Карамзин в Петербурге

  (главы из книги Натана Эйдельмана "Последний летописец")[1]

"ПРИВРАТНИК БЕССМЕРТИЯ"

В конце января 1816 года, дождавшись разрешения Катерины Андреевны[2] вторым сыном, Александром (тоже будущим приятелем Пушкина, Жуковского, Лермонтова), Карамзин вместе с Жуковским и Вяземским едет в Петербург; снова (но уж точно в последний раз) расстается с женой, зато пишет ей ежедневно, а письма, к счастью, сохранились...

В Петербург, где он не был 26 лет: со времени возвращения "русского путешественника"[3]...

Приехав в столицу 2 февраля, в конце марта вернулся в Москву. 18 мая, отправив вперед "обоз и людей", со всей семьей в карете покидает Москву окончательно – и через пять дней снова в Петербурге.

Месяцы важнейших для Карамзина событий. Петербург непривычен, впечатлений слишком много, суета, расходы: 500 рублей в месяц за карету, 70 рублей – лакей...

Историографа всюду приглашают, принимают. Вдруг оказывается на маскараде, в огромной зале среди трех тысяч человек: "В одном маскарадном платье (графа Румянцева) и в башмаках ходил по холодным коридорам, два часа ожидал в холодной комнате, чтобы смотреть фейерверк, и потом, вышедши в поту из огромной залы опять в холодные сени, нимало не простудился. Кареты не ждал ни двух минут, потому что уехал рано, в II часов, пить чай и ужинать к хозяйке".

Обед у Державина – с Шишковым[4] и даже с испуганным доносчиком П. И. Кутузовым, в общем "со всеми моими смешными неприятелями и скажу им: „есмь один посреде вас и не устрашуся!"

Обеды у Румянцевых, Олениных, Мордвиновых (между прочим, со старым приятелем Пестелем, тем самым почт-директором, кто распечатывал для царицы Екатерины II карамзинские письма); чтение глав из Истории у императрицы-матери Марии Федоровны. Одна из ее дочерей удивлена, за что уж так ласкают этого человека. Старинный острослов Ростопчин удачно отвечает: "Потому что он привратник бессмертия".

И конечно, постоянно – лучшие друзья: один раз до второго часу ночи, другой раз, кажется, всю ночь...

Арзамасцы[5] – веселый литературный союз с шутовскими атрибутами: арзамасский колпак, обязательное угощение – арзамасский гусь, постоянные надгробные речи литературным противникам и самим себе, обязательные прозвища, заимствованные только из стихов Жуковского: Светлана, Дымная печурка, Чу, Вот я вас! Сверчок[6]... Так дурачатся примерно три года, но как не вспомнить петровские "потешные забавы", переросшие в военные дела; сначала – шутки под Кожуховым, затем победы под Азовом... Здесь дурачатся Жуковский, Вяземский, Денис Давыдов, Батюшков, братья Тургеневы, Никита Муравьев, Михаил Орлов, – чуть позже Пушкин, а из "галиматьи" выходит лучшая русская литература...

"Не заводя партий, мы должны быть стеснены в маленький кружок... должны быть под одним знаменем: простоты и здравого вкуса. Министрами просвещения в нашей республике пусть будут Карамзин и Дмитриев[7]. Я папою нашим, Филаретом" (Жуковский).

Одной вечной, как говорят, проблемы у этих шутников не было: проблемы отцов и детей. Для 17-летнего Пушкина-Сверчка Жуковский, Александр Тургенев, Батюшков – 35-летние отцы, 50-летний же Карамзин – дед. Однако равенство отношений поразительное: Жуковскому и в голову не приходит учить Пушкина, Карамзину – Жуковского. Нет ни детей, ни отцов, ни дедов – все дети: время такое, люди такие!

Все, воззрев на Старину,
Персты вверх и ставши рядом
"Брань и смерть Карамзину!"
Грянули, сверкая взглядом.
"Зубы грешнику порвем,
Осрамим хребет строптивый,
Зад во утро избием,
Нам обиды сотворивый!"

