Литературный Петербург. Карамзин в Петербурге
Главная
Адресный указатель
Карамзин в Петербурге
Карамзин в Царском Селе
Пушкин в Царском Селе. Дача Китаевой
Царскосельский Лицей
Литературные вечера у Дельвига
Коломна
Набережная Мойки, 12
Лермонтов в Петербурге
Гоголь в Петербурге
Некрасов в Петербурге
Достоевский в Петербурге
Николаевская мужская гимназия в Царском Селе
Поэзия Серебряного века. Антология
Ахматова в Петербурге
Кафе "Бродячая собака"
Кубофутуристы в Петербурге
Эгофутуризм. Северянин в Петербурге
Журнал "Аполлон"
Журнал "Гиперборей"
Журнал "Сатирикон"
ДИСК
Ф.Сологуб в Петербурге
Портрет Н.М.Карамзина, 1805.
Худ. Дж. Б. Дамон-Ортолани.
Портрет Н.М. Карамзинa. 1818. Худ. В. Тропинин. Государственная Третьяковская галерея, Москва
Портрет Н.М. Карамзинa. 1818.
Худ. В. Тропинин. ГТГ, Москва
Садовая улица в Царском Селе. Литография В.П. Лангера. 1820
Царское Село. Садовая ул., 12
Царское Село. Садовая ул., 12
О.А.Кипренский. Бедная Лиза.
1827 г. ГТГ
Г.Д.Епифанов. Иллюстрация к повести "Бедная Лиза"


Карамзин в Петербурге

  (главы из книги Натана Эйдельмана "Последний летописец")[1]

"ПРИВРАТНИК БЕССМЕРТИЯ"

В конце января 1816 года, дождавшись разрешения Катерины Андреевны[2] вторым сыном, Александром (тоже будущим приятелем Пушкина, Жуковского, Лермонтова), Карамзин вместе с Жуковским и Вяземским едет в Петербург; снова (но уж точно в последний раз) расстается с женой, зато пишет ей ежедневно, а письма, к счастью, сохранились...

В Петербург, где он не был 26 лет: со времени возвращения "русского путешественника"[3]...

Приехав в столицу 2 февраля, в конце марта вернулся в Москву. 18 мая, отправив вперед "обоз и людей", со всей семьей в карете покидает Москву окончательно – и через пять дней снова в Петербурге.

Месяцы важнейших для Карамзина событий. Петербург непривычен, впечатлений слишком много, суета, расходы: 500 рублей в месяц за карету, 70 рублей – лакей...

Историографа всюду приглашают, принимают. Вдруг оказывается на маскараде, в огромной зале среди трех тысяч человек: "В одном маскарадном платье (графа Румянцева) и в башмаках ходил по холодным коридорам, два часа ожидал в холодной комнате, чтобы смотреть фейерверк, и потом, вышедши в поту из огромной залы опять в холодные сени, нимало не простудился. Кареты не ждал ни двух минут, потому что уехал рано, в II часов, пить чай и ужинать к хозяйке".

Обед у Державина – с Шишковым[4] и даже с испуганным доносчиком П. И. Кутузовым, в общем "со всеми моими смешными неприятелями и скажу им: „есмь один посреде вас и не устрашуся!"

Обеды у Румянцевых, Олениных, Мордвиновых (между прочим, со старым приятелем Пестелем, тем самым почт-директором, кто распечатывал для царицы Екатерины II карамзинские письма); чтение глав из Истории у императрицы-матери Марии Федоровны. Одна из ее дочерей удивлена, за что уж так ласкают этого человека. Старинный острослов Ростопчин удачно отвечает: "Потому что он привратник бессмертия".

И конечно, постоянно – лучшие друзья: один раз до второго часу ночи, другой раз, кажется, всю ночь...

Арзамасцы[5] – веселый литературный союз с шутовскими атрибутами: арзамасский колпак, обязательное угощение – арзамасский гусь, постоянные надгробные речи литературным противникам и самим себе, обязательные прозвища, заимствованные только из стихов Жуковского: Светлана, Дымная печурка, Чу, Вот я вас! Сверчок[6]... Так дурачатся примерно три года, но как не вспомнить петровские "потешные забавы", переросшие в военные дела; сначала – шутки под Кожуховым, затем победы под Азовом... Здесь дурачатся Жуковский, Вяземский, Денис Давыдов, Батюшков, братья Тургеневы, Никита Муравьев, Михаил Орлов, – чуть позже Пушкин, а из "галиматьи" выходит лучшая русская литература...

