском, три
грани дня Веры Павловны составляют: чай утром, обед и вечерний чай; да, она
сохранила непоэтическое свойство каждый день обедать и два раза пить чай и
находить это приятным, и вообще она сохранила все свои непоэтические, и
неизящные, и нехорошего тона свойства.
И многое другое осталось по-прежнему в это новое спокойное время, как
было в прежнее спокойное время. Осталось и разделение комнат на нейтральные
и ненейтральные; осталось и правило не входить в ненейтральные комнаты друг
к другу без разрешения, осталось и правило не повторять вопрос, если на
первый вопрос отвечают "не спрашивай"; осталось и то, что такой ответ
заставляет совершенно ничего не думать о сделанном вопросе, забыть его:
осталось это потому, что осталась уверенность, что если бы стоило отвечать,
то и не понадобилось бы спрашивать, давно все было бы сказано без всякого
вопроса, а в том, о чем молчат, наверное нет ничего любопытного. Все это
осталось по-прежнему в новое спокойное время, как было в прежнее спокойное
время; только в нынешнее новое спокойное время все это несколько изменилось,
или, пожалуй, не изменилось, но все-таки выходит не совсем то, что в прежнее
время, и жизнь выходит вовсе не та.
Например, нейтральные и ненейтральные комнаты строго различаются; но
разрешение на допуск в ненейтральные комнаты установлено раз навсегда для
известного времени дня: это потому, что две из трех граней дня перенесены в
ненейтральные комнаты; установился обычай пить утренний чай в ее комнате,
вечерний чай в его комнате; вечерний чай устраивается без особенных
процедур; слуга, все тот же Степан, вносит в комнату Александра самовар и
прибор, и только; но с утренним чаем особая манера: Степан ставит самовар и
прибор на стол в той нейтральной комнате, которая ближе к комнате Веры
Павловны, и говорит Александру Матвеичу, что самовар подан, то есть говорит,
если находит Александра Матвеича в его кабинете; но если не застает? Тогда
Степану уже нет дела извещать, пусть сами помнят, что пора пить чай. И вот
по этому заведению уже установлено правило, что поутру Вера Павловна ждет
мужа без доклада, разрешается ли ему войти; без Саши тут нельзя обойтись ей,
это всякий рассудит, когда сказать, как она встает.
Просыпаясь, она нежится в своей теплой постельке, ей лень вставать, она
и думает и не думает, и полудремлет и не дремлет; думает, - это, значит,
думает о чем-нибудь таком, что относится именно к этому дню, к этим дням,
что-нибудь по хозяйству, по мастерской, по знакомствам, по планам, как
расположить этот день, это, конечно, не дремота; но, кроме того, есть еще
два предмета, года через три после свадьбы явился и третий, который тут в
руках у ней, Митя: он "Митя", конечно, в честь друга Дмитрия; а два другие
предмета, один - сладкая мысль о занятии, которое дает ей полную
самостоятельность в жизни, другая мысль - Саша; этой мысли даже и нельзя
назвать особою мыслью, она прибавляется ко всему, о чем думается, потому что
он участвует во всей ее жизни; а когда эта мысль, эта не особая мысль, а
всегдашняя мысль, остается одна в ее думе, - она очень, очень много времени
бывает одна в ее думе, - тогда как это назвать? дума ли это или дремота,
спится ли ей или Не спится? глаза полузакрыты, на щеках легкий румянец будто
румянец сна... да, это дремота. Теперь, видите сами, часто должно пролетать
время так, что Вера Павловна еще не успеет подняться, чтобы взять ванну (это
устроено удобно, стоило порядочных хлопот: надобно было провести в ее
комнату кран от крана и от котла в кухне; и правду сказать, довольно много
дров выходит на эту роскошь, но что ж, это теперь можно было позволить
себе?, да, очень часто Вера Павловна успевает взять ванну и опять прилечь
отдохнуть, понежиться после нее до появления Саши, а часто, даже не чаще ли,
так задумывается и заполудремлется, что еще не соберется взять ванну, как
Саша уж входит.
