19 октября 1913 года в тихом Мамоновском переулке Москвы состоялось открытие кабаре "Розовый фонарь". Событие не из ряда вон выходящее, однако оно привлекло внимание буржуазной публики и печати. Одна из газет писала, что Мамоновский переулок напоминал Камергерский в дни открытия Художественного театра – весь был запружен автомобилями и собственными выездами.
Празднично одетая публика заполняла зал, дамы демонстрировали свои наряды и дорогие украшения, стараясь быть непременно замеченными, все было чинно, благопристойно, хотя в атмосфере приготовлений все-таки чувствовалось что-то предгрозовое. Было уже за полночь, господа за столиками уже не слушали, что и кто говорил или пел на эстраде, все были заняты собой или друг другом и развлекались по-своему, в зале установился тягучий пьяноватый гул. И вот тогда на эстраду вышел высокий молодой человек, с нахмуренным, серьезным лицом, он выглядел эффектно в своей желтой блузе. Расставив ноги, как бы утвердившись на подмостках, молодой человек долгим взглядом посмотрел в зал, выдержал паузу, заставившую умолкнуть этот гудящий улей, и в пространстве зала зазвучал слегка дрожащий от напряжения, густой, необыкновенного тембра бас:
Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
а я вам открыл столько стихов шкатулок,
я – бесценных слов мот и транжир.
За столиками воцарилась тишина. Имя молодого человека, стоящего на подмостках, кое-кому из присутствующих знакомо по газетной хронике, кажется, с ним связаны какие-то скандалы то ли на выставках художников, то ли в литературных собраниях, он – футурист... Кажется, это один из тех молодчиков, что разгуливали в цилиндрах и с разрисованными лицами по Кузнецкому, по Тверской, сопровождаемые толпой любопытных, и под свист и улюлюканье выкрикивали свои стихи.
Но в этих стихах что-то другое, что-то грубое и оскорбительное. Этот апаш, этот футурист на эстраде обвиняет, выставляет на позор – кого? Резким движением руки он указывает в зал: "Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста где-то недокушанных, недоеденных щей..." И головы присутствующих невольно поворачиваются туда, куда он указал. Но кивком головы, высверком глаз футурист показывает в другую сторону: "...вот вы, женщина, на вас белила густо, вы смотрите устрицей из раковин вещей". И кто-то невольно сжимается под пронзительным взглядом молодого человека в желтой блузе, пряча под стол руку, уснащенную золотым браслетом и перстнями, кто-то непроизвольным жестом прикрывает ухо, оттянутое массивной серьгой с изумрудом...
Классическая дуэль – "поэт и толпа"?
Похоже, что этот высокий юноша, уже не сдерживающий своей страсти, готов выкрикнуть: к барьеру!
Люди, которые сидят перед ним, уютно устроившись за столиками, разморенные сытым ужином и вином, – враждебны искусству, это – "толпа", которая взгромоздится "на бабочку поэтиного сердца... в калошах и без калош" и "будет тереться, ощетинит ножки стоглавая вошь".
В зале зашикали. Кто-то неуверенно свистнул. Юноша на эстраде непоколебим. Лишь плотно сжатые губы да легкая бледность, проступающая сквозь смуглоту лица, выдают волнение.
А на вальяжно рассевшихся за столиками падают слова, тяжелые, как булыжники, они вбивают сидящих в кресла:
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется – и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я – бесценных слов транжир и мот.
Зал словно взорвался, послышались оглушительные свистки, истерический крик: "Долой!" Кому-то из женщин сделалось дурно.
Потом рассказывали по Москве, что вечер прошел с битьем графинов и бутылок, что, когда поэта освистывали, он подбадривал: "Еще! Еще! Дайте насладиться идиотами!"
И говорили, будто его увели в полицию под аплодисменты свистунов. Так кое-кому хотелось.
Стихотворение с вызывающим названием "Нате!" нашло своего адресата и произвело именно то действие, на которое автор мог рассчитывать. Это было первое стихотворение двадцатилетнего Владимира Маяковского из двух десятков к тому времени написанных (не считая самых юношеских, потерянных), в котором он открыто противопоставил себя буржуазному обществу. Противопоставил в грубой, вызывающей форме. Это дало ему право впоследствии сказать: "Капиталистический нос чуял в нас динамитчиков". В нас – это значит – в футуристах. С ними поэт связал свою судьбу и свое творчество в молодые годы.
Двадцатилетний поэт, автор двух десятков стихотворений и трагедии "Владимир Маяковский", показанной в петербургском театре "Луна-парк", почти мгновенно приобрел известность.
Чем это объяснить?
Экстравагантной одеждой, вызывающей манерой держать себя на эстраде, тем, что его имя стало мелькать в газетной хронике в связи с сенсационными и даже скандальными выступлениями группы футуристов, где заглавной фигурой был Давид Бурлюк, где блистал почти легендарный поэт-авиатор Василий Каменский, но где неизменно выделялся самый молодой, самый яркий и как оратор, остроумный полемист и как поэт – Владимир Маяковский.
Во время первого выступления в Политехническом музее, 11 ноября 1913 года, по свидетельству его участника, Василия Каменского, блестящее, неслыханное дарование чтеца, неотразимое остроумие оратора, вся великолепная внешность поэта просто покорили аудиторию. "Рекорд успеха остался за Маяковским, который читал изумительно сочно, нажимая на нижние регистры, широко плавая желтыми рукавами, будто гипнотизируя окончательно наэлектризованную, но далекую от признания публику".