"Не заводя партий, мы должны быть стеснены в маленький кружок... должны быть под одним знаменем: простоты и здравого вкуса. Министрами просвещения в нашей республике пусть будут Карамзин и Дмитриев[7]. Я папою нашим, Филаретом" (Жуковский).

Одной вечной, как говорят, проблемы у этих шутников не было: проблемы отцов и детей. Для 17-летнего Пушкина-Сверчка Жуковский, Александр Тургенев, Батюшков – 35-летние отцы, 50-летний же Карамзин – дед. Однако равенство отношений поразительное: Жуковскому и в голову не приходит учить Пушкина, Карамзину – Жуковского. Нет ни детей, ни отцов, ни дедов – все дети: время такое, люди такие!

Все, воззрев на Старину,
Персты вверх и ставши рядом
"Брань и смерть Карамзину!"
Грянули, сверкая взглядом.
"Зубы грешнику порвем,
Осрамим хребет строптивый,
Зад во утро избием,
Нам обиды сотворивый!"


Впрочем, Карамзин – единственный – не имеет шутейного прозвища: "Вам, арзамасцам, – наставляет друзей Вяземский, – должно лелеять его и, согревая арзамасским союзом, не допускать до него холодный ветр Невы".

Ну, они уж – не допускали. "То-то гусь!" – записано об историографе в Арзамасском протоколе. "Наш евангелист Карамзин!" – восклицает Жуковский.

Батюшков: "Карамзин, право, человек необыкновенный! И каких не встречаем в обоих клубах Москвы и Петербурга и который явился к нам из лучшего века. из лучшей земли: откуда – не знаю!"

Когда же, чуть позже, судьба заносит Батюшкова в Неаполь, он сообщает любимому Карамзину: "Пили как-то вино за ваше здоровье на том месте, где римляне роскошествовали, где Сенека писал, где жил Плиний и Цицерон философствовал".

Карамзин читает своим арзамасцам описание взятия Казани, и они довольны – до потери юмора (впрочем, Александр Иванович Тургенев вернул им эти привычные радости, когда вдруг громко всхрапнул при чтении; историограф же бровью не повел, и – не стали будить).

Однако спящий все расслышал и написал братьям Сергею и Николаю, что История Карамзина "послужит нам краеугольным камнем для православия, народного воспитания, монархического управления и, бог даст, русской возможной конституции".

Такого, кажется, еще никто не говорил об историческом труде: зная хорошо тайные мысли братьев-декабристов, более умеренный Александр Иванович предлагает им "Историю Государства Российского" как устав и программу... "Брат всем восхищается", – недоверчиво откликается Николай Тургенев, но Историю ждет с нетерпением. Они очень нужны друг другу – старший историограф и молодые арзамасцы. Вот лучший способ для мастера не отстать от эпохи! Вот постоянная питательная сила. В нескольких письмах Карамзин восклицает: "Да здравствует Арзамас!", радуется связи "дружбы и воспоминаний", мечтает "жить и умереть" с этими арзамасцами. А они с ним.

Батюшков – Жуковскому: "Если ты имеешь дарование небесное, то дорого заплатишь за него, и дороже еще, если не сделаешь того, что Карамзин; он избрал себе одно занятие, одно поприще, куда уходит от страстей и огорчений: тайное занятие для профанов, истинное убежище для души чувствительной. Последуй его примеру".

Молодые арзамасцы везут своего "евангелиста" в Царское Село, и там возобновляется знакомство с кудрявым отроком, которого более 10 лет назад Карамзин изредка наблюдал в доме Сергея Львовича Пушкина. Дядя-арзамасец Василий Львович наставляет племянника насчет Николая Михайловича: "Люби его, слушайся и почитай". Но даже такая любезная племяннику мораль, даже то обстоятельство, что Карамзину было (мы точно знаем) не до стихов юного Пушкина, – даже все это не помешало симпатии и уважению лицеиста к историографу (тем более, что все прочие лицейские "скотобратцы" завидовали; только Пушкин да еще Сергей Ломоносов – по старинным детским связям – могли запросто беседовать с самим Карамзиным).