Но как хорошо каждый день поутру брать ванну; сначала вода самая
теплая, потом теплый кран завертывается, открывается кран, по которому
стекает вода, а кран с холодной водой остается открыт и вода в ванне
незаметно, незаметно свежеет, свежеет, как это хорошо! Полчаса, иногда
больше, иногда целый час не хочется расставаться с ванною...
И все сама, без служанки, и одевается сама, - это гораздо лучше. Сама,
то есть, когда не продремлет срока, а если пропустит? тогда уж нельзя
отделаться - да к чему ж и отделываться? - от того, чтобы Саша не исполнял
должность горничной! Саша ужасно смешной! и может быть, даже прикосновение
руки шепчущей гостьи-певицы не заставит появиться в воображаемом дневнике
слова: "А ведь это даже обидно!" А, во всяком случае, милый взял на себя
неизменную обязанность хозяйничать за утренним чаем.
Да и нельзя было бы иначе, Саша совершенно прав, что этому так
следовало устроиться, потому что пить утренний чай, то есть почти только
сливки, разгоряченные не очень большою прибавкою очень густого чаю, что пить
его в постели чрезвычайно приятно. Саша уходит за прибором, - да, это чаще,
чем то, что он прямо входит с чайным прибором, - и хозяйничает, а она все
нежится и, напившись чаю, все еще полулежит уж не в постельке, а на
диванчике, таком широком, но, главное достоинство его, таком мягком, будто
пуховик, полулежит до 10, до 11 часов, пока Саше пора отправляться в
гошпиталь, или в клиники, или в академическую аудиторию, но с последнею
чашкою Саша уже взял сигару, и кто-нибудь из них напоминает другому
"принимаемся за дело", или "довольно, довольно, теперь за дело" - за какое
дело? а как же, урок или репетиция по студенчеству Веры Павловны: Саша ее
репетитор по занятиям медициною, но еще больше нужна его помощь по
приготовлению из тех предметов гимназического курса для экзамена, заниматься
которыми ей одной было бы уж слишком скучно; особенно ужасная вещь - это
математика: едва ли не еще скучнее латинский язык; но нельзя, надобно
поскучать над ними, впрочем, не очень же много: для экзамена, заменяющего
гимназический аттестат, в медицинской академии требуется очень, очень
немного: например, я не поручусь, что Вера Павловна когда-нибудь достигнет
такого совершенства в латинском языке, чтобы перевести хотя две строки из
Корнелия Непота, но она уже умеет разбирать латинские фразы, попадающиеся в
медицинских книгах, потому что это знание, надобное ей, да и очень не
мудреное. Нет, однако ж, довольно об этом, я уж вижу, что до невозможности
компрометирую Веру Павловну: вероятно проница...
XIII
Отступление о синих чулках[8]
- Синий чулок! даже до крайности синий чулок! Терпеть не могу синего
чулка! Глуп и скучен синий чулок! - с азартом, но не без солидности
произносит проницательный читатель.
Однако же, как мы с проницательным читателем привязаны друг к другу. Он
раз обругал меня, я два раза выгнал его в шею, а все-таки мы с ним не можем
не обмениваться нашими задушевными словами; тайное влечение сердец, что вы
прикажете делать!
- О, проницательный читатель, - говорю я ему, - ты прав, синий чулок
подлинно глуп и скучен, и нет возможности выносить его. Ты отгадал это. Да
не отгадал ты, кто синий чулок. Вот ты сейчас увидишь это, как в зеркале.
Синий чулок с бессмысленною аффектациею самодовольно толкует о литературных
или ученых вещах, в которых ни бельмеса не смыслит, и толкует не потому, что
в самом деле заинтересован ими, а для того, чтобы пощеголять своим умом
(которого ему не случилось получить от природы), своими возвышенными
стремлениями (которых в нем столько же, как в стуле, на котором он сидит) и
своею образованностью (которой в нем столько же, как в попугае). Видишь, чья
это грубая образина или прилизанная фигура в зеркале? твоя, приятель. Да,
какую длинную бороду ты ни отпускай или как тщательно ни выбривай ее,
все-таки ты несомненно и неоспоримо подлиннейший синий чулок, поэтому-то
ведь я гонял тебя в шею два раза, единственно поэтому, что терпеть не могу
синих чулков, которых между нашим братом, мужчинами, в десять раз больше,
нежели между женщинами.