ПЕТЕРБУРГ

Если печатать в Петербурге, значит, надо там и жить и проститься с Москвою, где Карамзин, по его словам, провел "три возраста жизни".

Историограф гуляет по Петербургу и округе – все отыскивает московские виды. "Я не в России, когда слышу вокруг себя язык чухонский"; "берега Невы прекрасны, но я не лягушка и не охотник до болот". С первых петербургских дней Карамзин жалеет жену, которая, по его мнению, "приносит жертву", оставаясь в столице: "Двор не подходит ее характеру складу ума..."

И снова – Дмитриеву 27 июня 1816 года (сколько лет переписывались от того, что Карамзин в Москве, а Дмитриев на Неве; теперь вдруг на старости лет поменялись местами – министр в отставке, историограф во дворце). Итак – Дмитриеву: "Меня еще ласкают, но московская жизнь кажется мне прелестнее, нежели когда-нибудь, хотя стою в том, что в Петербурге более общественных удовольствий, более приятных разговоров. <...> Люби, люби Москву, будешь веселее". Чуть позже – "Вижу перед собой смерть или Москву в 1818 году". Но постепенно – все добрее к новому месту. "Здесь люблю государя, императрицу и – Неву". "Вообще, не обижая Москвы, нахожу здесь более умных, приятных людей, с коими можно говорить о моих любимых материях". Позже встречаем такие слова: "Помышляю иногда о Москве, но не хотелось бы на старости переменять места, тем более что и сыновья подрастают"; еще позже: "Люблю Москву как душу, хотя и не смею сказать, чтобы я желал теперь возвратиться в ее белокаменные стены..."

И все-таки до последних дней, как будто предвосхищая мечту трех сестер, время от времени восклицает: "В Москву, в Москву!"

Вот, думал, выйдут восемь томов – и в Москву; даже ящики архивных бумаг до поры до времени не велел высылать со старого места – может, не понадобятся до возвращения; восемь томов выйдут – однако сразу новое издание: опять нельзя уехать. А там Катерина Андреевна в положении – дорога вредна, "пусть жена родит – и в Москву" (вторая столица даже чин имеет: "Пора возвращаться в объятия бригадирши"). Но вот жена родила – пора еще том сдавать в печать; затем – новые семейные обстоятельства, а там – царь просит задержаться...

Никогда больше Николаю Михайловичу Карамзину не увидеть Москвы: 18 мая 1816 года в последний раз у заставы обернулся, 22 мая 1826 года окончится жизнь. Последние 10 лет и 4 дня пройдут в Петербурге или его окрестностях... Пространство сужалось, расширялось историческое время.


ПЕРЕД НОВОЙ СЛАВОЮ

В Петербурге Карамзины стараются, не всегда с успехом, сохранять московские привычки. Зимою – в городе, сперва на Фонтанке у гостеприимной Е. Ф. Муравьевой, затем "около Литейного двора, на Захарьевской за 4000 р., Нева в 100 саженях, не далек и Таврический сад; двор хорош и с садиком; всего довольно, и сараев, и амбаров, комнаты весьма не дурны, только без мебели". Летом и осенью они за городом, в Царском Селе, где по приказу царя для историка отделан китайский домик в царскосельском парке – с маленьким кабинетом во флигеле (друзья удивляются, как в столь малой келье помещается вся История Государства Российского!).

Царь дал 60 тысяч, но год многосемейной, светской жизни в столице стоит 40 тысяч. Хотя вскоре История начинает давать доход, и кое-какой оброк приходит из деревни, а все равно к лету 1819-го "половина исторического капитала уж рассеялась". За 5 лет прожили сверх доходов ровно 100000, еще через 4 года – 150000. Первый историк России, между прочим, жалуется брату: "Не имею достаточно средств на воспитание детей... Иногда не без грусти думаю, что нашим небогатым дочерям, к тому же и не красавицам, придется, как вероятно, доживать век в девушках".