АУДИЕНЦИЯ

Меж тем царь почти два месяца не принимает: где там старая дружба 1811 года? Как представляются теперь Александру тогдашняя откровенность, карамзинские речи и письма? С тех пор мир перевернулся – к царю же не пускают, ибо идут придворные церемонии в связи с бракосочетанием младшей сестры Александра.

От того, как будут приняты во дворце восемь томов, зависит вся жизнь, благосостояние, но не таков историограф, чтобы просить. "Знаю, что могу съездить и возвратиться ни с чем..." "Хочу единственно должного и справедливого, а не милостей и подарков". Когда-то помогала великая княгиня Екатерина Павловна, но теперь – "она занята и в нас не имеет нужды".

Если же царь не одобрит, ну что же: "...продать часть имения и жить по-мещански".

"Сколько дней для меня потеряно..."

"Твой друг знает свой долг по отношению к государю, но он знает также и свой долг по отношению к собственному моральному достоинству" (Карамзин – Дмитриеву).

Умные люди намекают – и Карамзин (в письме к престарелому Николаю Ивановичу Новикову) сообщает, что "в Петербурге одного человека называют вельможею: графа Аракчеева".

К Аракчееву проситься не хочет, в середине марта находит, что есть предел унижению, и решительно собирается восвояси...

Однако Аракчеев сам позвал... Карамзин решил, что это не его приглашают, а младшего брата, служившего по ведомству военных поселений.

Брат пошел – Аракчеев тут же начал с ним разговор о российской истории и мгновенно выяснилось, что должно явиться "другому Карамзину". Пришлось идти... Говорили, что Аракчеев улыбается не более двух раз за год. Одна улыбка расходуется на историографа. С ним милостиво беседуют, присматриваются...

Разумеется, были благоприятные отзывы царицы-матери и министров, но и сам царь нашел полезным, в конце концов, Карамзина поощрить. Холодное молчание по поводу планов писать "Историю 1812-го", но слишком уж велика заочная слава восьми томов "Истории Государства Российского", слишком громко звучит имя Карамзина.

Политика, идеология Александра по природе своей двойственны – шаг влево и тут же вправо; Лицеи, университеты, конституция Польше, тайные планы российской "хартии" – и одновременно военные поселения, "Священный союз". Аракчеев и Карамзин...

Как только посетил Аракчеева – сразу и царь пригласил. Карамзин получает аудиенцию – и неслыханные милости.

Чин статского советника, орден Анны 1-ой степени. Карамзин при всем политесе, как видно, не сумел, или не желал, скрыть своего безразличия ко всему этому; тогда же сказал друзьям: "Не родись ни умен, ни пригож, а родись счастлив"; "Не мое дело умножать число аннинских кавалеров при дворе и слушать фразы; надобно работать..."

Александр заметил недоумение Карамзина и объявил, что награда жалуется не за Историю, а за старую Записку ("О древней и новой России"). Главное же – История.

Царь дал изрядную сумму – 60000 рублей на публикацию; разрешение – печатать в императорской военной типографии. Без специальной цензуры.

Карамзин опасался цензоров: "Надеюсь, что в моей книге нет ничего против веры, государя и нравственности, но, быть может, что цензоры не позволят мне, например, говорить свободно о жестокости царя Ивана Васильевича. В таком случае, что будет история?".

Действительно, что будет история? Но Александр объявляет, что сам будет цензором. Вот кого, в сущности, копировал Николай I, беседуя с Пушкиным.

Милость – и зависимость: Пушкин хорошо это знал, когда писал: "Государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности некоторым образом налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности".

Карамзин не просил – царь сам дал.