А кто с дельною целью занимается каким-нибудь делом, тот, какое бы ни
было это дело и в каком бы платье ни ходил этот человек, в мужском или в
женском, этот человек просто человек, занимающийся своим делом, и больше
ничего.
XIV
Полезная для проницательного читателя беседа о синем чулке, то есть о
нем, оторвала меня от рассказа о том, как теперь проходит день Веры
Павловны. "Теперь" - это значит, когда ж? да когда угодно с той поры, как
она поселилась в Сергиевской улице, и вот до сих пор. А впрочем, что ж и
продолжать это описание. Разве только вообще сказать, что та перемена,
которая началась в характере вечера Веры Павловны от возобновления
знакомства с Кирсановым на Васильевском острове, совершенно развилась
теперь, что теперь Кирсановы составляют центр уже довольно большого числа
семейств, все молодых семейств, живущих так же ладно и счастливо, как они, и
точно таких же по своим понятиям, как они, и что музыка и пенье, опера и
поэзия, всякие гулянья и танцы наполняют все свободные вечера каждого из
этих семейств, потому что каждый вечер есть какое-нибудь сборище у того или
другого семейства или какое-нибудь другое устройство вечера для разных
желающих. Вообще, на этих сборищах и всяких других препровождениях времени
бывает в наличности наполовину всего кружка, и Кирсановы, как другие,
наполовину вечеров проводят в этом шуме. Но и об этом нечего говорить, это
понятно само собою. Но есть одна вещь, о которой, к несчастию, слишком
многим надобно толковать слишком подробно, чтобы они поняли ее. Каждый, если
не сам испытал, то хоть начитался, какая разница для девушки или юноши между
тем вечером, который просто вечер, и тем вечером, на котором с нею ее милый
или с ним его милая, между оперою, которую слушаешь и только, и тою оперою,
которую слушаешь, сидя рядом с тем или с тою, в кого влюблен. Очень большая
разница. Это известно. Но вот что слишком немногими испытано, что
очаровательность, которую всему дает любовь, вовсе не должна, по-настоящему,
быть мимолетным явлением в жизни человека, что этот яркий свет жизни не
должен озарять только эпоху искания, стремления, назовем хотя так:
ухаживания, или сватания, нет, что эта эпоха по-настоящему должна быть
только зарею, милою, прекрасною, но предшественницею дня, в котором
несравненно больше и света и теплоты, чем в его предшественнице, свет и
теплота которого долго, очень долго растут, все растут, и особенно теплота
очень долго растет, далеко за полдень все еще растет. Прежде было не так:
когда соединялись любящие, быстро исчезала поэзия любви. Теперь у тех людей,
которые называются нынешними людьми, вовсе не так. Они, когда соединяет их
любовь, чем дольше живут вместе, тем больше и больше озаряются и согреваются
ее поэзиею, до той самой поры, позднего вечера, когда заботы о вырастающих
детях будут уже слишком сильно поглощать их мысли. Тогда забота более
сладкая, чем личное наслаждение, становится выше его, но до той поры оно все
растет. То, что прежние люди знали только на мимолетные месяцы, нынешние
люди сохраняют в себе на долгие, долгие годы.
Отчего это так? А это уж секрет; я вам, пожалуй, выдам его. Хороший
секрет, славно им пользоваться, и не мудрено, только надобно иметь для этого
чистое сердце и честную душу, да нынешнее понятие о правах человека,
уважение к свободе того, с кем живешь. Только, - больше и секрета нет
никакого. Смотри на жену, как смотрел на невесту, знай, что она каждую
минуту имеет право сказать: "я недовольна тобою, прочь от меня"; смотри на
нее так, и она через девять лет после твоей свадьбы будет внушать тебе такое
же поэтическое чувство, как невеста, нет, более поэтическое, более идеальное
в хорошем смысле слова. Признавай ее свободу так же открыто и формально, и
без всяких оговорок, как признаешь свободу твоих друзей чувствовать или не
чувствовать дружбу к тебе, и тогда, через десять лет, через двадцать лет
после свадьбы, ты будешь ей так же мил, как был женихом. Так живут мужья и
жены из нынешних людей. Очень завидно. Но зато же ведь они и честны друг
перед другом, они любят друг друга через десять лет после свадьбы сильнее и
поэтичнее, чем в день свадьбы, но зато же ведь в эти десять лет ни он, ни
она не дали друг другу притворного поцелуя, не сказали ни одного притворного
слова. "Ложь не выходила из уст его", сказано про кого-то в какой-то книге.