День Карамзина: утром обязательный час прогулки (в любую погоду; в Царском Селе – верхом). Если очень холодно – утепляется: "под сюртук – тетрадь". Особым царским разрешением государственному историографу дозволено ходить не только по дорожкам, но и топтать царскосельские лужайки...

Знакомые места – военная служба, в ранней юности, возвращение из Европы 24-летним. "В Царском Селе... все напоминает Екатерину. Как переменились времена и обстоятельства! Часто в задумчивости смотрю на памятники Чесмы и Кагула".

Недавняя жизнь все больше оборачивается историей. Уходят старинные, вечные, как казалось, соратники. Умер Державин; 18 июля 1816-го Карамзин отправляет Дмитриеву печальные строки: "В воскресенье мы обедали в Павловске: ничего не сказали мне о смерти знаменитого поэта! <...> Sic transit gloria mundi" (Так проходит слава мирская – лат.).

После прогулки – чашка кофею, трубка и до трех-четырех за рабочим столом (если только ревматизм или жестокая лихорадка не скручивают – на неделю, случается, и на месяц). Первые петербургские годы – корректура, корректура. Пока отодвинуты в сторону летописи XVI века, – записки иностранцев, разнообразные документы о царе Иване Грозном. Повествование замерло на 1560 годе. Тяжкая, нудная подготовка к печати восьми томов. Типографией историк недоволен:

21 августа 1816-го – "Первый лист будет отпечатан едва ли не в начале сентября, хотя вперед уже дано 8000 рублей". "Ноты", т. е. примечания, тяжелы, прежде всего для глаз, "и для меня скучные: каковы же будут для читателей? Однако ж не имею духа поставить крест".

1 октября: "Типография смотрит на меня медведем".

Декабрь – отпечатано уже 20 листов первого тома в Военной типографии, а второй одновременно набирается в Медицинской.

12 марта 1817-го: "Читаю корректуру до обморока". Тома набираются уже в третьей типографии – Сенатской.

22 мая – полностью готов лишь первый том, со второго по шестой печатаются. "Бог знает, буду ли продолжать... Боюсь отвыкнуть от сочинения".

В четвертом часу обед, за которым допускается рюмка мадеры или специально присылаемой из Москвы другом А. Ф. Малиновским белой водки, "в которой желудок иногда имеет нужду". В эти часы сходится вся большая семья; отец сам обучает сыновей немецкому; дети спрашивают о религии – "приходится удерживать их любопытство ответами: это непостижимо. Они молчат, думая, может быть: „Что же вы нам изъясняете?"

Вечера куда более разнообразны, нежели в Москве (чему хозяева не всегда рады). Забегают друзья-приятели, "и мы проводим вечера не скучно". Многодневный праздник – появление Дмитриева в Царском Селе (летом 1822 г.): несколько лет не виделись, больше не увидятся, но около месяца живут рядом, "через садик". Каждое утро Карамзин заходит и застает друга-брата в постели, целый день не разлучаются, но не помнят, "чтоб хоть четверть часа мы были без свидетелей".

Кроме друзей, к вечеру являются постоянно иностранные визитеры, просители, надеющиеся на влияние историографа при дворе. Один из них замечает, что Карамзин "знал в совершенстве искусство беседовать, которое вовсе различно с искусством рассказывать". Другой запомнит "очень громкий полнозвучный голос... вeличecтвенный, энергический вид, прекрасные черты лица, свободные, непринужденные манеры". Третий восхитится тем, что историк радуется всякому противоречию и никогда не сердится.