Не раз это истолковывалось как ясное доказательство дворянского, крепостнического, официального характера карамзинской Истории; случалось, подобное мнение высказывалось в весьма обличительных формах. Например, М. Н. Покровский (более полувека назад) говорил на своих лекциях: "Когда наш брат теперь напишет что-нибудь новое, – куда он идет? Он идет в Коммунистическую академию и там читает. Когда Карамзин написал первую главу „Истории" – что он сделал? Он поехал в Тверь, где в это время находился Александр I в гостях у сестры; получение же денег и чина в 1816 году – типично придворная история! <... > Это была действительно официальная „историография" той России, того режима, который привел декабристов к убеждению, что, не вырезав всех Романовых, нельзя сделать шаг вперед".

Столь резкие формулировки принадлежат в немалой степени истории того времени, когда они произносились, и требуют, конечно, столь же исторического подхода, как и сама История Карамзина. Да, разумеется, царь проверял историка на лояльность, разумеется, классовое, дворянское присутствует в его Истории и многое определяет...

Но самое интересное в Карамзине как раз то, что выходит за эти рамки: иначе чем же он лучше Аракчеева?

Как объяснить, что декабристы, собравшиеся "вырезать Романовых", относились к Карамзину с огромным интересом и уважением, даже с ним не соглашаясь (об этом речь впереди)? Откуда же пушкинское определение "Истории Государства Российского" – "подвиг честного человека"? Для ответа на эти и другие существенные вопросы последуем за историком в Петербург, где суждено увидеть свет его главному труду.



ПЕТЕРБУРГ

Если печатать в Петербурге, значит, надо там и жить и проститься с Москвою, где Карамзин, по его словам, провел "три возраста жизни".

Историограф гуляет по Петербургу и округе – все отыскивает московские виды. "Я не в России, когда слышу вокруг себя язык чухонский"; "берега Невы прекрасны, но я не лягушка и не охотник до болот". С первых петербургских дней Карамзин жалеет жену, которая, по его мнению, "приносит жертву", оставаясь в столице: "Двор не подходит ее характеру складу ума..."

И снова – Дмитриеву 27 июня 1816 года (сколько лет переписывались от того, что Карамзин в Москве, а Дмитриев на Неве; теперь вдруг на старости лет поменялись местами – министр в отставке, историограф во дворце). Итак – Дмитриеву: "Меня еще ласкают, но московская жизнь кажется мне прелестнее, нежели когда-нибудь, хотя стою в том, что в Петербурге более общественных удовольствий, более приятных разговоров. <...> Люби, люби Москву, будешь веселее". Чуть позже – "Вижу перед собой смерть или Москву в 1818 году". Но постепенно – все добрее к новому месту. "Здесь люблю государя, императрицу и – Неву". "Вообще, не обижая Москвы, нахожу здесь более умных, приятных людей, с коими можно говорить о моих любимых материях". Позже встречаем такие слова: "Помышляю иногда о Москве, но не хотелось бы на старости переменять места, тем более что и сыновья подрастают"; еще позже: "Люблю Москву как душу, хотя и не смею сказать, чтобы я желал теперь возвратиться в ее белокаменные стены..."

И все-таки до последних дней, как будто предвосхищая мечту трех сестер, время от времени восклицает: "В Москву, в Москву!"

Вот, думал, выйдут восемь томов – и в Москву; даже ящики архивных бумаг до поры до времени не велел высылать со старого места – может, не понадобятся до возвращения; восемь томов выйдут – однако сразу новое издание: опять нельзя уехать. А там Катерина Андреевна в положении – дорога вредна, "пусть жена родит – и в Москву" (вторая столица даже чин имеет: "Пора возвращаться в объятия бригадирши"). Но вот жена родила – пора еще том сдавать в печать; затем – новые семейные обстоятельства, а там – царь просит задержаться...

Никогда больше Николаю Михайловичу Карамзину не увидеть Москвы: 18 мая 1816 года в последний раз у заставы обернулся, 22 мая 1826 года окончится жизнь. Последние 10 лет и 4 дня пройдут в Петербурге или его окрестностях... Пространство сужалось, расширялось историческое время.