"Нет притворства в сердце его", сказано про кого-то в какой-то, может быть,
в той же книге[9]. Читают книгу и думают: "какая изумительная
нравственная высота приписывается ему!" Писали книгу и думали: "это мы
описываем такого человека, которому все должны удивляться". Не предвидели,
кто писал книгу, не понимают, кто читает ее, что нынешние люди не принимают
в число своих знакомых никого, не имеющего такой души, и не имеют недостатка
в знакомых и не считают своих знакомых ничем больше, как просто-напросто
нынешними людьми, хорошими, но очень обыкновенными людьми.
Одного жаль: в нынешнее время на одного нынешнего человека все еще
приходится целый десяток, коли не больше, допотопных людей. Оно, впрочем,
натурально - допотопному миру иметь допотопное население.
XV
- Вот мы живем с тобою три года (прежде говорилось: год, потом: два;
потом будет говориться: четыре года и так дальше), а все еще мы как будто
любовники, которые видятся изредка, тайком. Откуда это взяли, Саша, что
любовь ослабевает, когда ничто не мешает людям вполне принадлежать друг
другу? Эти люди не знали истинной любви. Они знали только эротическое
самолюбие или эротическую фантазию. Настоящая любовь именно с той поры и
начинается, как люди начинают жить вместе.
- Уж не на мне ли ты это замечаешь?
- На тебе я замечаю вещь гораздо более любопытную: еще года через три
ты забудешь свою медицину, а еще года через три разучишься читать, и из всех
способностей к умственной жизни у тебя останется одно - зрение, да и то
разучится видеть что-нибудь, кроме меня.
Такие разговоры не длинны и не часты, но все у них бывают такие
разговоры.
"Да, с каждым годом сильнее".
"Знаешь эти сказки про людей, которые едят опиум: с каждым годом их
страсть растет. Кто раз узнал наслаждение, которое дает она, в том она уж
никогда не ослабеет, а все только усиливается".
"Да и все сильные страсти такие же, все развиваются, чем дальше, тем
сильнее".
"Пресыщение! - страсть не знает пресыщения, она знает лишь насыщение на
несколько часов".
"Пресыщение знает только пустая фантазия, а не сердце, не живой
действительный человек, а испорченный мечтатель, ушедший из жизни в мечту ".
"Будто мой аппетит ослабевает, будто мой вкус тупеет оттого, что я не
голодаю, а каждый день обедаю без помехи и хорошо. Напротив, мой вкус
развивается оттого, что мой стол хорош. А аппетит я потеряю только вместе с
жизнью, без него нельзя жить" (это уж грубый материализм, замечаю я вместе с
проницательным читателем).
"Разве по натуре человека привязанность ослабевает, а не развивается
временем? Когда дружба крепче и милее, через неделю, или через год, или
через двадцать лет после того, как началась? Надобно только, чтобы друзья
сошлись между собою удачно, чтобы в самом деле они годились быть друзьями
между собою".
Эти разговоры постоянны, но вовсе не часты. Коротки и очень не часты. В
самом деле, что об этом много и часто говорить?
-----
А вот эти и чаще, и длиннее.
- Саша, как много поддерживает меня твоя любовь. Через нее я делаюсь
самостоятельна, я выхожу из всякой зависимости и от тебя, - даже от тебя. А
для тебя что принесла моя любовь?
- Для меня? Не менее, чем для тебя. Это постоянное, сильное, здоровое
возбуждение нерв, оно необходимо развивает нервную систему (грубый
материализм, замечаем опять мы с проницательным читателем); поэтому
умственные и нравственные силы растут во мне от моей любви.
- Да, Саша, я слышу от всех, - сама я плохая свидетельница в этом, мои
глаза подкуплены, но все видят то же: твои глаза яснеют, твой взгляд
становится сильнее и зорче.