Присылают приглашения ко двору, чаще всего от старой или молодой царицы: надо надевать нелюбезный мундир и пудриться. Во дворцах все очень вежливы и ласковы – "но многие ждут моей Истории, чтобы атаковать меня... Суетность во мне есть, но я искренне презираю ее в себе, и еще более, нежели в других". Историк постоянно отказывается от почетных званий; соглашается в академики после долгих уговоров, не желая обидеть уговаривающих: "...где люди, там пристрастие и зависть: иногда славнее не быть, нежели быть академиком. Истинные дарования не остаются без награды: есть публика, есть потомство. Главное дело не получать, а заслуживать. Не писатели, а маратели всего более сердятся за то, что им не дают патентов".

День Карамзина подходит к концу. Поздно вечером – чтение "не по Древней Руси", вслух, чаще всего Вальтера Скотта "Айвенго", "Квентин Дорвард": Карамзин настолько любит шотландца, что мечтает когда-нибудь у себя в саду поставить ему памятник. Иногда же историку приходится читать свое...

Лицейский Горчаков – дяде: "Некоторые из лицеистов, читавшие Историю в отрывках, в восхищении". Одному из первых учеников завидно, что он сам не знаком с историографом. "Некоторые" – это более всего Александр Пушкин, постоянный карамзинский гость (знаем, к примеру, что 1 июля 1818 года на озере в праздничном катере оказалась очень примечательная компания: Александр Тургенев, Жуковский, Карамзин, Пушкин).

"Однажды, отправляясь в Павловск и надевая свою ленту, он посмотрел на меня наискось и не мог удержаться от смеха. Я прыснул, и мы оба расхохотались..." (Пушкин).

В другой раз Карамзин говорит Пушкину о сенаторах и других важных лицах: "Заметили ли Вы, мой друг, что из всех этих господ ни один не принадлежит к хорошему обществу".

Опять равный арзамасский разговор "деда" с "внуком". Младшему разрешено делать выписки из Истории; старший рекомендует, чтобы именно первому лицейскому поэту заказали стихи в честь принца Оранского ("Довольно битвы мчался гром...").

Но вдруг 17-летний Александр Пушкин пишет любовное послание 36-летней Екатерине Андреевне.

Анна Петровна Керн считала жену Карамзина первой любовью юного гения. О том, что любовное послание было написано и перехвачено, знали многие: Блудов любил вспоминать, "что Карамзин показывал ему в царскосельском китайском доме место, облитое слезами Пушкина".

Очень любопытен другой рассказ, записанный П. И. Бартеневым со слов друзей Пушкина: "Пушкину вдруг задумалось приволокнуться за женой Карамзина. Он даже написал ей любовную записку. Екатерина Андреевна, разумеется, показала ее мужу. Оба расхохотались и, призвавши Пушкина, стали делать ему серьезные наставления. Все это было так смешно и дало Пушкину такой удобный случай ближе узнать Карамзиных, что с тех пор их полюбил, и они сблизились".

Сцены эти хрестоматийно-известны, но о самом в них интересном почти не говорилось...

50-летний Карамзин, случайно прочитавший или получивший от жены любовную записку юного лицеиста – да сколь нервного, ранимого! Какие же слова нашел втрое старший знаменитый писатель, чтобы такой "внук" плакал и смеялся, но притом не обиделся, не разъярился от собственной неправоты или чужой морали (как это было после нравоучений такого, например, вполне положительного лица, как директор Лицея Энгельгардт); мало того, в пушкинских письмах с юга постоянный мотив – "где, что Карамзины?", "это почтенное семейство ужасно недостает моему сердцу"...

Отношения с историком однажды осложнятся, но это будет через полтора года; дело было в эпиграммах (о чем еще скажем), а история с любовным признанием тут совершенно ни при чем... Какое же слово знал Карамзин, чтобы в столь невыносимом, щекотливом положении сохранить дружбу и любовь молодого гения? Ах, если б угадать...