ПЕРЕД НОВОЙ СЛАВОЮ

В Петербурге Карамзины стараются, не всегда с успехом, сохранять московские привычки. Зимою – в городе, сперва на Фонтанке у гостеприимной Е. Ф. Муравьевой, затем "около Литейного двора, на Захарьевской за 4000 р., Нева в 100 саженях, не далек и Таврический сад; двор хорош и с садиком; всего довольно, и сараев, и амбаров, комнаты весьма не дурны, только без мебели". Летом и осенью они за городом, в Царском Селе, где по приказу царя для историка отделан китайский домик в царскосельском парке – с маленьким кабинетом во флигеле (друзья удивляются, как в столь малой келье помещается вся История Государства Российского!).

Царь дал 60 тысяч, но год многосемейной, светской жизни в столице стоит 40 тысяч. Хотя вскоре История начинает давать доход, и кое-какой оброк приходит из деревни, а все равно к лету 1819-го "половина исторического капитала уж рассеялась". За 5 лет прожили сверх доходов ровно 100000, еще через 4 года – 150000. Первый историк России, между прочим, жалуется брату: "Не имею достаточно средств на воспитание детей... Иногда не без грусти думаю, что нашим небогатым дочерям, к тому же и не красавицам, придется, как вероятно, доживать век в девушках".

День Карамзина: утром обязательный час прогулки (в любую погоду; в Царском Селе – верхом). Если очень холодно – утепляется: "под сюртук – тетрадь". Особым царским разрешением государственному историографу дозволено ходить не только по дорожкам, но и топтать царскосельские лужайки...

Знакомые места – военная служба, в ранней юности, возвращение из Европы 24-летним. "В Царском Селе... все напоминает Екатерину. Как переменились времена и обстоятельства! Часто в задумчивости смотрю на памятники Чесмы и Кагула".

Недавняя жизнь все больше оборачивается историей. Уходят старинные, вечные, как казалось, соратники. Умер Державин; 18 июля 1816-го Карамзин отправляет Дмитриеву печальные строки: "В воскресенье мы обедали в Павловске: ничего не сказали мне о смерти знаменитого поэта! <...> Sic transit gloria mundi" (Так проходит слава мирская – лат.).

После прогулки – чашка кофею, трубка и до трех-четырех за рабочим столом (если только ревматизм или жестокая лихорадка не скручивают – на неделю, случается, и на месяц). Первые петербургские годы – корректура, корректура. Пока отодвинуты в сторону летописи XVI века, – записки иностранцев, разнообразные документы о царе Иване Грозном. Повествование замерло на 1560 годе. Тяжкая, нудная подготовка к печати восьми томов. Типографией историк недоволен:

21 августа 1816-го – "Первый лист будет отпечатан едва ли не в начале сентября, хотя вперед уже дано 8000 рублей". "Ноты", т. е. примечания, тяжелы, прежде всего для глаз, "и для меня скучные: каковы же будут для читателей? Однако ж не имею духа поставить крест".

1 октября: "Типография смотрит на меня медведем".

Декабрь – отпечатано уже 20 листов первого тома в Военной типографии, а второй одновременно набирается в Медицинской.

12 марта 1817-го: "Читаю корректуру до обморока". Тома набираются уже в третьей типографии – Сенатской.

22 мая – полностью готов лишь первый том, со второго по шестой печатаются. "Бог знает, буду ли продолжать... Боюсь отвыкнуть от сочинения".

В четвертом часу обед, за которым допускается рюмка мадеры или специально присылаемой из Москвы другом А. Ф. Малиновским белой водки, "в которой желудок иногда имеет нужду". В эти часы сходится вся большая семья; отец сам обучает сыновей немецкому; дети спрашивают о религии – "приходится удерживать их любопытство ответами: это непостижимо. Они молчат, думая, может быть: „Что же вы нам изъясняете?"

Вечера куда более разнообразны, нежели в Москве (чему хозяева не всегда рады). Забегают друзья-приятели, "и мы проводим вечера не скучно". Многодневный праздник – появление Дмитриева в Царском Селе (летом 1822 г.): несколько лет не виделись, больше не увидятся, но около месяца живут рядом, "через садик". Каждое утро Карамзин заходит и застает друга-брата в постели, целый день не разлучаются, но не помнят, "чтоб хоть четверть часа мы были без свидетелей".