- Верочка, что хвалиться или не хвалиться мне перед тобою? Мы один
человек; но должно в самом деле отражаться и в глазах. Моя мысль стала много
сильнее. Когда я делаю вывод из наблюдений, общий обзор фактов, я теперь в
час кончаю то, над чем прежде должен был думать несколько часов. И я могу
теперь обнимать мыслью гораздо больше фактов, чем прежде, выводы у меня
выходят и шире и полнее. Если бы, Верочка, во мне был какой-нибудь зародыш
гениальности, я с этим чувством стал бы великим гением. Если бы от природы
была во мне сила создать что-нибудь маленькое новое в науке, я от этого
чувства приобрел бы силу пересоздать науку. Но я родился быть только
чернорабочим, темным мелким тружеником, который разрабатывает мелкие частные
вопросы. Таким я и был без тебя. Теперь, ты знаешь, я уж не то: от меня
начинают ждать больше, думают, что я переработаю целую большую отрасль
науки, все учение об отправлениях нервной системы. И я чувствую, что исполню
это ожидание. В 24 года у человека шире и смелее новизна взглядов, чем в 29
лет (потом говорится: в 3О лет, в 32 года и так дальше), но тогда у меня не
было этого в таком размере, как теперь. И я чувствую, что я все еще расту,
когда без тебя я давно бы уже перестал расти. Да я уж и не рос последние
два-три года перед тем, как мы стали жить вместе. Ты возвратила мне свежесть
первой молодости, силу идти гораздо дальше того, на чем я остановился бы, на
чем я уж и остановился было без тебя.
- А энергия работы, Верочка, разве мало значит? Страстное возбуждение
сил вносится и в труд, когда вся жизнь так настроена. Ты знаешь, как
действует на энергию умственного труда кофе, стакан вина, то, что дают они
другим на час, за которым следует расслабление, соразмерное этому внешнему и
мимолетному возбуждению, то имею я теперь постоянно в себе, - мои нервы сами
так настроены постоянно, сильно, живо. (Опять грубый материализм, замечаем и
проч.)
Эти разговоры чаще и длиннее.
"Кто не испытывал, как возбуждает любовь все силы человека, тот не
знает настоящей любви".
"Любовь в том, чтобы помогать возвышению и возвышаться".
"У кого без нее не было бы средств к деятельности, тому она дает их. У
кого они есть, тому она дает силы пользоваться ими".
"Только тот любит, кто помогает любимой женщине возвышаться до
независимости".
"Только тот любит, у кого светлеет мысль и укрепляются руки от любви".
И вот эти разговоры очень часты:
- Мой милый, я читаю теперь Боккаччио[10] (какая безнравственность! -
замечаем мы с проницательным читателем, - женщина читает Боккаччио! это
только мы с ним можем читать. Но я, кроме того, замечаю еще вот что: женщина
в пять минут услышит от проницательного читателя больше сальностей, очень
благоприличных, чем найдет во всем Боккаччио, и уж, конечно, не услышит от
него ни одной светлой, свежей, чистой мысли, которых у Боккаччио так много):
ты правду говорил, мой милый, что у него громадный талант. Некоторые его
рассказы надобно, по-моему, поставить рядом с лучшими шекспировскими драмами
по глубине и тонкости психологического анализа.
- А как тебя забавляют его комические рассказы, в которых он так
бесцеремонен?
- Некоторые забавны, но вообще эти рассказы скучны, как всякий слишком
грубый фарс.
- Но это надобно извинить ему, - ведь он жил за 500 лет до нас; то, что
нам кажется слишком сальным, слишком площадным, тогда не считалось
неприличием.
-----
- Как и многие наши обычаи и весь наш тон будут казаться грубы и грязны
гораздо меньше, чем через 5О0 лет. Но это не занимательно, я говорю о тех
его рассказах, превосходных, в которых серьезно изображается страстная,
высокая любовь. В них всего виднее его великий талант. Но вот что я хотела
сказать, Саша: он изображает очень хорошо и сильно, судя по этому, можно
сказать, что тогда не знали той неги любви, как теперь, любовь тогда не
чувствовалась так сильно, хоть и говорят, что это была эпоха самого полного
наслажденья любовью. Нет, как можно, они не наслаждались ею и вполовину так
сильно. Их чувства были слишком поверхностны, их упоение еще слишком слабо и
слишком мимолетно.