Дальним отзвуком этой таинственной сцены и всего царскосельского романа остались на всю жизнь особые отношения Пушкина к жене, потом вдове Карамзина. Гипотеза Тынянова, будто именно эта женщина была пушкинской Лаурой, Беатриче, потаенной возвышенной любовью, пронесенной через всю жизнь, – гипотеза не подтверждена и не оспорена... Она, однако, отражает (может быть, преувеличенно) некоторую безусловную истину: то особое отношение Пушкина, которое заставило смертельно раненного прежде всех других послать за Карамзиной.

Как жаль, что так молчалива была эта замечательная женщина. Но, может быть, иначе она не была бы такою...

Петербургский (или царскосельский) день окончен. Счастье: "счастье, когда жена, дети и друзья здоровы, а пять блюд на столе готовы. Заглянуть в умную книгу, подумать, иногда поговорить неглупо: вот роскошь! К ней прибавить можно и работу без всякого отношения к славолюбию" (из письма, разумеется, к Дмитриеву).

"Карамзин создал себе мир, светлый и стройный, посреди хаоса, тьмы и неустройства" (Вяземский – Александру Тургеневу).

Мы говорили о вещах безусловно важных вперемежку с "бытовой мелочью". Цель же была – приглядеться к личности историка. Ведь вклад в культуру – отнюдь не только книги, картины, промышленные и полевые плоды. Вклад каждого человека в культуру – это и его личность; биография же таких деятелей, как Пушкин, как Карамзин, – культурное явление высокого порядка.

Одно из любимых упражнений автора этой книги – по тексту сочинения определять характер, личность незнакомого сочинителя. Иногда это – на поверхности, но чаще выявляется косвенно, многосложно...

Николай Михайлович Карамзин печатает восемь готовых томов и думает о следующих; одновременно – гуляет, умеет вести беседу, учит детей немецкому, радуется штофу московской водки, понимает, как не обидеть виноватого Пушкина. Все вместе это связано куда больше, чем принято думать. Культура карамзинской личности глубоко запечатлена в его сочинениях, где, таким образом, сливается несколько элементов тогдашней и любой цивилизации.

Вскоре к ним прибавится еще один: это общественный отклик, одна из высших его форм – слава..


Примечания:
1. Главы из книги: Натан Эйдельман. Последний летописец. М.: Книга, 1983.
Ната́н Яковлевич Эйдельма́н (1930–1989) – советский историк и писатель, пушкинист. Специалист по творчеству Герцена, автор многих книг о декабристах (Сергее Муравьёве-Апостоле, Михаиле Лунине и др.). (вернуться)

2. Екатерина Андреевна Карамзина, урождённая Колыванова (16 ноября 1780, Ревель – 1851, Санкт-Петербург) – вторая супруга Н. М. Карамзина. Внебрачная дочь князя Андрея Ивановича Вяземского (писавшего под псевдонимом Андрей Передумин Колыванов). Внучка генерал-аншефа К. Е. Сиверса. Единокровная сестра П. А. Вяземского. Хозяйка известнейшего в 20–50 гг. XIX века петербургского салона. (см. о салоне Карамзиной на Гагаринской).
В молодости Екатерина Андреевна была необыкновенно красива. Ф. Ф. Вигель писал в своих «Записках»: "Если бы в голове язычника Фидиаса могла блеснуть христианская мысль и он захотел бы изваять Мадонну, то, конечно, дал бы ей черты Карамзиной в молодости…" (вернуться)

3. ...возвращения "русского путешественника". – в 1789–1790 годы Карамзин предпринял поездку в Европу, в ходе которой посетил Иммануила Канта в Кёнигсберге, был в Париже во время великой французской революции. В результате этой поездки были написаны знаменитые «Письма русского путешественника», публикация которых сразу же сделала Карамзина известным литератором. Принято считать, что именно с этой книги ведёт свой отсчёт современная русская литература. (вернуться)