Кроме друзей, к вечеру являются постоянно иностранные визитеры, просители, надеющиеся на влияние историографа при дворе. Один из них замечает, что Карамзин "знал в совершенстве искусство беседовать, которое вовсе различно с искусством рассказывать". Другой запомнит "очень громкий полнозвучный голос... вeличecтвенный, энергический вид, прекрасные черты лица, свободные, непринужденные манеры". Третий восхитится тем, что историк радуется всякому противоречию и никогда не сердится.

Присылают приглашения ко двору, чаще всего от старой или молодой царицы: надо надевать нелюбезный мундир и пудриться. Во дворцах все очень вежливы и ласковы – "но многие ждут моей Истории, чтобы атаковать меня... Суетность во мне есть, но я искренне презираю ее в себе, и еще более, нежели в других". Историк постоянно отказывается от почетных званий; соглашается в академики после долгих уговоров, не желая обидеть уговаривающих: "...где люди, там пристрастие и зависть: иногда славнее не быть, нежели быть академиком. Истинные дарования не остаются без награды: есть публика, есть потомство. Главное дело не получать, а заслуживать. Не писатели, а маратели всего более сердятся за то, что им не дают патентов".

День Карамзина подходит к концу. Поздно вечером – чтение "не по Древней Руси", вслух, чаще всего Вальтера Скотта "Айвенго", "Квентин Дорвард": Карамзин настолько любит шотландца, что мечтает когда-нибудь у себя в саду поставить ему памятник. Иногда же историку приходится читать свое...

Лицейский Горчаков – дяде: "Некоторые из лицеистов, читавшие Историю в отрывках, в восхищении". Одному из первых учеников завидно, что он сам не знаком с историографом. "Некоторые" – это более всего Александр Пушкин, постоянный карамзинский гость (знаем, к примеру, что 1 июля 1818 года на озере в праздничном катере оказалась очень примечательная компания: Александр Тургенев, Жуковский, Карамзин, Пушкин).

"Однажды, отправляясь в Павловск и надевая свою ленту, он посмотрел на меня наискось и не мог удержаться от смеха. Я прыснул, и мы оба расхохотались..." (Пушкин).

В другой раз Карамзин говорит Пушкину о сенаторах и других важных лицах: "Заметили ли Вы, мой друг, что из всех этих господ ни один не принадлежит к хорошему обществу".

Опять равный арзамасский разговор "деда" с "внуком". Младшему разрешено делать выписки из Истории; старший рекомендует, чтобы именно первому лицейскому поэту заказали стихи в честь принца Оранского ("Довольно битвы мчался гром...").

Но вдруг 17-летний Александр Пушкин пишет любовное послание 36-летней Екатерине Андреевне.

Анна Петровна Керн считала жену Карамзина первой любовью юного гения. О том, что любовное послание было написано и перехвачено, знали многие: Блудов любил вспоминать, "что Карамзин показывал ему в царскосельском китайском доме место, облитое слезами Пушкина".

Очень любопытен другой рассказ, записанный П. И. Бартеневым со слов друзей Пушкина: "Пушкину вдруг задумалось приволокнуться за женой Карамзина. Он даже написал ей любовную записку. Екатерина Андреевна, разумеется, показала ее мужу. Оба расхохотались и, призвавши Пушкина, стали делать ему серьезные наставления. Все это было так смешно и дало Пушкину такой удобный случай ближе узнать Карамзиных, что с тех пор их полюбил, и они сблизились".

Сцены эти хрестоматийно-известны, но о самом в них интересном почти не говорилось...

50-летний Карамзин, случайно прочитавший или получивший от жены любовную записку юного лицеиста – да сколь нервного, ранимого! Какие же слова нашел втрое старший знаменитый писатель, чтобы такой "внук" плакал и смеялся, но притом не обиделся, не разъярился от собственной неправоты или чужой морали (как это было после нравоучений такого, например, вполне положительного лица, как директор Лицея Энгельгардт); мало того, в пушкинских письмах с юга постоянный мотив – "где, что Карамзины?", "это почтенное семейство ужасно недостает моему сердцу"...