"Сила ощущения соразмерна тому, из какой глубины организма оно
поднимается. Если оно возбуждается исключительно внешним предметом, внешним
доводом, оно мимолетно и охватывает только одну свою частную сторону жизни.
Кто пьет только потому, что ему подносят стакан, тот мало смыслит вкус в
вине, оно слишком мало доставляет ему удовольствия. Наслаждение уже гораздо
сильнее, когда корень его в воображении, когда воображение ищет предмета и
повода к наслаждению. Тут кровь волнуется уже гораздо сильнее, и уже заметна
некоторая теплота в ней, дающая впечатлению гораздо больше неги. Но это еще
очень слабо сравнительно с тем, когда корень отношений, соединенных с
наслаждением, находится в самой глубине нравственной жизни. Тут возбуждение
проникает всю нервную систему, волнует ее долго и чрезвычайно сильно. Тут
теплота проникает всю грудь: это уж не одно биение сердца, которое
возбуждается фантазиею, нет, вся грудь чувствует чрезвычайную свежесть и
легкость; это похоже на то, как будто изменяется атмосфера, которою дышит
человек, будто воздух стал гораздо чище и богаче кислородом, это ощущение
вроде того, какое доставляется теплым солнечным днем, это похоже на то, что
чувствуешь, греясь на солнце, но разница огромная в том, что свежесть и
теплота развиваются в самых нервах, прямо воспринимаются ими, без всякого
ослабления своей ласкающей силы посредствующими элементами".
-----
"Я очень довольна, что еще вовремя бросила эту невыгодную манеру. Это
правда: надобно, чтобы обращение крови не задерживалось никакими
стеснениями. Но зачем после этого так восхищаться, что цвет кожи стал
нежнее? это так должно быть. И от каких пустяков! пустяки, но как это портит
ногу! чулок должен держаться сам, весь, и слегка; линия стала правильна,
этот перерез исчезает.
Это не так скоро проходит. А ведь я только три года носила корсет, я
бросила его еще до нынешней нашей жизни. Но правда, что наши платья все-таки
теснят талью и без корсета. Но правда ли, что и это пройдет, как исправилась
нога? Правда, несколько проходит, - пройдет; как я довольна. Какой несносный
покрой платья! Давно бы пора понять, что гречанки были умнее, платье должно
быть широко от самых плеч, как одевались они. Как наш покрой платья портит
наш стан! Но у меня эта линия восстановляется, как я рада этому!"
-----
- Как ты хороша, Верочка!
- Как я счастлива, Саша!
И сладкие речи,
Как говор струй;
Его улыбка
И поцелуй.[11]
-----
Милый друг! погаси
Поцелуи твои;
И без них при тебе
Огнь пылает в крови.
И без них при тебе
Жжет румянец лицо,
И волнуется грудь,
И блистают глаза.
Словно в ночи звезда.[12]
|
|
Источник: Николай Гаврилович Чернышевский. Что делать? Серия "Литературные памятники". – Л.: Наука, 1975.
|
|
| |
| |
| |
| |
| |
|
Н. Г. Чернышевский. Фотография В. Я. Лауфферта. 1859.
Источник: Н. Г. Чернышевский в портретах, иллюстрациях, документах Сост. О. А. Пини, А. П. Холина. –
Л.: Просвещение, 1978 г. – С. 216. |
| |
| |
|
| |
|
|
|
1."Что делать?" – роман был написан в стенах Петропавловской крепости в декабре 1862 – апреле 1863 г. Вскоре напечатанный в "Современнике", он сыграл колоссальную роль не только в художественной литературе, но и в истории русской общественно-политической борьбы.
Номера "Современника" за 1863 г., содержавшие текст романа, были изъяты, и русский читатель в течение более чем сорока лет вынужден был пользоваться либо пятью зарубежными переизданиями (1867–1898 гг.), либо же нелегальными рукописными копиями.
Только революция 1905 г. сняла цензурный запрет с романа. До 1917 г. вышло в свет четыре издания, подготовленных сыном писателя – М. Н. Чернышевским. (вернуться)
2. О. С. Ч. – Ольга Сократовна Чернышевская (рожд. Васильева, 1833–1918)
– жена Н. Г. Чернышевского с апреля 1853 г.