А как он разговаривал с нею!
– Декадентские стихи разных бальмонтов со словами:
Любите, любите, любите, любите,
Вечно любите любовь –
просто идиотство и тупость.
В ответ слышится свист, крики:
– А вы лучше? Лучше? Докажите!
– Докажу, и очень быстро, – парирует Маяковский. – Я понимаю ваше нетерпение – вам нестерпимо хочется скорей услышать наши стихи. (Горячие аплодисменты и одинокий свист.) Не обращайте внимания – это у него зуб со свистом. (Хохот. Прибавилось десяток свистков.) Если вы свистите перед стихами, то что же будет после – паровозное депо. (Хохот. Крики: "Будет!") Вы, значит, работаете заодно с критиками (смех), но имейте в виду, что от неумного свиста мы только выигрываем, так как все видят ваше озорство и наше деликатное достоинство. (Аплодисменты.)
Маяковский представляет аудитории Каменского:
– Вот перед вами – поэт и знаменитый пилот-авиатор Василий Каменский. (Бурные рукоплескания, свист, крики: "Как он к вам попал?") Прямо с небес. И непосредственно в наши тигровые лапки. (Хохот. Крики: "Нечаянно!") Верно! Он и сам не ожидал, что очутится в такой гениальной ватаге. (Смех. Шум: "Бросьте воображать!") Не могу. Вы ведь и сами видите, что это факт, счастливая действительность. И вам от нас не уйти. (Аплодисменты. Свист.) И вот этот нежный и кудрявый гений (смех) пишет, например, такие вещи:
Сарынь на кичку!
Ядреный лапоть
Пошел шататься
По берегам... {*}
{* Строки из поэмы В. Каменского "Степан Разин".}
Хохот публики не дает Маяковскому продолжать, всех смешит "ядреный лапоть". Некоторые кричат:
– Ну и поэзия пошла!
Маяковский:
– Это вам не розы – грезы – туберозы, а ядреный лапоть...
Даже такая подробная запись Каменского дает лишь приблизительное представление об атмосфере, царившей на вечере в Политехническом, и о том, как рано и ярко проявился разговорный талант и полемическое остроумие Маяковского.
Да, очень ранней и почти мгновенно возникшей известности молодой Маяковский обязан поэтическим вечерам, выступлениям, футуристическим забавам и своему таланту оратора, полемиста и просто обаянию молодости, артистизму своей натуры, буквально гипнотизировавшим самую разнообразную публику.
Но только ли всему этому обязан Маяковский своей ранней славой? И это ли было главным, если посмотреть в корень?
И что еще?
Представим: 1913 год, после мрачных лет реакции в политической и духовной жизни Россия переживает период подъема общественного, революционного движения. В. И. Ленин, после Пражской конференции, пишет Горькому о возрождении партии и ее Центрального Комитета, возглавлявших революционную борьбу трудящихся. С 5 мая 1912 года начала выходить большевистская "Правда", которая заговорила с читателями о насущных проблемах общественной жизни.
В России назревала новая революционная ситуация.
А многие писатели после поражения первой русской буржуазно-демократической революции не только повернули в сторону реакции, но и – более того – начали оплевывать революционные идеалы, опошлять и искажать образ революционера.
Отошли в прошлое литературные салоны с их ночными бдениями, вроде "башни" Вячеслава Иванова, но появилось множество различных подвальчиков, кабачков, кафе и кабаре, где давала выход страстям литературно-артистическая богема, где можно было разгуляться "на миру", показать себя, а то и поюродствовать. Об одном из таких заведений – петербургском подвальчике "Бродячая собака" – сказано у Ахматовой: "Все мы бражники здесь, блудницы, как невесело вместе нам!" В таком "невеселом" веселье, в угарном чаду винопития, словоблудия и шаманства вырисовывается господствующий похмельный фон литературной жизни. Похмельный после вспышки свободолюбия и революционности в 1905-1907 годах, когда волна народного гнева и возмущения против царского правительства, буржуазии и помещиков подняла на поверхность многих писателей – даже тех, кто прежде далек был от революционных идей.
На революцию, на ее деятельные силы обрушился поток брани и поношений.
А поэзия, русская поэзия, славная своими демократическими традициями, оберегая свою иллюзорную суверенность, свою независимость, в это время, будто во сне, творит "сладостную легенду" (Сологуб).
И вот, нарушая сладостный сон, грубым гунном врывается в оберегаемый от бурь века храм поэзии некто двадцатилетний, чтобы крикнуть людям об "адище города", показать уродства жизни.
Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река – сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.
Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно – у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.
Кто он?
Скоморох? Юродивый? Клоун в рыжем парике из "выжженного" городского квартала?
Для чего все это?
Ему надо во что бы то ни стало обратить на себя внимание публики. Самой разнообразной. Он вышел на площадь. Он бросает вызов – всем творцам искусства:
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана...
Он ставит их в тупик:
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
И за этими дерзкими стихами такая мощь характера, такая сила убеждения, что поневоле веришь: этот – сможет. Как заметил Андрей Платонов, о Маяковском же рассуждая: "Большой... музыкант при нужде сыграет пальцами на полене, и все же его мелодия может быть расслышана и понята".
Маяковский при своем появлении был освистан теми, чей вкус оскорбляли его стихи. Он нарочито антиэстетичен. Но, эпатируя привычные вкусы, грубя, выставляясь напоказ в нелепой желтой кофте, он безоглядно искренен, распахнут, в нем прорывается нечто очень человеческое, щемящее, больное, незащищенное. |