Отношения с историком однажды осложнятся, но это будет через полтора года; дело было в эпиграммах (о чем еще скажем), а история с любовным признанием тут совершенно ни при чем... Какое же слово знал Карамзин, чтобы в столь невыносимом, щекотливом положении сохранить дружбу и любовь молодого гения? Ах, если б угадать...

Дальним отзвуком этой таинственной сцены и всего царскосельского романа остались на всю жизнь особые отношения Пушкина к жене, потом вдове Карамзина. Гипотеза Тынянова, будто именно эта женщина была пушкинской Лаурой, Беатриче, потаенной возвышенной любовью, пронесенной через всю жизнь, – гипотеза не подтверждена и не оспорена... Она, однако, отражает (может быть, преувеличенно) некоторую безусловную истину: то особое отношение Пушкина, которое заставило смертельно раненного прежде всех других послать за Карамзиной.

Как жаль, что так молчалива была эта замечательная женщина. Но, может быть, иначе она не была бы такою...

Петербургский (или царскосельский) день окончен. Счастье: "счастье, когда жена, дети и друзья здоровы, а пять блюд на столе готовы. Заглянуть в умную книгу, подумать, иногда поговорить неглупо: вот роскошь! К ней прибавить можно и работу без всякого отношения к славолюбию" (из письма, разумеется, к Дмитриеву).

"Карамзин создал себе мир, светлый и стройный, посреди хаоса, тьмы и неустройства" (Вяземский – Александру Тургеневу).

Мы говорили о вещах безусловно важных вперемежку с "бытовой мелочью". Цель же была – приглядеться к личности историка. Ведь вклад в культуру – отнюдь не только книги, картины, промышленные и полевые плоды. Вклад каждого человека в культуру – это и его личность; биография же таких деятелей, как Пушкин, как Карамзин, – культурное явление высокого порядка.

Одно из любимых упражнений автора этой книги – по тексту сочинения определять характер, личность незнакомого сочинителя. Иногда это – на поверхности, но чаще выявляется косвенно, многосложно...

Николай Михайлович Карамзин печатает восемь готовых томов и думает о следующих; одновременно – гуляет, умеет вести беседу, учит детей немецкому, радуется штофу московской водки, понимает, как не обидеть виноватого Пушкина. Все вместе это связано куда больше, чем принято думать. Культура карамзинской личности глубоко запечатлена в его сочинениях, где, таким образом, сливается несколько элементов тогдашней и любой цивилизации.

Вскоре к ним прибавится еще один: это общественный отклик, одна из высших его форм – слава..


Примечания:
1. Главы из книги: Натан Эйдельман. Последний летописец. М.: Книга, 1983.
Ната́н Яковлевич Эйдельма́н (1930–1989) – советский историк и писатель, пушкинист. Специалист по творчеству Герцена, автор многих книг о декабристах (Сергее Муравьёве-Апостоле, Михаиле Лунине и др.). (вернуться)

2. Екатерина Андреевна Карамзина, урождённая Колыванова (16 ноября 1780, Ревель – 1851, Санкт-Петербург) – вторая супруга Н. М. Карамзина. Внебрачная дочь князя Андрея Ивановича Вяземского (писавшего под псевдонимом Андрей Передумин Колыванов). Внучка генерал-аншефа К. Е. Сиверса. Единокровная сестра П. А. Вяземского. Хозяйка известнейшего в 20–50 гг. XIX века петербургского салона. (см. о салоне Карамзиной на Гагаринской).
В молодости Екатерина Андреевна была необыкновенно красива. Ф. Ф. Вигель писал в своих «Записках»: "Если бы в голове язычника Фидиаса могла блеснуть христианская мысль и он захотел бы изваять Мадонну, то, конечно, дал бы ей черты Карамзиной в молодости…" (вернуться)

3. ...возвращения "русского путешественника". – в 1789–1790 годы Карамзин предпринял поездку в Европу, в ходе которой посетил Иммануила Канта в Кёнигсберге, был в Париже во время великой французской революции. В результате этой поездки были написаны знаменитые «Письма русского путешественника», публикация которых сразу же сделала Карамзина известным литератором. Принято считать, что именно с этой книги ведёт свой отсчёт современная русская литература. (вернуться)