Некоторыми чертами живого, самостоятельного и непосредственного характера, вкусами и привычками образ Веры Павловны восходит к Ольге Сократовне. В то же время черты серьезности, возвышенности жизненных идеалов, планы трудового переустройства общества,
стремление к образованию не находят себе соответствия в реальном облике жены Чернышевского. Ее душевные качества и стремления Чернышевский постоянно преувеличивал и в сильно идеализированном виде вложил в образ своей героини.
В романе Ольга Сократовна выведена в заключении также под именем "дамы в трауре" (глава V, 23, см. прим. на стр. 857). Преувеличены и плохо обоснованы попытки некоторых современных исследователей представить Ольгу Сократовну в качестве сподвижницы революционной работы ее мужа. Важнейший материал см.: М. Н. Чернышевский. Жена Н. Г. Чернышевского. – Современник,
1925, э 1, стр. 113–126; Марианна Чернышевская. Мои воспоминания об Ольге Сократовне Чернышевской. – В кн.: Н. Г. Чернышевский. Неизданные тексты, статьи, материалы, воспоминания. Саратов, 1926, стр. 206–214; А. П. Скафтымов. Роман "Что делать?" (Его идеологический состав и общественное воздействие). Там же, стр. 92–140; В. А. Пыпина. Любовь в жизни Чернышевского. Размышления и воспоминания. (По материалам семейного архива). Пгр., 1923; Т. А. Богданович. Любовь людей шестидесятых годов. Л., 1929; В.Н. Шульгин. 1) Ольга Сократовна – жена и друг Чернышевского. – Октябрь, 1950, э 8, стр. 170–187; 2) Очерки жизни и творчества Н. Г. Чернышевского. М., 1956, стр. 67–168. (вернуться)
3. ...он мне привез одну новую поэму, которая еще не скоро будет
напечатана... – поэма Некрасова "Коробейники" была написана в августе 1861
г. и напечатана в э 10 "Современника". Публикация поэмы почти не вызвала
цензурных препятствий.
Чернышевский допускает анахронизм: действие этой
главы романа происходит во второй половине 185б г., когда поэма еще не была
написана. Чернышевский цитирует первые четыре стиха главы 1-й и стихи 9–20
главы 4-й. В статье "Не начало ли перемены?" (Современник, 1861, э И)
Чернышевский цитировал не включенные в поэму 12 строк "Песни убогого
странника" (от слов: "Я в деревню: мужик! ты тепло ли живешь?") и дал к ним
пространный комментарий в духе пропаганды революционных идей. Комментарием является в сущности и следующая за цитатами беседа
Кирсанова и Веры Павловны. (вернуться)
4. Николай Алексеевич Некрасов – (1821–1877/8 января 1878) – русский поэт,
писатель и публицист, революционер-демократ. С 1847 по 1866 год – руководитель литературного и общественно-политического журнала
«Современник» , с 1868 года – редактор журнала «Отечественные записки».
Наиболее известные произведения Некрасова: эпическая поэма «Кому на Руси жить хорошо», поэмы «Мороз, Красный нос», «Русские женщины»,
стихотворение «Дедушка Мазай и зайцы». (вернуться)
5. ...знаменитые поражения французских конных армий малочисленными
английскими пехотинцами и при Кресси, и при Пуатье, и при Азенкуре. – в битве при Кресси английский король Эдуард III в 1346 г. нанес поражение французским войскам под командованием короля Филиппа VI, в сражении при
Пуатье в 1356 г. Эдуард III победил французского короля Иоанна Доброго, в битве при Азенкуре английский король Генрих V в 1415 г. победил французов, сражавшихся под командованием коннетабля Альберта. (вернуться)
6. Рахметовы [...] сливаются с общим делом так, что оно для них
необходимость, наполняющая их жизнь... – формула "Общее дело" начиная с
1850-х годов – эвфемизм (т.е. нейтральное по смыслу и эмоциональной «нагрузке» слово или описательное выражение,
обычно используемое в текстах и публичных высказываниях для замены других), заменявший понятие "революция" (слово, невозможное
в печати) и хорошо известный натренированному в "эзоповом" языке читателю
эпохи. Почти буквально эти слова были повторены в статье критика П. А.