4. Александр Семёнович Шишко́в (1754–1841) – русский писатель, военный и государственный деятель, адмирал (1823). Государственный секретарь и министр народного просвещения. Известный консерватор, инициатор издания охранительного цензурного устава 1826 года. Президент литературной Академии Российской, филолог и литературовед.
Российская Академия по инициативе Шишкова издаёт с 1805 года «Сочинения и переводы», в которых он помещает свои оригинальные и переводные статьи, свой перевод «Слова о полку Игореве» и обширнейший его разбор. В 1807 году начинаются частные собрания литераторов партии Шишкова, а в 1810 году эти собрания стали публичными, под именем «Беседы любителей русского слова». Целью «Бесед» было укрепление в русском обществе патриотического чувства при помощи русского языка и словесности. (вернуться)

5. Арзамасцы – «Арзама́с» (1815–1818) – название литературного кружка, объединявшего сторонников нового «карамзинского» направления в литературе. «Арзамас» поставил себе задачей борьбу с архаическими литературными вкусами и традициями, защитники которых объединялись «Беседой любителей русского слова» (так наз. «архаисты»).
Членами «Арзамаса» были как писатели (В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков, П. А. Вяземский, А. А. Плещеев, В. Л. Пушкин, А. С. Пушкин, А. А. Перовский, С. П. Жихарев, А. Ф. Воейков, Ф. Ф. Вигель, Д. В. Давыдов, Д. А. Кавелин), так и лица, известные более по своей общественной деятельности (братья А. И. и Н. И. Тургеневы, С. С. Уваров, Д. Н. Блудов, Д. В. Дашков, М. Ф. Орлов, Д. П. Северин, П. И. Полетика и другие). (См. подробнее: Мейлах Б. С. Арзамас // История русской литературы: В 10 т. на feb-web.ru). (вернуться)

6. Светлана, Дымная печурка, Чу, Вот я вас! Сверчок – это шутливые прозвища членов "Арзамаса", заимствованные из баллад Жуковского: К. Н. Батюшков (Ахилл), Д. Н. Блудов (Кассандра), Ф. Ф. Вигель (Ивиков журавль), А. Ф. Воейков (Дымная печурка), кн. П. А. Вяземский (Асмодей), Д. В. Давыдов (Армянин), Д. В. Дашков (Чу!), С. П. Жихарев (Громобой), В. А. Жуковский (Светлана), Д. А. Кавелин (Пустынник), М. О. Орлов (Рейн), А. С. Пушкин (Сверчок), В. Л. Пушкин (Вот), Д. П. Северин (Резвый кот), А. И. Тургенев (Эолова арфа), Н. И. Тургенев (Варвик), С. С. Уваров (Старушка).
На гербе общества изображался гусь, так как «Арзамас славился своими жирными гусями». (вернуться)

7. Иван Иванович Дми́триев (1760–1837) – русский поэт, баснописец, государственный деятель; представитель сентиментализма. Член Российской академии (1797).
В 1791 году в «Московском журнале», который издавал Карамзин, появился целый ряд произведений Дмитриева, в том числе и самая его известная песня «Голубок» («Стонет сизый голубочек»), которая тотчас же была положена на музыку и получила самое широкое распространение. В 1795 году в Московской университетской типографии вышло первое издание его стихотворений под заглавием «И мои безделки» (по аналогии с карамзинскими «Моими безделками»). По воспоминаниям П. А. Вяземского, Дмитриев и Карамзин, будучи друзьями, вначале собирались выпустить свои сборники стихотворений под одной обложкой, но по ряду обстоятельств Карамзин издал свою книгу («Мои безделки») раньше, поэтому Дмитриев назвал свой сборник сходно с книгой Карамзина.
Известность Дмитриеву принесли стихотворные сказки и песни, публиковавшиеся в «Московском Журнале». 1794 год, по собственным словам Дмитриева, был для него самым «пиитическим годом». В одном году написаны лучшие его произведения – оды «К Волге», «Глас патриота на взятие Варшавы», «Ермак» и сатира «Чужой толк», сразу доставившие ему почетное место среди современных ему поэтов. (вернуться)

Карамзин в Царском Селе

(вернуться в начало страницы)