4. Александр Семёнович Шишко́в (1754–1841) – русский писатель, военный и государственный деятель, адмирал (1823). Государственный секретарь и министр народного просвещения. Известный консерватор, инициатор издания охранительного цензурного устава 1826 года. Президент литературной Академии Российской, филолог и литературовед.
Российская Академия по инициативе Шишкова издаёт с 1805 года «Сочинения и переводы», в которых он помещает свои оригинальные и переводные статьи, свой перевод «Слова о полку Игореве» и обширнейший его разбор. В 1807 году начинаются частные собрания литераторов партии Шишкова, а в 1810 году эти собрания стали публичными, под именем «Беседы любителей русского слова». Целью «Бесед» было укрепление в русском обществе патриотического чувства при помощи русского языка и словесности. (вернуться)

5. Арзамасцы – «Арзама́с» (1815–1818) – название литературного кружка, объединявшего сторонников нового «карамзинского» направления в литературе. «Арзамас» поставил себе задачей борьбу с архаическими литературными вкусами и традициями, защитники которых объединялись «Беседой любителей русского слова» (так наз. «архаисты»).
Членами «Арзамаса» были как писатели (В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков, П. А. Вяземский, А. А. Плещеев, В. Л. Пушкин, А. С. Пушкин, А. А. Перовский, С. П. Жихарев, А. Ф. Воейков, Ф. Ф. Вигель, Д. В. Давыдов, Д. А. Кавелин), так и лица, известные более по своей общественной деятельности (братья А. И. и Н. И. Тургеневы, С. С. Уваров, Д. Н. Блудов, Д. В. Дашков, М. Ф. Орлов, Д. П. Северин, П. И. Полетика и другие). (См. подробнее: Мейлах Б. С. Арзамас // История русской литературы: В 10 т. на feb-web.ru). (вернуться)

6. Светлана, Дымная печурка, Чу, Вот я вас! Сверчок – это шутливые прозвища членов "Арзамаса", заимствованные из баллад Жуковского: К. Н. Батюшков (Ахилл), Д. Н. Блудов (Кассандра), Ф. Ф. Вигель (Ивиков журавль), А. Ф. Воейков (Дымная печурка), кн. П. А. Вяземский (Асмодей), Д. В. Давыдов (Армянин), Д. В. Дашков (Чу!), С. П. Жихарев (Громобой), В. А. Жуковский (Светлана), Д. А. Кавелин (Пустынник), М. О. Орлов (Рейн), А. С. Пушкин (Сверчок), В. Л. Пушкин (Вот), Д. П. Северин (Резвый кот), А. И. Тургенев (Эолова арфа), Н. И. Тургенев (Варвик), С. С. Уваров (Старушка).
На гербе общества изображался гусь, так как «Арзамас славился своими жирными гусями». (вернуться)

7. Иван Иванович Дми́триев (1760–1837) – русский поэт, баснописец, государственный деятель; представитель сентиментализма. Член Российской академии (1797).
В 1791 году в «Московском журнале», который издавал Карамзин, появился целый ряд произведений Дмитриева, в том числе и самая его известная песня «Голубок» («Стонет сизый голубочек»), которая тотчас же была положена на музыку и получила самое широкое распространение. В 1795 году в Московской университетской типографии вышло первое издание его стихотворений под заглавием «И мои безделки» (по аналогии с карамзинскими «Моими безделками»). По воспоминаниям П. А. Вяземского, Дмитриев и Карамзин, будучи друзьями, вначале собирались выпустить свои сборники стихотворений под одной обложкой, но по ряду обстоятельств Карамзин издал свою книгу («Мои безделки») раньше, поэтому Дмитриев назвал свой сборник сходно с книгой Карамзина.
Известность Дмитриеву принесли стихотворные сказки и песни, публиковавшиеся в «Московском Журнале». 1794 год, по собственным словам Дмитриева, был для него самым «пиитическим годом». В одном году написаны лучшие его произведения – оды «К Волге», «Глас патриота на взятие Варшавы», «Ермак» и сатира «Чужой толк», сразу доставившие ему почетное место среди современных ему поэтов. (вернуться)

Карамзин в Царском Селе

(вернуться в начало страницы)



Яндекс.Метрика
Используются технологии uCoz