Бибикова о романе "Что делать?"; см. его книгу "Критические этюды" (СПб.,
1865, стр. 185).
Привычный оборот многократно встречался (в более или менее
сходных вариантах) в статьях самого Чернышевского, Добролюбова, Писарева,
Шелгунова, в стихах Некрасова, Добролюбова и многих других поэтов той эпохи.
С различными оттенками (порою полемическими и враждебными) читатель находил
тот же эвфемизм в "Преступлении и наказании" (часть II, глава 5) и в "Бесах"
Достоевского (часть I, глава 1, 6), в "Нови" Тургенева (многократно), в
"Воскресении" Л. Толстого (часть III, глава 6) и т. д. (вернуться)
7. Это было бы очень важно, если бы явились наконец женщины-медики. – медицина была наиболее общественно значимой профессией, в которой передовые
женщины 1860-х годов находили возможность равноправной полезной
деятельности. Таковы были, например, М. А. Бокова (Сеченова), М. А.
Богданова (Быкова), Н. П. Суслова (Эрисман), А. И. Кашеварова (Руднева) и
другие. (вернуться)
8. ...о синих чулках. – происхождение этого фразеологического оборота
не вполне ясно. Он возник в Англии 60–70-х годов XVIII в. Душою кружка леди
Монтегю (Montegu) был ученый Б. Стеллингфлит (Stillingfleet, 1702–1771),
который вопреки моде носил синие чулки. Голландский адмирал Боскавен
(Boskawen) назвал этот кружок "собранием синих чулков" ("blue stocking").
По другой версии, синие чулки носили дамы, члены этого кружка, в подражание
своей знаменитой гостье m-me де Полиньяк (Polignac). Во Франции женщин,
интересовавшихся наукой и литературой в ущерб домашним делам, стали называть
"has bleu" (калька с английского). В России этот оборот был принят уже в
эпоху Пушкина (так шутя называли А. О. Россет-Смирнову), он встречается у П.
А. Вяземского, позднее у Некрасова ("Прекрасная партия"), Тургенева
("Рудин", глава 5), Толстого ("Война и мир", т. II, ч. III, гл. 9),
Писемского ("Сергей Петрович Хозаров...", гл. Ill), E. П. Ростопчиной
("Возврат Чацкого в Москву..."), Помяловского ("Брат и сестра") и пр.
Пренебрежительный оттенок этот оборот получил не раньше конца XVIII в.
(Чернышевский, т. XI, стр. 718–719 - примечания Н. А. Алексеева и А. П.
Скафтымова; Н. С. Ашукин, М. Г. Ашукина. Крылатые слова... Изд. 3-е. М.,
1966, стр. 609–610. (вернуться)
9. "Ложь не выходила из уст его", сказано про кого-то в какой-то
книге. "Нет притворства в сердце его", сказано про кого-то в какой-то, может
быть, в той же книге. – источник этих слов не установлен. (вернуться)
10. Боккаччио – Джованни Боккаччо (Boccacio, 1313–1375), знаменитый
итальянский поэт и писатель, автор сборника новелл "Декамерон", популярного
в русской литературе.
Боккаччо упоминается у Чернышевского в качестве
"компилятора народных преданий", автора рассказов не
только пошлых, грубых и грязных, но и чистых и прекрасных. (вернуться)
11. И сладкие речи <...> И поцелуй. – Цитата из "Фауста" Гете ("Комната
Маргариты") в переводе Э. И. Губера (Сочинения, т. II. СПб., 1859, стр.
194); в третьей строке должно быть: "Восторг объятий". См.: С. В. Тураев.
Творчество Гете в оценке Н. Г. Чернышевского. – Труды Моск. гос. библ.
ин-та, 1956, т. II, стр. 132–148. (вернуться)
12. Милый друг! погаси. <...> Словно в ночи звезда. – Чернышевский
цитирует по памяти, не точно строки стихотворения Кольцова "Русская песня";
см. издание: Стихотворения Кольцова. СПб., 1846. В этом тексте ряд строк был
отредактирован Белинским по сравнению с первой публикацией "Отечественных
записок" (1843, э 2). (вернуться)
|
|
